словесность
Герман Дробиз. Куда нас в полночь
занесло. Стихотворения и поэмы.
Екатеринбург, 1995.
«Как живется вам, сатирик, на Урале? Принимают,
как и прежде, на «ура» ли?» — с таким явно расчитанным
на утвердительный ответ вопросом журнал «Крокодил» обратилс
лет пять назад к Герману Дробизу. У нашего земляка действительно устойчива
репутация одного из самых квалифицированных работников литературного
цеха, который помечен табличкой «сатира и юмор». Привычно подтвержда
этот авторитет прозаическими публикациями в центральной и местной периодике,
Г.Дробиз вместе с тем выпустил в эти годы одну за другой три книги стихов.
Это «Прощание с голландкой» (1991), «Русская птичка, еврейский
самолет» (1992) и недавно вышедшая «Куда нас в полночь занесло»
(1995).
Они воссоздают внутренний мир человека,
прописанного в четко определяемых временных и пространственных координатах
и при этом в своих помыслах и эмоциях обнаруживающего умонастороение
и чувства целого поколения, которое в собственной эволюции изведало и
соблазны великих надежд, и горечь не менее масштабных разочарований.
Последняя из книг — ее название, эхом вторящее
популярной мушкетерской песенке, не кажетс мне удачным — выстроена так,
что идущие «в подбор» стихотворения могут и поддакивать друг
другу, и резко меж собой расходиться. Бодлер некогда писал о праве противоречить
самому себе как об одном из коренных прав человека. Экзистенциальна
эта возможность в данном случае актуализирована нынешней ситуацией в
нашем отечестве, когда перед обществом забрезжили вроде бы новые горизонты
и, однако, личное существование с очевидностью стало более тревожным
и уязвимым. Исполненное знобящего беспокойства ощущение исторической
сумеречности запечатлелось во многих стихах сборника.
Время искушает пишущего и желанным оптимизмом, связываемым,
как всегда у нас, с будущим, и отнюдь не голословным отчаянием — от столь
контрастных искушений автор надежно защищает себ трезвостью и здравостью
мировосприятия. Его стихи подверждают, сколь щедры нынешнеие будни на
«минусовые» реакции. Но эти же страницы, убеждая в бесперспективности
жизни на одном лишь «подножном корму» бытовых эмоций, напоминают
и об ином — «вечности» измерений, где и хлопоты, и уповани
человеческие получаюбт иную, куда более содержательную мотивировку. Выделю
в этом плане такие стихи, как «Вновь блаженные нищие духом…»,
«На черный день», «Теплынь, я вышел нараспах…»,
«Где та черта, рубеж, обрыв…», «Пространство — то, что
простирается…»
Свободная строфика,
длинные, подчас в пять-шесть стоп, строки, «прыгающая» (а иногда
и отсутствующия) рифма, фиксация внимания на будничных подробностях —
все это, безусловно, прозаирует стихотворный почерк Г.Дробиза. Но у такой
манеры есть безусловные достоинства: внятность, контактность, демократизм.
Ныне, когда интерес к стихам далеко не тот, что имел место в году «шестьдесят
так примерно втором», эти свойства поэзии помогает ей удержать внимание
не избалованного стихами читателя. Подтвержедение тому — вошедшие в книгу
стихотворные рассказы «Перенесение праха», «Пушкинская,
12», «Глаз» и стилизованная под раннего Заболоцкого поэма
«Прогулка».
«Так жизнь идет,
уже прошла, а поглядеть — так пролетела…» Но в стихах продолжает
длиться «босоногий сюжет» послевоенного детства, и удерживает
свой дивный аромат «мамин веер, розовое дерево», и все так
же застольничают, радуя душу, товарищи минувших дней, с которыми позднее
разлучит жизнь. Приметы былых десятилетий, сбереженные цепкой на детали
и ощущения памятью, становятся красноречивыми свидетельствами не только
о нашем быте, но и о нашем веке, неумолимо идущем на ущерб.
В нескольких случаях, впрочем, стихотворцу не удалось
породнить обыденное с общим. Стремление выжать из любой ситуации как можно
больше смысла оборачивается подчас авторской натугой («Я прокричал
тебе: «Привет!..», «И сам не знаю, как убил тебя, оса…»).
В стихах, основанных на игре со словом («Каламбуры», «Суффиксация»,
«Стихи имени ордена Дружбы народов»), автор подтверждает свою
версификационную мастеровитость и давний навык смехотворца, однако такие
экзерсисы («Хранизм денежек в сберкассе! Он хранизм, она хранизм
— накопили жигулизм!») в соседстве с лирикой выглядят все же факультативными.
А вот отсылки к местным реалиям (в стихах «Вновь
город Якова стал бург Екатерины…», «Переименования»,
«Где вздымалась крутая гора над прудом…»), тоже, казалось
бы, не показаные лирике, выразительно конкретизируют авторское чувство.
Словом, доведись Герману Дробизу сегодня отвечать
на вопрос, заданный ему с улыбкой несколько лет назад, он, полагаю, едва
ли, в отличие от многих коллег по перу, стал бы пенять временам и обстоятельствам.
На «ура», правда, ныне никого и ничто не принимают, но профессианализм
— в том числе и литературный — остается если не в цене, то в чести.
Леонид Быков
Владимир Бабенко. Путем души, путем таланта: Олег Табаков на сцене
и в жизни
.
Екатеринбург: сред.-урал. кн. изд-во, 1995.
В 1995 году случился ряд артистических юбилеев
— Марка Захарова, Валентина Гафта, Олега Табакова… Прошли они шумно,
с размахом, с показом на телевидении, еще раз доказав, что «актер
в России — больше, чем актер». К знаменательным датам, как водится,
выпущены книжки-буклеты, где рассказано обо всем понемногу: о жизни артиста,
о его творчестве, удачных ролях, наградах и званиях, о друзьях и коллегах,
— и все, как правило, сдобрено обилием броских фотографий. Создаетс
универсальный, парадный образ выдающегося художника сцены, своеобразный
миф об Актере.
Книга Владимира Бабенко об
Олеге Табакове, хотя и приурочена к шестидесятилетию артиста, ставит
перед собой иную, неюбилейную задачу. Судьба актера Олега Табакова, по
мысли автора, красива и интересна не фейерверком блестящих побед в жизни
и в театре, а тем, что «она — его личное преломление истории всего
театра второй половины XX века и всей духовной истории нации». Отсюда
и особая интонация книги — размышление-диалог: диалог в первую очередь,
со своим героем, но и с самим собой, размышление о жизни счастливой насыщенной,
но и трудной, а «временами чисто по- русски трагикомической и нелепой».
Табакова любят все: кто за кота Матроскина и Шелленберга,
кто за Александра и Петра Ивановича Адуевых, кто за Обломова и Балалайкина.
Любят как обаятельнейшего актера, в самой природе которого — игра, лицедейство.
Любить и восхищаться его талантом просто. Гораздо сложнее понять его
как личность, как человека, проследить не только «путь таланта»,
но и «путь души», увидеть главное, что не подвержено временным
изменениям.
Удачно, на наш взгляд, подобран
иллюстративный материал к книге, тот визуальный камертон, что настраивает
читателя на дальнейшее восприятие самого текста. Фотографий немного,
самый минимум, но они, если так можно выразиться, концептуальны. На обложке
в начале — Лелик в шестилетнем возрасте, в конце — Олег Павлович в свои
шестьдесят. Удивительно, но время как бы не властно над ним: тот же открытый,
но с хитринкой взгляд, добрая улыбка мудрого, все понимающего человека:
«Карьера, деньги, спетакли — все уходит, одна вечность остается…»
Кроме этого, лишь фотографии людей, которые «породили» Табакова
и как человека (отец, мать), и как артиста (первый учитель по профессии
Наталь Иосифовна Сухостав, педагог школы-студии им. В.И.Немировича-Данченко
Василий Осипович Топорков, друг и единомышелнник Олег Ефремов). Книга
пестрит и именами многих других людей, сыгравших в жизни Олега Табакова
определенную роль (как, например, Олечка Серова, внучка известного художника,
которой Олег Павлович, по собственному признанию, обязан своим гражданским
самосознанием), но основная ее логика и сюжеты связаны не с ними. Дл
любителей «статистики» в книге есть главка «Немного хроники»,
из которой можно узнать даты основных жизненных и творческих «вех»
Табакова: когда родился, когда женился, когда и где учился, чем награжден,
в каких театрах играл, названия знаменитых спектаклей и фильмов с его
участием и т.д. Но что стоит за этими фактами, что наполняет духовный
мир артиста в тот или иной период его жизни — вот об этом и рассуждает
автор книги, точнее, ведет диалог со своим героем, оставляя место дл
собственных аналитических выводов, сопрягая собственное восприятие времени
с табаковским.
Детство и отрочество Лелика
совпало с годами позднего сталинизма. «Знать больше других и не
иметь возможности сказать об этом открыто — тяжела душевная ноша»,
— признавался много позже Олег Павлович. Так рождалось его «молчалинство»:
внешне выглядеть лояльным советским мальчиком и в душе лелеять мечту
о покушении на Сталина. Счастливым выходом из этого противоречия становитс
рано осознанная сила искусстава, сила сценического слова, а порождением
этого противоречия, как верно отмечено в книге — иронический, гротескно-сатирический
характер дарования Табакова.
Начальный период
своей актерской работы Олег Павлович назвал «голубым». Это
время первых успехов, первого признания зрателей, время создания театра
«Современник», совпавшее с «хрущевской оттепелью»,
с искренней верой молодого поколения в чистые «идеалы отцов»,
в «истинный коммунизм». Но, как пишет автор книги, голубое
небо постепенно заволакивается тучами: наступает разуверение в идеалах,
усиливается разброд в труппе любимого театра, угнетает однообразие ролей
(«Пошел торговать лицом!» — как говаривал в то время Табаков).
И как следствие — угроза творческого тупика. К счастью, лишь угроза.
Выход для актера Табакова существует как бы изначально. Это новые роли:
Адуев-младший, Белкин, Хлестаков, Балалайкин, Обломов, Щербук. Это новые
авторы: Гончаров, Пушкин, Гоголь, Салтыков-Щедрин, опять Гончаров, Чехов.
Произошла не просто встреча с классикой, желанная и почетная для любого
русского артиста, но каждый раз открытие чего-то нового в себе, в окружающих,
во времени. В. Бабенко убедительно доказывает, что за приверженностью
О.Табакова к «идиотизму реалии» скрыто желание обрести свободу
слова, духовно самоутвердиться вопреки неблагоприятным социальным обстоятельствам.
В «Монологе под занавес» (так называетс
заключительная глава книги) Олег Павлович признается, что «генетически
от папы с мамой и от Господа Бога сориентирован на продолжение жизни».
Именно это и составляет «новый кайф» (название одной из послених
глав) Олега Табакова. Не бронзоветь памятником, а жить и продолжать жизнь
— в детях, в учениках, в спектаклях, в новой семье, в школе-студии, в
театре своего имени.
Книга В.Бабенко об
Олеге Табакове по объему не велика, полторы сотни страниц. Без труда
ее можно было бы и расширить:еще одно интервью с героем, еще одно свидетельство
критики, еще одно размышеление автора… Но в этом нет необходимости.
Олег Табаков предстает на страницах книги именно таким, каким и воспринимает
его автор в жизни — прекрасным артистом, педагогом, организатором, финансистом,
наконец, интеллигентным, умным человеком.
Что
еще? Табакову лишь шестьдесят. Какой кайф его ожидает? Никто не знает,
как не знает и автор, поставивший в конце своей книги многоточие.
P.S.
«…есть книга вечная любви…»
В литературном
мире принято не пропускать круглые даты и классиков, и современников.
А вот юбилеи книг отмечаются куда реже. В литературном музее Степана
Щипачева, что находится в родных местах поэта — городе Богдановиче, состоялс
вечер, посвященный 50-летию выхода самой известной его книиги — «Строки
любви»(1945).
При упоминании этого
имени сегодня многие пожмут плечами. Про Щипачева лучше спрашивать не
у двадцатилетних и даже не у их родителей, а у теперешних дедушек и бабушек
— у тех, кто был «красивым, двадцатидвухлетним» полвека назад,
когда и вышли «Строки любви».
Эти
строки — как будто их диктовала сама любовь, а поэту выпало только записать
их — обусловили тогдашнюю популярность Щипачева, сопоставимую со славой
и автора поэмы о Василие Теркине, и создателя всем памятного заклинани
«Жди меня». Твардовский, Симонов, Щипачев — именно их вещи
были на слуху.
Их не обошло государственное
признание. Были награды, премии, тиражи. Но куда дороже сталинского лауреатства
(а Щипачев его удостаивался дважды) было искреннее внимание читателей.
Пусть насаждалась классовая борьба, пусть
Отечественная война звала к ненависти, но люди оставались людьми и потому
нуждались в словах, укреплявших начала, вражде противоположные. Нуждались
в лирике человеческого сердца. Откликом на эту потребность души и стали
«Строки любви».
Сидим
одни, обнявшись под луной.
Но все длиней
косые тени кленов.
Луна спешит: на целый
шар земной
Она одна, одна на всех влюбленных.
Степан Щипачев вернул в советскую
поэзию общечеловеческое начало. Оно, разумеется, продолжало питать творчество
Ахматовой или, скажем, Пастернака, но не забудем, что становление этих
великих лириков происходило в дооктябрьскую еще пору, как не забудем
и то, что советская эра частыми изданиями их отнюдь не баловала. Да и
признаем, не каждый, кому доводилось тогда встретиться со стихами этих
авторов, был к такой встрече подготовлен. Другое дело Щипачев, чьи стихи
могли быть понятны каждому.
В «Строках
любви» фигурировал не плакатный Гулливер и не вымышленный лирический
герой изливал свои чувства — сквозь строки проступал живой характер,
котророму ничто человеческое ни чуждо. Власть настойчиво стремилась воспитать
нового человека, а он, к счастью, по-старому влюблялся, надеялся и печалился,
и в извечных этих радостях и томлениях сердца открывал в себе художника
и поэта.
Любовью дорожить умейте.
С годами дорожить вдвойне.
Любовь — не вздохи на скамейке
И
не прогулки при луне.
Все будет: слякоть
и пороша.
Ведь вместе надо жизнь прожить.
Любовь с хорошей песней схожа,
А песню нелегко сложить.
Эти строки стали хрестоматийными. Назидательность их обманчива.
Тут не стольько урок другим, сколько осознание личного сердечного опыта.
Органичная для поэта финальная параллель между любовным чувством и хорошей
песней тактично и внятно аргументирует житейскую мудрость, формулируемую
началом стихотворения.
Перечитывая «Строки
любви» сегодня, замечаешь и то, что их автору было ведомо казалось
бы азбучное, но тогда многим его коллегам неведомое сочетание чувства
и чувственности. Любовь в его стихах, связуя одну душу с другой, сближает
не двух мурзилок, но мужчину и женщину, и по стихам угадывается влечение
не только сердец, но и тел. Как житейское не противостоит возвышенному,
так и плотское не противоречит тут духовному. За естественностью стиха
проступает естественость человеческого бытия.
Земные сроки поэта не были краткими: «в крутых переделках
не молот», он дожил до восьмидесяти лет. Но примечательно позднее
его признание: «Пусть долго на свете я прожил, любовь я не выпил
до дна».
Л.Б.