КАРЛ ЖУТКИХ
Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 1996
КАРЛ ЖУТКИХ
В ФИНЛЯНДИИ ДАВНЫМ-ДАВНО (Не мои воспоминания)
Информация к размышлению: Жутких Карл (по всей видимости, псевдоним) — автор «Тропика Скорпиона», опубликованного в «Урале» (не путать с «Тропиком Козерога» и «Тропиком Рака» Генри Миллера). Предлагаемые воспоминания являются, как он утверждает, строго документальными, хотя принадлежат действительно не ему, а его родственникам, в основном его бабушке Марии Александровне Генкель и ее родной сестре Анне Александровне Генкель, ныне здравствующим, одна в Перми, другая — в Москве.
Генкели фамилия в Перми известная. Прадед автора бабушкиных воспоминаний Александр Германович Генкель, фигурирующий в тексте, — сын разорившегося и приехавшего в Россию за счастьем немецкого аристократа, барона, профессор Петербургского университета, геоботаник, один из основателей Пермского университета. Пермский университет и поныне стоит на улице его, прадеда, имени. В свое время прадед сочувствовал революционерам, предоставлял свою петербургскую квартиру для явок и т.п., за что был преследуем и вынужден был податься в Пермь. В первые послереволюционные годы Александра Германовича дважды ставили к стенке чекисты, и дважды он чудом спасался.
Водил А. Г. Генкель знакомство и с Ильичом, и тот действительно летом 1907 г. жил на финляндской даче Генкелей, так что все, описанное ниже, так или иначе имело место…
Редакция
По вечерам солнце садилось, и на даче Генкелей собирались меньшевики, они по одному стягивались с окрестных деревень, где у них на чердаках и в подвалах были оборудованы конспиративные квартиры, явки и подпольные типографии. Гости небрежно бросали свои тросточки и широкополые шляпы на гамак, а сами рассаживались в глубоких плетеных креслах, по-буржуазному развалившись и закинув ногу на ногу. Бабушкина мама и Надежда Константиновна разносили на серебряных подносиках чай и вазочки со сливовым вареньем. Какому-нибудь меньшевику все время не хватало варенья, и он недовольно мычал и протирал платочком пенсне, пока бабушкина мама его не замечала.
Когда все напивались чаю и наедались булочек, начинались споры о проблемах марксизма. Меньшевики волновались, кричали и иногда даже интеллигентно хлопали кулачками по столу, а Ленин сидел и лукаво улыбался, как будто его не так уж и занимали судьбы мира. Когда он начинал говорить, все замолкали и крутили озадаченно свои бородки. Потом он заканчивал и добавлял: «Извините, я ках-тавлю…» — и опять хитренько улыбался. Меньшевики его жалели и обычно сразу же соглашались с идеями большевизма. Только один меньшевик Алексинский говорил, бывало: «А что, Ильич, выпей-ка вот лучше водки!» Но Ильич сразу делался всполошенным и отвечал: «Нет! Я не пью! Алкоголь разрушает русскую революцию! Мне бы лучше еще кусочек баранины…»
Иногда играли в крокет. Ленин всегда больше всех хотел играть и заранее начинал нетерпеливо ерзать. «Хватит болтать свои меньшевистские глупости! — наконец кричал он. — Пойдемте же скорее!» — и первым бежал на площадку по клумбам и грядкам клубники.
Почти всегда дело кончалось тем, что зачинщик продувал наголову бабушкиному папе Александру Германовичу. «Не буду я больше играть в вашу противную буржуйскую игру!» — надувался Ленин и забрасывал молоток под крыльцо.Это всех забавляло, особенно профессора Книповича, который хохотал прямо до коликов. «Это, поди, не бумагу переводить!» — говорил он Ильичу.
Это был очень хитрый профессор, его даже выгнали из университета за революционную деятельность, так что он нигде не работал, и бабушкин папа пустил его пожить на даче. Книповичу понравилось на даче. В солнечную погоду они с женой только и делали, что поливали георгины. Бывало, уж и клумбы размокнут, как болото, а они впрягутся в тележку и возят, возят воду. Видя это, Ленин высовывался по пояс в окно и в сердцах кричал: «А ну катитесь отсюда, клячи водовозные!..» Но он ведь был добрым человеком и несмотря на то, что язвительный профессор порядком отравил его время изгнания, Ленин не мог на него долго сердиться и потом в каждом письме осведомлялся: «А как там водовозные клячи поживают?..»
Под настроение гости пели. Но это редко удавалось, потому что стоило какому-нибудь отзовисту или ликвидатору достать гитару и затянуть пошлый романс, как Ленин вскакивал и перебивал: «Нет-нет, товарищи, будем петь «Есть на Волге утес»! А вот еще «Варшавянка»! — захватывающая песня!..» — и тогда все уныло говорили: » Да нет, что-то сегодня петь не хочется…»
За полночь революционеры расходились, запутывая следы, а Генкеля и Ульяновы ложились спать. На бегущих меньшевиков лаяли в темноте собаки, заставляя их плутать в кустах и рвать штаны.
По утрам Ленин работал. И после обеда тоже. Горничная приносила ему еду во флигель, он даже ел, не отрываясь от судеб человечества. Надежде Константиновне надоедало, что Ильич все пишет и пишет в свою тетрадочку, и она уходила с бабушкиной мамой Анной Алексеевной гулять в сад или в лес.
И они гуляли, собирали грибы и разговаривали о самых разных вещах, как будто они были вовсе и не женами передовых людей, а простыми гуляющими по саду барынями. Бабушкина мама рассказывала о соленых рыжиках, детских болезнях и жареных карасях, а Крупская кивала: «Да-да, чудесные у вас дети».
Дети бегали у них под ногами, рвали в огороде зеленые ягоды, кидали на крышу дома булыжники и выслушивали упреки матери, — в общем, были обычными детьми. Особенно они досаждали Ленину, он при их появлении захлопывал окна своей комнаты и завешивался шторами. Но их это еще больше заинтересовывало, они как будто знали, что он в этот момент работает над их счастливым будущим.
Однажды бабушкина мама поливала в саду цветы и услыхала странный шум из ленинской комнаты. Она почуяла беду, бросила лейку и, в миг очутившись на месте, увидела, как старший — Павлик — бегает вокруг стола, хватает бумагу, комкает и бросает ею в возмущающегося Ленина, роняет стулья и смеется. Анна Александровна поймала сына и строго наказала. Ильич потом долго собирал разбросанные рукописи и чернильницы и очень ругался, но четырехлетний дядя Павел так и не понял, какой он нанес урон социал-демократическому движению.
Крупской, однако, тоже не нравилось, что муж сидит целыми днями в четырех стенах, не жалея своего здоровья. Как-то раз, когда все взяли детей и пошли на море, она прибежала к нему и позвала: «Володя, успеешь еще, пойдем купаться!» Но бабушкины папа с мамой так и не дождались их и ушли, а когда возвращались назад, то мельком услышали из флигелька Ульяновых: «Надежда!!! Ты совершенно несерьезно относишься к делу восстания масс!! Почему ты не работаешь над культурным…» Раздались всхлипывания, и Генкеля не сочли возможным присутствовать далее при решении внутрипартийных вопросов.
Зато иногда Ильич сам выходил кататься на велосипеде. Надев английский костюм для велосипедной езды, он выводил велосипед за околицу, провожаемый любовными взглядами товарищей по партии, лихо отталкивался, заезжал на революционной скорости за угол, и вскоре оттуда раздавался ужасающий грохот. Все в испуге бежали к нему, а Ленин с дырой на коленке, с синяком под глазом уже бодро хромал им навстречу, яростно улыбаясь и волоча велосипед с оторванным колесом. Из дому выбегала Надежда Константиновна, причитая: «Ой ты горе луковое, сидел бы уж сочинял…» — и принималась накладывать примочки, а Ильич сопротивлялся и ворчал: «Вот еще глупости, большевик я или нет!»
Вечером за столом Книпович подмигивал всем и спрашивал с притворным удивлением: «А что это у тебя, Ильич, с глазом-то?» Ленин кривился, трогал пальцем синяк. «Да так, — говорил, — классовые противоречия — не шутка…» И начинал развивать мысль насчет того, что буржуазия не отдаст так просто свои позиции.
Шел 1907 год, бушевала реакция, поэтому и здесь, в этом райском уголке, царская охранка не оставляла в покое вождя мирового пролетариата. Время от времени, видимо, когда из среды предателей-оппортунистов приходил донос, в Финляндию из России наезжали жандармы. Финская полиция к тому времени уже прониклась идеями мировой революции, в ту пору она была самой прогрессивной полицией в мире и очень уважала русских социалистов. Накануне обыска на дачу каждый раз прибегал солдатик и на ломаном русском говорил, чтобы барин уходили. Ленин хлопал солдатика по плечу, приглашал после 17-го года в Петроград и, взяв пару книжек под мышку, шагал через сад к соседней деревеньке.
Часа через два прибывали злой усатый офицер, которому дядя Павел попал однажды между лопаток картофелиной, человек пять жандармов в пыльных шлемах и двое сопровождающих с финской стороны. Жандармы отдувались, с них лил пот, они устало приседали на ступеньки крыльца, но офицер знал, что нельзя терять ни минуты, и сразу же посылал их искать Ленина.
Ленина искали под крыльцом, где натыкались на подозрительного вида крокетный молоток, по всем комнатам, чердакам и зарослям крапивы. Финны ходили по пятам за усатым офицером, ища там же, где и он, и поминутно спрашивали: «А был ли Ленин-то? Может, Ленина-то и не было?»
Весь дом с интересом и некоторым беспокойством наблюдал за происходящим. Бабушкина мама собирала детей, но дядя Павел убегал и строил полицейским рожи, а девочки — бабушкины сестры — хохотали.
Наконец представители власти, чертыхаясь и кляня всё на свете, покидали дом, задав перед уходом несколько вопросов хозяевам на предмет того, не видели ли они близ усадьбы подозрительно лысых мужчин.
Ильич все это время находился у местного крестьянина-марксиста Марти. Когда дядя Павел прибегал сообщить, что можно возвращаться, Ленин и Марти сидели за скатертью с красными петухами и говорили про социализм. В основном говорил Ленин. Видимо, народу он доверял больше, чем склонным к демагогии меньшевикам. Собеседник всё больше молчал — он не знал русского языка. Ильич всё разворачивал и разворачивал свои сложные логические цепи, а Марти смотрел на него вдумчивыми глазами и согласно кивал.
Изложив последний тезис, Ленин отрывался от петухов, глядел ласково на Павлика, надевал ему на уши свою конспиративную кепку, и, взявшись за руки, они отправлялись домой.
…Как-то случилось непредвиденное. Солнце клонилось к закату, Ильич и меньшевики сидели на веранде, пили чай с вареньем и говорили о разных способах борьбы пролетариата. Споривших было видно издалека, и революционные речи ветер разносил на большое расстояние. Вдруг кто-то глянул и обомлел: по направлению к ним по дороге шел жандарм, размахивая шпагой, и мундир у него блестел на солнце, как начищенный медный чайник.
Все побледнели. Прятаться было поздно: идущий их всех уже видел и наверняка пересчитал. Меньшевики завопили испуганно, забегали, как муравьи по горящему полену, стали прятать в карманы пенсне и шляпы.
Но Ленин не растерялся:
— Всем оставаться на своих местах! Спокойно! За нами трудящиеся массы.
И гениальное предвиденье Ленина и тут всех спасло. Когда идущий приблизился, оказалось, что это брат бабушкиного папы — дядя Герман, который приехал в гости в своей новенькой учительской форме, при шпаге и треуголке. Он, конечно же, был передовым человеком и понимал народ, но все равно очень любил ходить в треуголке.
…А где-то в недрах России уже жила, наливалась и созревала новая революция. И Ленин торопился, очень торопился: вскоре он уехал из Финляндии, уехал, так чуть-чуть и не дождавшись рождения моей бабушки.