Литература Урала по вертикали и по горизонтали
Предварение рубрики
Кто-то из французских остроумцев
сформулировал на века: гении рождаются в провинции, а умирают в Париже.
Некоторые русские гении тоже покоятся на кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа,
но большинству так далеко ездить не пришлось: в прошлом веке они находили
признание (а потом и упокоение) в Петербурге, а с той поры, как российска
столица возвратилась на свое исконное место, — потянулись в Москву. Правда,
и нынче московское признание не столь весомо, как благосклонный жест из
того же Парижа (а лучше даже из Нью-Йорка или хот бы какого-нибудь Питсбурга),
но уж миновать Москву, устремляясь на литературный Олимп, для российского
писателя никак нельзя.
Стремление из провинции
в столицу — синдром, как известно, не только писательский; примеров в
подтверждение не счесть — от д’Артаньяна до чеховских трех сестер и, как
говорят в московских электричках, «далее везде». Мотивы его
очевидны: в столицу — значит, к центру событий, к истокам господствующих
мнений, к живому общению с законодателями вкуса, на авансцену всей отечественной
жизни.
Писателю утвердиться в столице — нужда
особая: для него широкое признание — вопрос не столько даже тщеславия,
сколько профессионального самоутверждения. Непонятно? Поясню. Слава, скажем,
инженера или ученого вторична по отношению к его работе, она означает
лишь то, что созданный им предмет получил широкое общественное признание.
Предмет — и лишь потому сам автор. Авторское же начало представлено здесь
отвлеченным знаком — именем. А слава писателя (как, впрочем, и любого
художника) — это признание достоинств прежде всего его личности, потому
что личность в подобных случаях — и главное «орудие труда»,
и главный объект познания, и главный предмет воплощения. Малозначительность
авторской личности сводит на нет художественную ценность многотомной эпопеи,
зато личность гения наполняет весомым смыслом даже случайный и незавершенный
набросок, сделанный его рукой. А чем еще, скажите, измерить масштаб личности
художника, как не широтой его общественного признания?..
Извечное стремление российских писателей в Москву — на авансцену
жизни, под слепящий свет юпитеров славы, — при «историческом материализме»
педалировалось жестко-иерархическим устройством нашего чиновно-бюрократического
государства, распространявшимся и на литературу. Тут действовал универсальный
советский принцип: чем ближе к центру — тем больше возможностей. В Москве
размещались «руководящие органы» Союза писателей, там «жили
и работали» легендарные Секретари, от которых так много зависели
писательские репутации и даже судьбы; там формулировались установки и
формировались мнения…
Думаю, к месту будет
напомнить любопытную деталь литературного обихода тех лет. В кремлевском
зале (да, обычно именно там) идет очередной писательский съезд. На почетных
скамьях позади официального президиума — молчаливые, как памятники самим
себе, первые лица партии и правительства. С осененной государственным
гербом трибуны зачитывается Доклад. Именно так: с большой буквы. (Кстати,
не столь уж важно, кем зачитывается. Был однажды случай: семидесятипятилетнему
Г.М.Маркову во время чтения доклада стало плохо, его увезли в больницу.
Обладающий мгновенной реакцией фронтового разведчика В.В.Карпов тут же
занял его место на трибуне и продолжил чтение с прерванной фразы. Пресса
не сообщила о досадном инциденте, нарушившем чинный регламент, и страна
не заметила подмены докладчика. Правда, не прошло мимо внимания, что после
съезда В.В.Карпов занял кабинет, пятнадцать лет до того служивший Г.М.Маркову.)
Так вот — Доклад. Вдохновенное коллективное
творение аппарата «министерства литературы» (хоть он и называлс
в обиходе «докладом Маркова» или — на российском уровне — «докладом
Михалкова»), где сглажены все острые углы, загнаны вглубь противоречи
и осторожно обойдены разногласия, являет собою образец литературоведческой
банальности, и естественно, что все слушают его вполуха. Однако четко
реагируют на «обоймы» имен: ага, дескать, вот этот упомянут,
тот назван, об этом сказано — значит, общий порядок вещей сохраняется.
Тому посвящена отдельная фраза, тому — целый абзац: в фаворе человек,
надо поздравить. (И уж будьте покойны, во врем перерыва вокруг счастливчика
соберется целая толпа, а вечерком в гостинице еще и пьянку затеют по столь
располагающему поводу.) И вот этого надо поздравить: попал в «обойму»
в первый раз, пошел в рост — теперь должен не упустить удачу. А такой-то
не назван — видно, разлюбило начальство, плохи дела у бедняги…
Чиновная Москва производила профотбор: кандидат
в писатели, имеющий уже и персональные рекомендации, и «добро»
от местной писательской организации, с пристрастием рассматривался московской
приемной комиссией и если не отклонялся ею (что случалось-таки нередко),
то проходил процедуру утверждения синклитом секретарей и лишь после того
получал вожделенный членский билет СП СССР. С билетом в кармане он уже
мог особо не беспокоиться о своей творческой репутации: факт общественного
признания был теперь документально удостоверен.
Москва же определяла масштаб писателя и его место в литературной
иерархии: обещающий, одаренный, талантливый, заметный, известный, большой,
крупный, знаменитый, выдающийся, великий, великий писатель современности
(это уже не генерал, а вроде как литературный генералиссимус)… Дл «великого
писателя современности» в ожидании рукописи нового романа держали
на запасных путях вагон первоклассной бумаги (случай не вымышленный),
«просто» великие и даже выдающиеся издаваться могли тоже практически
беспрепятственно, дл остальных существовал довольно жесткий издательский
паек: не более двух книг в год, но при условии, что издатели впишут их
в свой план (в плане места на всех, конечно, не хватало), а московский
чиновник не вычеркнет (а вычеркивали легко и не утруждая себя комментариями).
В Москве же решалось, кого удостоить собрания сочинений — «памятника
нерукотворного» при жизни, кого почтить к юбилею двухтомником, а
кого однотомником «избранного»…
Так
выглядела в пору своей организационной завершенности и высшей стадии зрелости
вертикаль советско-российской литературной жизни. Пребывать в этом многоярусном
храме изящной словесности — под бдительным присмотром, но и при попечительстве
властей — для рядового российского писателя было достаточно удобно. А
свести счеты с моралью, если такая проблема у кого возникала, помогал
довольно циничный принцип, еще в ту пору не без остроумия сформулированный
одним известным литературным деятелем: «Если тебя насилуют — расслабьс
и постарайся получить удовольствие».
Как
видите, принцип «В Москву! В Москву!» покоился на прочном фундаменте
материального интереса и действовал (как продолжает действовать и по сей
день, лишь резоны несколько изменились) неукоснительно, как законы небесной
механики. И все же согласитесь, для провинциала он обиден. Ведь получается,
что в марафонском забеге жизни провинциал изначально и безвинно — лишь
потому, что угораздило же его родиться, с талантом и умом, за пределами
московской окружной дороги, — отодвинут во второй эшелон, пропустив вперед
себя всю несметную толпу счастливчиков-москвичей. Аутсайдер не по творческому
потенциалу, а по приговору судьбы.
С судьбой
не поспоришь — это знали еще древние греки. Большинство и не спорило,
достигая определенных высот признания у себя дома и примирившись с полной
безвестностью за пределами своей литературной вотчины. Но кое-кто все же
спорить пытался. Уезжали в столицу и стремились закрепиться там всеми правдами
и неправдами. Кто-то учился, кто-то женился… И потом оказывалось, что
натурализованные москвичи ни в талантах, ни в организаторских способностях
нисколько не уступают москвичам коренным. И кому сейчас какое дело до
того, что Владимир Маканин, например, до поступления в МГУ родился и жил
на южном Урале, в Орске; что Вячеслав Шугаев, хоть и родом из Татарии,
закончил Уральский университет — вместе с Владиславом Крапивиным, кстати;
что Анатолий Курчаткин — коренной уралмашевец и что даже сам министр культуры
Евгений Сидоров — хороший, между прочим, литературный критик — родом
из «столицы Урала»? Но это все москвичи со стажем, а есть примеры
и поновее: скажем, Вячеслав Курицын — в совсем недавнем прошлом не только
уралец, но и «уралец» — уже со страниц московских изданий вполне
по-московски снисходительно похлопывает нас по плечу, а Арсений Конецкий
украшает гастрольные вояжи своих родителей — «уральских поэтов»
Юрия Конецкого и Любови Ладейщиковой — в качестве «известного московского
поэта».
Подобных примеров не счесть.
Где-то к исходу советских времен, когда еще действовал основополагающий
принцип «социализм — это учет», в Москве проживало около двух
тысяч «действительных членов» СП СССР: ровно половина от общего
числа учтенных членов писательского союза, живших в России. Такое скопление
претендентов в гении в одной административно-географической точке уже
сводило к бессмыслице самый принцип литературной иерархии, и строптивые
вольнодумцы из провинции, не обнаруживая у своих столичных коллег особых
творческих преимуществ по сравнению с самими собой, вовсю заговорили о
провинциальности в литературной жизни столицы. Извечный порядок заколебался.
* * *
Впрочем, заколебался он еще раньше.
Первый
позыв к демократизации общественной жизни — в «оттепельные»
шестидесятые годы — побудил власти искать способы ослабления противоречий,
проистекающих из жесткой централизации управления. Надо было дать возможность
провинции почувствовать себ тоже при деле, пробудить у нее толику собственного
достоинства и самоуважения. Наиболее памятный шаг в этом направлении —
учреждение летом 1957 года совнархозов. Однако примерно в то же врем
и с аналогичной целью происходит децентрализация и литературной жизни:
создается ряд новых «толстых» журналов, выходящих в провинции,
но распространяющихся по всей стране («Дон», «Подъем»,
«Урал», позже «Волга»), новая московская газета, ориентированна
на освещение всероссийского, включа и провинцию, литературного процесса
(сначала она называлась «Литература и жизнь», потом превратилась
в «Литературную Россию»); создаются центральное издательство
дл российской провинции «Советская Россия», центральный альманах
(со временем превратившийся в журнал) опять-таки для провинции — «Наш
современник», а потом еще одно издательство того же назначения —
«Современник». По правде говоря, было нечто… ну, скажем так,
странное в этих начинаниях: сама марка издательства как бы предупреждала
читателя: книга-то провинциальная, а все ж на титульном листе значилась
Москва; да ведь и распространялась она уже не по областным, а по республиканским
каналам. (Кстати, издавал «Современник», среди прочих, и серию
под красноречивой рубрикой: «Первая книга в столице».)
Но, пожалуй, самой действенной мерой, призванной
подтянуть литературную жизнь провинции к уровню столичной, явилось учреждение
в 1958 году Союза писателей РСФСР. Это была не заурядная формально-бюрократическа
акция, но совсем неплохо продуманная стратегия, учитывающая писательскую
психологию и рассчитанная на длительную перспективу. В отличие от чиновно-иерархического
«большого» Союза (то есть Союза писателей СССР), в состав которого
российский писательский союз организационно входил и которому административно
подчинялся, последний изначально был ориентирован на провинцию.
Работа по «окультуриванию» провинциальной
литературы шла в разных направлениях. Наиболее заметными для публики были
разного рода литературные игрища по большим и малым городам российской
глубинки. Названия их разнообразились: «конференция», «дни
литературы», «выездной секретариат», «совещание»
и т.п., но суть в общем-то была одна — представить достижения (реальные
или хот бы мнимые) литературной провинции в общероссийском контексте,
вписать малые местные светила в ансамбли московских литературных звезд
(выражаясь без затей — в «обоймы»), перетасовать областные и
столичные имена в святцах «единой и неделимой» российской литературы.
Это были по-советски размашисто организованные мероприятия:
с оркестром и хлебом-солью на перроне, ритуальным говоренем в парадном
зале, в присутствии и даже при участии первых лиц области, с полосными
отчетами в местных газетах; с погружениями иногородних гостей в историю,
производственную и культурную жизнь места пребывания; с литературными
встречами в «красных уголках» и литературными вечерами в театральных
или концертных залах; с грандиозными пьянками в компании с местным начальством;
с песнями, с плясками, с бубнами звонкими… Хозяева были щедры, улещенные
вниманием и хорошим угощением гости благодушны. Привсенародное братание
приезжих знаменитостей с провинциальными литературными авторитетами приближало
первых к народу и последних к Олимпу; общерусское литературное дело цвело
и благоухало.
Иронизировать по поводу описанного
способа организации литературной жизни не составляет труда. Очевидна и
идеологическая доминанта всех этих «литературных праздников».
И все же была от таких поездок и встреч реальная польза. Как-никак, но
всевластный центр становился более открытым, более доступным для провинциалов,
и уже не обязательно было вооружаться шпагой, садиться на беарнского мерина
желтовато-рыжей масти и покидать родимую «гасконь», чтоб добиватьс
чести встать в ряды столичных «мушкетеров» от изящной словесности.
Критика приноровилась в ту пору (был спрос!) внимательно следить за провинциальными
изданиями, радостно приветствуя каждую пробуждающую надежды публикацию.
Долго, например, в литературных кругах муссировалась похожая на рождественскую
сказку легенда о том, как московский критик Александр Макаров открыл дл
читающей публики Виктора Астафьева (правда, за плечами Виктора Петровича
было к этому времени более двадцати лет литературной работы, уже были
написаны и «Перевал», и «Стародуб», и «Звездопад»,
и «Кража», уже зачинался рядом публикаций «Последний поклон»,
да только кто ж о нем, в ту пору жителе уральской глубинки, знал до макаровской
статьи 1967 года «Во глубине России…»?).
Где-то в середине календарных шестидесятых руководство российского
Союза писателей затеяло ежегодные собрания критиков для обсуждения итогов
минувшего литературного года. Приглашали критиков, а также авторов самых
заметных публикаций из разных городов — общим числом два-три десятка;
столько же, если не больше, приходило москвичей: по моим впечатлениям,
тогда им было интересно. Устраивались в кабинете первого секретаря — самом
просторном помещении «офиса» (впрочем, тогда этого слова не
знали) российского союза (еще на Софийской набережной), и непременно приходил,
опираясь на толстую трость с золотым набалдашником, сам хозяин кабинета
— высокий, импозантный, улыбчивый Леонид Сергеевич Соболев. Сидел обычно
в сторонке молча, внимательно слушал, высказывался редко. Любимая мысль
была — не раз повторял ее и когда случалось все же выступать, и в кулуарах:
дескать, литератор не вправе называть себя критиком, пока не открыл миру
ни одного писательского имени… Двадцать лет спустя репутация первого
руководителя СП России была изрядно подмыта волной «гласности»;
не берусь судить, что там было правдой, а что недобрым вымыслом. В моей
же памяти запечатлелось, как он внимательно, с неподдельным интересом
слушал выступления, особенно иногородних, как во время перерыва пристрастно
«допрашивал» приглянувшегося ему оратора, как весело рассказывал
обступившей его толпе, возвышаясь над ней грузной, но подтянутой фигурой,
свежие московские литературные и житейские байки…
Однажды на таком вот собрании почти все выступающие заговорили
вдруг о рассказе мало кому тогда еще известного вологжанина Василия Белова
«За тремя волоками» и его же повести «Привычное дело»
(обе вещи были опубликованы в петрозаводском «Севере»); годом
позже сенсацией такого же совещания стала повесть иркутянина Валентина
Распутина «Деньги для Марии» (из «Сибирских огней»)…
Многие имена талантливых писателей-провинциалов подобным же образом открылись
тогда для широкой публики, хотя их произведения публиковались не в столице.
Завязывались неформальные знакомства, возникали дружеские отношения, обмен
мнениями; со временем едва ли не все уже наиболее заметные российские
писатели — и москвичи, и жители провинции — лично друг друга знали, интересовались
творчеством друг друга; стала формироваться всероссийская литературна
среда, или, другими словами, — широкая горизонталь литературной жизни
России.
Право слово, хорошо это все начиналось!
Мне, конечно, возразят, напомнив о грубых вмешательствах партийно-идеологических
служб в тонкие материи художественного творчества; тут спорить не о чем,
да ведь не сводилась же литература к идеологии!
Со
временем, однако, чиновно-бюрократические начала в этом движении «по
горизонтали» стали нарастать, а потом уже и доминировать: представительство
возвысилось над творчеством, гастрольно-застольная писательская дружба
утратила содержательный аспект — завсегдатаи «литературных праздников»
и псевдозначительных заседаниий перестали читать друг друга… Общероссийска
литературная «горизонталь» стала проваливаться в дремучую провинциальность,
которая и явилась потом во всей красе национал-патриотизма на пленумах
и съездах конца 80-х годов…
*
* *
Все это было, было — и ушло. Намеченна
здесь мною в самых общих чертах литературная «геометрия» с некоторых
пор стала достоянием хоть и недавней, но уже истории. Обвальные рыночные
реформы враз сломали и чиновную «вертикаль», и гастрольно-застольную
«горизонталь». Грохнулся с имперских высот и раскололся на части
Союз писателей, утратил министерские функции его Секретариат, принудительное
единомыслие на почве государственной идеологии выродилось в борьбу за
сферы влияния амбициозных кланов и группировок. С упразднением партийно-государственной
опеки и за отсутствием собственных средств как бы сами собой прекратились
«литературные праздники», взметнувшиеся до астрономических высот
цены на бумагу и типографские услуги свели на нет должностные привилегии
и чиновные протекции, отстегнутая от тачанки «общепролетарского дела»
и отпущенная на вольный выпас литература превратилась в сугубо частное
занятие. Социально-психологические, творческие, эстетические и социально-исторические
последствия совершившейся метаморфозы побуждают к отдельному разговору,
который мы, однако, отложим на неопределенное будущее, здесь же обратим
лишь внимание на своеобразие литературного «пейзажа после битвы».
Нет «вертикали» и «горизонтали»
— значит, нет верха и низа, нет привычной протяженности пространства и
привычного рельефа. Нет «секретарской» литературы, нет монументальных
многотомников и жалованных двухтомников, нет «первой книги в столице»,
нет даже тиражной комиссии Госкомиздата (как, впрочем, и самого Госкомиздата).
А что же есть? Есть суровая реальность рынка: имеешь деньги (или хот
бы друзей, имеющих деньги, или, на крайний случай, способность выдаивать
деньги из спонсоров) — издавай хоть полное собрание сочинений с вариантами,
черновиками, набросками и научными комментариями; нет денег — какой же
ты писатель?
Основу сегодняшнего литературного
пейзажа составляет монотонный поток боевиков в однотипных лаковых суперобложках
— в подавляющем большинстве переводных (точнее бы сказать — плохо переведенных),
но попадаются в нем и опусы доморощенных сочинителей, отбросивших мессианские
предрассудки и сумевших быстрее других разобраться, какое чтиво сегодн
лучше продается с книжных лотков.
Параллельно
этому потоку и почти нигде с ним не пересекаясь пульсирует струя некоммерческих
изданий — разномастных книжечек и книг, тираж, толщина и полиграфическое
исполнение которых зависят не столько от литературных, сколько от финансовых
способностей авторов и спонсоров. В этом ряду на равных оказываются и
тощие сборнички стихов, изданные без редактуры и даже без корректуры тиражом,
соответствующим количеству друзей и знакомых автора (с недавних пор наш
журнал сообщает хотя бы о некоторых из них — тех, что попали в редакцию,
— под новой рубрикой «С книжной полки редактора»), и довольно
фундаментальные издания — вроде избранных «Скрижалей» Юри Конецкого.
И, к примеру, собрание сочинений третьестепенного (по прежним меркам,
но ведь новых — общепризнанных — критериев просто нет) беллетриста — бывшего
свердловчанина, а потом почти москвича, — выпущенное в Москве, в издательстве,
дл этой цели и основанном самим автором, сопровождаемое такой вот интригующей
издательской аннотацией: «Знаменитый писатель земли русской, корифей
в области государства и права, капитан дальнего плавания, потомок Рюриковичей,
князь Станислав Гагарин…» — и т.д. в том же духе.
С одной стороны, вроде бы замечательно: полнейшая демократия!
С другой стороны, чувствуешь себя в этой книжной «демократии»,
как на товарном складе какого-нибудь крутого «торгового дома»:
тут тебе импорт из «Тайланда» (так обычно и пишут), там контрабанда
из Гонконга, рядом «настоящие французские» духи из Польши, а
вперемешку с ними «джинсы, в которых ходит вся Америка», изготовленные
где-нибудь в Пышме…
Я хлопочу вовсе не
о том, что к сочинениям «знаменитых писателей земли русской»
хорошо бы прикладывать сертификат качества. Бог с ними, как-нибудь без
сертификата разберемся, кто есть кто. В конце концов, будет чтение не
по душе — захлопнем книгу. Но имеется другая проблема: отсутствие точек
отсчета, ориентиров, внутренних связей и зависимостей — это разрушение
контекста. А вне контекста любое произведение, будь то шедевр или убога
поделка графомана (так же как слово вне языка или клетка вне организма),
не воспринимается как литературный факт. Чтоб не уводить вас пояснениями
в дебри теории, приведу лишь один выразительный пример.
Едва ли найдется в России читатель, который не знает есенинского
шедевра «Не жалею, не зову, не плачу», ставшего даже популярной
песней. Едва ли, опять же, кто-то из читателей просвещенных усомнитс
в профессиональном уровне и вкусе Георгия Адамовича — талантливого поэта
и критика, лучшего, по признанию литературной элиты, ценителя поэзии в
русском зарубежье. И вот что писал лучший ценитель о лучшем стихотворении:
«Первая строка прекрасна — по точности и выразительности. Но дальше,
что это за «яблонь дым»? что за «золото увяданья»?
— и как вяло сказано: «я не буду больше молодым», будто перевод
какой-то! Что это за «страна березового ситца», что это за «пламень
уст» — как все бледно, как все смазано, как приблизительно с словесной
стороны! Есть «вспыхивающая» строчка: «Жизнь моя? иль ты
приснилась мне?» — но даже и в ней книжное условно-литературное «иль»,
вместо живого «или», расхолаживает».
Случай кажется просто курьезным, а между тем подоплека его проста.
То ли невольная изолированность критика-эмигранта от быстро меняющейс
российской послереволюционной поэтической ауры, то ли яркое новаторство
(для своего времени, конечно; теперь-то уж слух и чувства наши привычны)
есенинской поэтики стали тому причиной, но только Адамович прочитал замечательное
стихотворение вне контекста, в котором оно было рождено. Поэтому чуть
ли не каждое слово звучало для него «невпопад», чуть ли не каждый
образ вступал в конфликт с поэтическим мироощущением, которое сформировалось
у него под влиянием лучших (опять же в рамках его эстетического опыта)
образцов усвоенной им прежде поэзии.
После
рассмотренного примера вроде бы напрашивается вывод, что из-за распада
контекста чтение как художественный процесс нынче вовсе невозможно. Но
дело в том, что распад контекста не означает его физического уничтожения:
необъятный и плотный поток разномастных произведений нас окружает и теперь
точно так же, как всегда, только он хаотичен, неорганизован, и его приходитс
всякий раз отдельно «приспосабливать» для осмысления любого
чем-то заинтересовавшего нас произведения. Эта причина влечет за собой
ряд последствий.
Самое, может быть, забавное,
хот и не самое невинное последствие: наиболее «крутые» новаторы
от искусства любят с некоторых пор запускать свои «шедевры»
в публику плотно обернутыми в воздухонепроницаемую ткань теоретических
выкладок. Только в такой упаковке они и могут существовать. «Поэтому,
— хоть и ернически, но совершенно резонно подмечает В.Курицын, — театральный
критик «главнее» режиссера, именно критик и позволяет театру
иметь какую-нибудь плоть». Теоретически не вооруженным глазом и не
рассмотришь, что там скрывается, в свитом критикою коконе: может, выстроенные
в каком-то математическом порядке бессмысленные фонемы, предлагаемые в
качестве стихов, может, свежевыкопанная на газоне яма, заявленная на конкурс
в качестве скульптуры, может, пауза, которую зритель должен наполнить
собственной рефлексией, а может, и просто морковка или фантик: «игра
есть игра». (Внимательный читатель мог заметить, что, если не считать
морковку и фантик, я упомянул вполне реальные произведения, которые были
с энтузиазмом поддержаны профессиональными ценителями искусства, увы,
на страницах «Урала».) Надо ли пояснять, как мало дает душе и
сердцу и какие возможности для шарлатанства открывает такой «творческий
метод»?
Второе последствие: нет контекста
— значит, утрачивается культура чтения, пропадает глубина понимания, накопленное
веками художественное наследие утрачивает благотворное влияние на новые
поколения (а от него зависит духовное здоровье общества!). Литературные
памятники мертвым грузом оседают на полках (а, скажем, живописные шедевры
прошлого сохраняют значение лишь как не подверженный инфляции эквивалент
твердой валюты, удобное средство помещения капитала).
И еще одно последствие: наиболее очевидное, но и, пожалуй, особенно
неприятное для уважающих себя художников слова: отсутствие контекста дает
одинаковый шанс — фактически уравнивая их в правах — вдохновенному творцу
и холодному ремесленнику, продолжателю высоких традиций и невежественному
графоману.
Вот почему, пережив первый приступ
эйфории по поводу обретенной творческой свободы и первый приступ отчаяни
по поводу экономической невозможности эту свободу реализовать, писатели
в меру отпущенной каждому предприимчивости, энергии и таланта приступили
к формированию своего, то есть удобного для восприятия именно их творчества,
контекста. Иными словами, занялись — и группами, и поодиночке — восстановлением
жизненно необходимой, оказывается, дл них «вертикали» и «горизонтали».
Разумеется, уже не в прежнем, чиновно-бюрократическом варианте.
* * *
Способов
утвердиться в двух измерениях литературного пространства, оказывается,
не так уж и мало.
Есть среди них вполне незамысловатые:
определить самому себе место в литературных координатах и настаивать,
чтоб другие его признавали (политическая аналоги — «самопровозглашенная»
республика). Например, объявить себ большим русским писателем. Или лучшим
на Урале поэтом. Или создать литературную группу из себя, жены, сына,
двух-трех приятелей и назвать ее «Цехом поэтов», враз уравняв
себя с Гумилевым (почему только не «Арзамасом» или не «Зеленой
лампой»? — тогда бы можно сразу в Пушкины). Или издать робкие прозаические
опыты под рубрикой «Третья столица» (знай наших!). Или двинуть
в народ серию стихотворных сборников с пометой: «Классики пермской
поэзии». Оно, конечно, понятно: эпатаж, шалости от избытка творческой
( или просто витальной?) энергии, традиции эго-футуристов, желтой кофты;
однако же есть тут и легко читаемый подтекст: мы, дескать, новые — непохожие.
И лучшие.
В принципе-то соединить книги в
серии — это совсем не плохо, это уже горизонталь, дающая более или менее
надежный ориентир. Книгоиздатели и книготорговцы знают, что — при отсутствии
хорошо поставленой рекламы — только лишь через серию и можно протащить
безымянную новинку в рынок: Купер, Майн Рид, Буссенар — и Пупкин. Или:
Толстой, Достоевский, Набоков — и Пупкин.
Конечно,
объединение книг в серии — прием несколько механический, «внешний»,
да и ориентир получается одномерный. А литература — дело живое и в некотором
смысле соревновательное, ей нужны и действенные, работающие горизонтальные
связи, и ей нужна вертикаль. В качестве ответа на этот «запрос жизни»
возникает литературная тусовка. Простите за жаргонное словечко, но я не
знаю более подходящего термина для обозначения относительно нового и совершенно
обойденного литературоведением явления, а между тем «эта штука»
сегодня, пожалуй, «посильнее, чем «Фауст» Гете» или
соцреализм.
Что такое — литературная тусовка
и чем она отличается от литературной среды? Наверно, кто-то скажет, что
тусовка — это и есть литературная среда в ее современной ипостаси. Думаю,
однако, что такого объяснения, по крайней мере, недостаточно. Само словечко
«тусовка» пришло из молодежного жаргона, в нем изначально заложен
некий разделительный — по возрасту — смысл. Литературная тусовка и отличаетс
прежде всего «поколенческим» (такого слова не было, но его выдумали)
подходом к литературе и жизни (к жизни и потому к литературе; к литературе
как жизни). Тусовку сплачивает ощущение духовного родства со сверстниками
и отчужденности по отношению к ближайшим предшественникам. (Более отдаленные
предшественники могут спать спокойно в своих гробах: они не мешают самоопределению
литераторов «новой волны»; даже, пожалуй, наоборот — помогают
им самоутвердиться, выстроить психологически им тоже необходимую-таки
вертикаль.) Для литературной среды различие поколений естественно, однако
же различие, а уж никак не противостояние.
«Ситуаци
в отведенном нам мире заставила мое поколение сжаться, как от стужи или
космической перегрузки» — так ожидаемо начинает Алексей Парщиков
свой «текст», посвященный «современной поэтической ситуации».
Тусовка, к которой принадлежит Парщиков, отнюдь не единственная ни под
этим солнцем вообще, ни в его поколении в частности. Но — заметнее многих
иных, оттого попытаюсь пояснить некоторые особенности нынешней самоорганизации
литературной жизни в форме тусовки, опираясь на этот пример. Заранее прошу
прощения за возможные ошибки в каких-то частностях: я не историю этой
тусовки пишу, а лишь выясняю принципы ее функционирования, сам к ней,
естественно, не принадлежа и будучи в отношении частностей не всегда «в
курсе».
Так вот — поколение. Самоопределяетс
оно в рамках тусовки все же не столько по возрастному, сколько по социокультурному
признаку: по направленности читательских интересов (в обязательном «репертуаре»
— Карлос Кастанеда, Ролан Барт, «Кама-Сутра»; неплохо также
если не прочитать, то хоть процитировать к случаю Павла Флоренского, Георги
Флоровского или иных отцов церкви; неплохо что-то знать и о Кришнамурти,
дзэн-буддизме, теософии и иных экзотических вещах); по излюбленному лексикону
(«текст», «концепт», «дискурс», «симулякр»
и т.п.); по резкому неприятию прежних эстетических авторитетов и ориентации
на новые авторитеты («как пишет Миша Эпштейн» и т.п.), по обязательному,
как униформа, иронически-ерническому тону, превратившемуся уже в своеобразный
стилевой канон, подозрительно напоминающий стилистику студенческих капустников;
по самому складу мышления. Словом, «новое поколение выбирает пепси».
Однако перечисленные признаки — каждый по отдельности и все вместе — нужно,
видимо, рассматривать не в качестве причин, а в качестве следствий явлени
тусовки.
Что же касается коренной причины
явления — она проста и по-человечески понятна. Бредя наугад через дикие
пажити отечественной словесности, обильно заросшие чертополохом секретарской
литературы, уснащенные капканами интриг и минами амбиций, ощетинившиес
вертикалями и размежеванные горизонталями, ощуща в себе при этом присутствие
таланта и творческой энергии и не видя для себ места в существующем литературном
раскладе (справедливее даже сказать: не желая для себя в нем места), еще
не признанные литераторами, но уже ощутившие себ изгоями представители
того самого «поколения», о котором пишет и к которому принадлежит
А.Парщиков, неизбежно наткнулись друг на друга и, естественно, друг к
другу потянулись. Мало того, «создали круговую оборону от аппаратчиков
и фарисеев заемной буквы». Но, будучи людьми на самом деле талантливыми,
творческими, не довольствовались отрицанием: в живом общении (можно не
сомневаться: более содержательном в творческом отношении, нежели «литературные
праздники», устраиваемые писательским Секретариатом) они нашли и
столь необходимое художнику признание (не презираемого начальства, не
«литературной черни», не толпы, а высоко ценимых единомышленников),
и подтверждение собственных взглядов (даже и термины изобрели для «самоидентификации»
и размежевания с «внешним» литературным миром: метаметафоризм,
концептуализм, еще какие-то там «измы», а также, для более широкого
обобщения, — постмодернизм). И главное, обрели ту творческую среду, в
которой только и может расти и совершенствоваться талант.
Но все это было получено и достигнуто за счет выделени
себя из общей литературной среды: вселенная «закапсюлировалась»,
сжалась до едва ли не математической точки. Горизонт приблизился на расстояние
вытянутой руки. В литературном микрокосме тусовки все сделалось конечно,
обозримо, но и самодостаточно. Несложно провести перепись его немногочисленного
населения — все на виду: Пригов, Парщиков, Еременко, Жданов, Драгомощенко,
Кальпиди, еще полдюжины вовлеченных уже в этот поток имен. Все поэты -с
поэтов все и началось. Но теперь тут уже занял далеко не второстепенное
место Вячеслав Курицын — критик? прозаик? Скорее критик-прозаик — гибрид
не характерный для обычной литературной среды, а для среды тусовочной,
пожалуй, даже неизбежный: тут ведь не любят занудства и не признают за
своего даже духовно близкого аналитика, если его «тексты» не
вписываются в стилистический канон их литературного сообщества (поэтому
в вышеозначенный ряд имен никак не вписывается, скажем, имя Марка Липовецкого
— может, единственного серьезного литературоведа, который серьезно же
их исследует). Сейчас тут еще осваивается Дмитрий Бавильский — набивает
руку на аналитико-эссеистических «текстах». Топчутс у порога
и другие, но тусовка — не Союз писателей: тут формальных рекомендаций
недостаточно.
В тусовке все друг друга и
все друг о друге знают, здесь частности личной жизни приобщенных (скажем,
Александр Еременко сидел у Курицына на балконе и пил пиво, нечто историческое
изрекая) столь же значимы, как египетская кампани генерала Бонапарта или
ссылка Пушкина в Кишинев. Здесь однажды оброненные в узком кругу фразы
цитируют, как афоризмы Конфуция. Ну, а если постороннему что-то невдомек,
ему объяснять не станут: не на него ведь рассчитано.
Вселенная, как ей и положено, расширяется, намереваясь впоследствии
поглотить и переварить весь ныне существующий литературный мир («Съесть-то
съесть, да хто ж ему дасть?»). Но будем справедливы, тусовка не особенно
агрессивна, ее экспансия носит мирный характер. В принципе, принадлежащие
к ней литераторы не нуждаются в признании «извне», их не волнует
отношение читателей, оценка критиков, не волнуют тиражи, они просто живут
в своей системе координат и ценностей и считают… не знаю, как точнее
выразиться: то ли безнадежно устаревшими, то ли неполноценными — тех,
кто придерживается иных взглядов и ориентаций. Впрочем, не всех: кого-то
из «внешнего» литературного мира тусовка признает — скажем,
Вяч. Вс. Иванов, как я мог заметить по упоминаниям в читанных «текстах»,
дл тусовки абсолютно авторитетен. А вот Д.С.Лихачев — едва ли. Тут держат
за своего, скажем, А.Верникова, но В.Исхаков для них определенно чужой.
Так или иначе — перчатка вывернута наизнанку,
мир начинает жить заново, отбросив вериги старых догм, а вместе с тем
старых норм и знаний. Память подсказыввает аналогию. Молодая учительница
русского языка, накопив кипу непроверенных тетрадей — работа кропотливая,
трудоемкая и, что там говорить, скучная, — просто бросила их в печку,
а утром раздала ученикам новые, благо были они тогда не в дефиците и стоили
всего-то по две копейки.
* *
*
Посмотрим на литературную тусовку вот
еще с какой стороны. Московский компонент в ней очевиден: Парщиков, Еременко,
Жданов; но с ними на равных — петербуржец Драгомощенко, пермяк Кальпиди,
а также екатеринбуржцы, челябинцы и т.д. То есть административно-географический
фактор практически утратил влияние, понятие провинции решительно переместилось
в оценочный план. «Пермская поэтосфера: проект и реальность»
(так называлась недавняя конференция в Пермском университете — «Урал»
о ней писал) — это уже не выяснение счетов провинции со столицей, а осмысление
новых эстетических горизонтов…
И как будто
бы сами собой снимаются вопросы, поставленные временем коренной ломки
и переделки жизненных и литературных устоев? Снимаются, да не совсем.
Начнем с того, что литературная жизнь в относительно
замкнутом тусовочном кругу постепенно вырождается и надоедает самим же
ее участникам, как рай на двоих в шалаше.
Но
микрокосм тяготеет к космосу, вселенная нуждается в расширении. И процесс,
как ему и положено, пошел. Первое подтверждение тому — появление новых
— как говорили прежде, «альтернативных» — журналов. Ведь функци
любого литературного журнала, как к тому за двести лет их существовани
привыкли в России, — это «структурирование» литературной среды:
собирание под одной обложкой разных произведений организует «горизонтали»,
литературно-критическое осмысление свежих литературных фактов выстраивает
«вертикали», а обращение всех этих горизонталей-вертикалей к
широкой читающей публике призвано склонить общественное мнение к определенному
пониманию порядка вещей в мире литературы. Конечно, у каждого журнала
своя позиция — стало быть, журналы спорят, публика им внимает, но ничего
на веру не берет, а противопоставляет их тенденциям свой опыт, вырабатывает
собственное мнение; так складываются и развиваются индивидуальные и коллективные
ориентиры, репутации, принципы.
Тусовки в
этом процессе до недавнего времени не участвовали: во-первых, их туда
не пускали, во-вторых, им не очень-то и хотелось. Случалась нужда — они
обслуживали свой почти семейный круг рукописными изданиями (ну, это так
говорится — рукописными; на деле была, конечно, непременная пишущая машинка,
а иногда и ксерокс). Сейчас такие «издания» в тусовочном менталитете
едва ли не сравнялись по ценности с инкунабулами времен Гутенберга (ау,
Сотбис!). Но время благодетельных запретов (уж как они помогали творить
«имидж»!) кончилось, оставаться в грудничках (лат. incunabula
— колыбель) стало долее неприличным, и тусовки ощутили необходимость либо
отстоять перед широкой публикой то, о чем так жарко мечталось и спорилось
на балконе у Курицына, либо, поступившись принципами, поискать себе места
в общей литературной среде. Впрочем, я по привычке упрощаю: никто, конечно,
перед собой так прямо вопрос не ставил. Начался длительный процесс взаимной
адаптации. Как он проходил (и продолжает проходить) в столицах и иных
городах и весях страны, расскажут потом историки литературы. В Екатеринбурге
же он был отмечен, в частности, явлением публике «экспериментального»
номера «Урала» (1988, No 1), восемью выпусками «журнала
в журнале» (то есть опять же в «Урале») под названием,
звучавшим для посвященных как пароль: «Текст»; кроме того —
скандальным сборником «Срамна проза», несколькими иными изданиями
корифеев «третьей столицы», а также учреждением екатеринбургско-петербургского
журнала «Лабиринт/Эксцентр», адресованного литературной элите
и, увы, ею не востребованного: журнал заглох где-то на четвертом номере.
Думаю, не только по экономическим причинам. Но, безусловно, и по экономическим
тоже.
Тем не менее «выяснение отношений»
продолжается, и постоянно слышишь то тут, то там о появлении новых журналов
с той же благой целью — противопоставить прежней чиновно-бюрократической
литературной «геометрии» новые измерения, соответствующие естественным,
из самой стихии творчества вытекающим принципам. Вот, кстати, два из таких
новых изданий лежат сейчас передо мной: «журнал-процесс уральского
региона» «Несовременные записки», том первый, задуманный
и осуществленный Виталием Кальпиди при поддержке администрации города
Перми, и челябинское «литературно-художественное издание», поддержанное
областной администрацией, — «Уральская новь». (Несколько уклончивое
«жанровое» определение его объясняется тем, что мы здесь имеем
дело как бы с промежуточной стадией между недавно издавашейся в городе
литературной газетой под тем же названием и будущим, надо полагать, журналом.)
Оба издания заслуживают серьезного разговора именно в плане предназанченной
им роли по организации литературной «горизонтали» и «вертикали».
К слову: в вышедшем «томе» «Несовременных записок»,
помимо всего прочего, публикуется интересно сделанный Дмитрием Бавильским
обзор едва ли не десятка журналов «новой волны» — столько их,
оказывается, уже образовалось. Все это — реальная «новь» не
только уральской, но и российской литературы и, стало быть, нуждается в
самом внимательном чтении и изучении — думаю, «Урал» непременно
к этой теме вернется.
* *
*
Однако за пределами тусовок, сколь бы многочисленны
и разнообразны они ни были (а они не так уж и многочисленны, не так уж
и разнообразны), остается широкий литературный мир, отнюдь не отбросивший
всех прежних ориентиров и не утративший витальной силы. И он тоже пытаетс
заново организоваться.
Есть, конечно, попытки,
вопреки обстоятельствам, продолжить литературную жизнь в прежних формах.
Конечно, активность писательских организаций, возникших на обломках «имперского»
Союза писателей СССР, уже далеко не та: нет государственной поддержки
— значит, ни тебе авторитета прежнего, ни влияния, ни денег. От Кремл
отказано, «литературные праздники» свелись к особо значительным
юбилеям. Вектор надежд в какой-то мере качнулся в сторону журналов. Поскольку
для их учреждения уже не надо обивать, как прежде, пороги на Старой площади,
то некоторые областные писательские организации, годами платонически мечтавшие
о своих журналах, попытались теперь таковые создать. Случалось мне, например,
держать в руках тульскую «Ясную Поляну», брянский «Пересвет».
Честно говоря, мы — на Урале и в «Урале» — очень мало знаем
об этих изданиях, разве только самое очевидное: питаютс они соками местного,
а отчасти и общерусского патриотизма (из соображений патриотизма и деньги
для их издания кем-то выделяются) и привлекают авторов не столько возможностью
утвердиться в кругу единомышленников, сколько доступностью публикации.
Исполать им, как говорится… Подобные издания случаются и во многих других
местах, территориально более к нам приближенных. Скажем, в Первоуральске,
Реже, в Уральской горно-геологической академии и других литературных центрах;
где-то на краешке памяти сохранилось даже издание под названием, кажется,
«Пушкинская, 12», номер первый и последний… Такая журнально-издательска
активность на фоне системного кризиса в стране примечательна, однако
бы не стал ее особо переоценвать: все-таки заметного влияния на литературный
климат подобные издания, увы, не оказывают.
Но
вот передо мной журнал «День и ночь», редактируемый Романом
Солнцевым. Никакой «тусовки», никакого эпатажа, никакого стремлени
вывернуть перчатку литературы наизнанку за ним не чувствуется, однако
интересный замысел резко выводит его за рамки не только провинциальных
«новоделов», но и привычного стандарта российских «толстых»
журналов. Необычен уже его макет: просторный, размеров старой «Юности»,
формат, солидный объем, броский современный дизайн, внятная офсетная печать
— признаки если не процветания, то, по крайней мере, спокойного достатка,
это при нашем-то всеобщем обнищании. Необычен «жанр»: «Литературный
журнал для семейного чтения», — значится на обложке. Не стану утверждать,
что ориентация на нишу семейных интересов в области литературы представляетс
мне оригинальной находкой, но поговорили на эту тему многие, а вот воплотить
расхожую идею в эстетически убедительную и последовательную форму сумели
пока что, насколько я могу судить, лишь Роман Солнцев «со товарищи».
И вот еще примета новизны: тут же, на обложке,
обозначена географическая горизонталь: «Санкт-Петербург * Красноярск
* Магадан * Иркутск * Москва». По именам (начиная с главного редактора)
и выходным данным нетрудно установить, что журнал делается все-таки в
Красноярске, но названия других городов, включая столицы, воспроизведены
тут, насколько понимаю, тоже не всуе: за ними авторитетный «попечительский
совет» (редколлегия, конечно; она включает Виктора Астафьева, Александра
Иванченко, Валентина Курбатова, Никола Панченко, Евгения Попова, Бориса
Стругацкого, — я лишь некоторых назвал, чтоб обозначить диапазон взглядов
и позиций), за ними авторы, за ними обширная читательская аудитория, которой
наскучили политические и внутрилитературные дрязги, как наскучили и творческие
забавы разнообразных тусовок. «День и ночь» предлагает «нормальное»
чтение для души: привычных форм, добротного качества, ненавязчиво познавательное,
по возможности увлекательное, сторонящееся будничной суеты и всего того,
что сегодня разъединяет людей, рассчитанное на российский менталитет.
Словом, журнал адресован тем, кто не утратил еще способности испытывать
скромные читательские радости, по возможности отгородившись от жара и
чада писательской кухни. Возвращаетесь вы, скажем, домой после работы
— после всех этих нынешних стрессов и треволнений, — устраиваетесь, переобувшись
в комнатные тапочки, где-нибудь подальше от телевизора… В общем, симпатичный
журнал. Не бесспорный, конечно, но не хочется о нем так, походя. Как-нибудь
мы к нему возвратимся.
Кроме журналов есть,
конечно, еще и такое орудие организации литературной жизни, как премии.
Они ведь затем учреждаются, чтобы сделать какие-то зарубки в буйных чащобах
одичавшей отечественной словесности, обозначить потерявшуюся в зарослях
вертикаль. Ленинских премий теперь уж не присуждают, Нобелевская нам не
по чину, государственные проходят незаметно где-то сторонкой; в некоторых
областях для заполнения вакуума учредили премии местного значения — тоже
какое-никакое поощрение. И так вдруг получилось, что самой престижной
российской премией стал английский Букер. Ну, да не будем мучиться патриотическими
комплексами: деньги-то хоть и английские, а страсти вокруг кипят вполне
российские. По крайней мере, никакие другие литературные события в последние
три года не будоражили так читающую общественность, как выбор из утратившего
измерения литературного потока произведения номер один. Сама ситуаци
такова, что любое решение жюри не может не вызвать бурного неприятия какой-то
из частей расколовшейся литературной среды. Но, пожалуй, это даже хорошо:
может, хоть подогретое английскими фунтами противоборство мнений поможет
преодолеть гибельную эстетическую апатию, вследствие которой субординаци
художественных ценностей признается как бы и не демократичной… Вот обнадеживающий
факт. «Букера-95» получил Георгий Владимов. В.Курицын, выглянув
(на страницах «Литературки») из микрокосма своей тусовки, счел
решение жюри совершенно несправедливым и тут же назвал целый ряд имен
более достойных, по его мнению, претендентов. И сразу стало видно, что
за отвлеченными словами «талант» и «мастерство» может
скрываться едва ли не полярное содержание. Но точно ли варианты равнозначны?
Тут вам не только предмет, достойный размышления, но и проблема большой
общественной значимости: ведь соотнесение разных подходов, разных позиций
в пространстве единой национальной литературной жизни — это путь к национальному
единству.
Тусовочные схемы (свяжем вновь прервавшуюс
нить рассуждения), сколь бы занимательны они ни были, не позволяют, однако,
осмыслить и многие явления литературной жизни, заметные для читателя безотносительно
к Кастанеде, Ролану Барту, дзэн-буддизму и Букеру.
Возьмите, к примеру, роман Николая Никонова «Чаша Афродиты».
Из предисловия к его публикации в «Урале» (1995, No 7) читатель,
возможно, понял, что в самой редакции отнеслись к этому произведению отнюдь
не однозначно. И все-таки мы все согласились с тем, что крупный уральский
писатель новой вещью убедительно продолжил многолетнюю линию своего творчества.
Первые читательские отклики — тоже неоднозначные — подтвердили наш подход.
Так где же законное место этого произведения в горизонталях-вертикалях
современной российской литературы? Нужно ли, для его признания, чтоб появление
романа было отмечено, как событие, столичной прессой? Чтоб помимо местных
критиков (и не только местных читателей) о нем высказались Андрей Немзер
или Павел Басинский? А если это нужно, то, спрашивается, какую такую власть
и какой такой закон имеют эти, безусловно, талантливые критики, кроме
того, естественно, что один пишет для газеты «Сегодня», а другой
для «Литературки» и обе газеты выходят в Москве?
На мой взгляд, очень значительное литературное явление в
наших краях — философские байки-притчи Сергея Георгиева (то ли для детей,
то ли все-таки и для взрослых?) — про короля Уго Второго, «китайский»
цикл («Запахи миндаля»), другие циклы. С чувством некоторой
даже вины признаюсь, что «Урал» до сих пор еще не рассказал
читателям об этом талантливом писателе и его творчестве. Но, признаваясь
в том, я думаю и о другом: а если б мы это и сделали — достаточно ли
было бы того, чтоб не только подогреть патриотизм у читателей-земляков,
но и чтоб русская литература в целом ощутила себя более богатой?
Кстати, и такая вот «несовременная» мысль
явилась: а ведь в прежние, чиновно-бюрократические времена «пробили»
бы мы имена Никонова и Георгиева в очередной Доклад (ужель не нашли бы
соответствующих рычагов и кнопок в аппарате «министерства литературы»?)
— и услышали бы их критики, и взяли на заметку центральные журналы и издательства…
А вслед за этой явилась мысль более современная: числись эти писатели
в какой-нибудь влиятельной тусовке…
Тут,
собственно, речь идет не столько даже о том, чтоб воздать должное талантливым
писателям, сколько о необходимости новой интеграции русской литературы:
без нее поток литературных событий не имеет ни измерений, ни внутренней
логики, а общественная оценка писателей и произведений оказывается в опасной
зависимости от случайных завихрений мысли тусовочных авторитетов.
Ну, вот «на вскидку» два-три примера. Случайно
или не случайно появление столь традиционных по языку и образному строю
и в то же время эмоционально свежих, творчески самостоятельных «страшилок»
Натальи Лазаревой? Этот вопрос встал уже при первой публикации («Урал»,
1994, No 1). Но и вторая публикация (1995, No 8) не дала ответа
на этот вопрос, эстетически и интонационно она лишь повторила первую,
а между тем дело тут, опять-таки, не только в индивидуальной литературной
судьбе…
И что значит появление повестей
из криминальной жизни Евгения Монаха? Первая, в 12-м номере 1994 года,
могла быть сочтена случайностью, но в 1995 году к ним добавились еще две…
А что сулит литературе разворот в сторону «культурологической»
прозы? Имеются в виду и художественно-исторические сочинения вроде исследовани
Леонида Юзефовича о бароне Унгерне или книг Сергея Нефедова о древнем
мире, Антона Бакова и Вадима Дубичева о цивилизациях «Средиземья»
(о них мы писали), и художественно-литературно-критические работы Вячеслава
Курицына, и другие подобные вещи — их становится все больше.
И наконец: можно ли признать самодостаточной регионально
замкнутую литературную жизнь — или все-таки провинциальное признание нуждаетс
в столичном подкреплении? И точно ли столица достоверно знает и объективно
судит о литературной провинции?..
*
* *
Как видите, сегодняшняя литературна
жизнь вовсе не проста. Тем более не проста она для провинциального писател
и дл регионального литературного журнала, вступающего в 39 год своего
существования. Речь в данном случае об «Урале», естественно.
Ведь мы отличаемся, например, от «Нового
мира», который по сей день ощущает себя (и ощущается значительной
частью читателей — не всеми!) площадкой, где совершаются главные литературные
события России. Эти ожидания, впрочем, часто не оправдываются, но не потому,
что литературная жизнь так уж измельчала или редакция стала хуже работать,
а как раз потому, что критерии далеко «разбежались». Потому-то
«Новый мир» сегодня ругают гораздо чаще и больше, чем он того
заслуживает. Мы же отличаемся от «Нового мира» не только тем,
что он — центральный из центральных и потому может, в отличие от нас, пожинать
литературные «вершки», но и тем, что считаем работу с уральскими
«корешками» и нужной, и по-своему очень интересной.
Мы отличаемся и от «тусовочных» журналов (типа
«Несовременных записок»), и от журналов, ориентированных на
какую-то определенную литературно-общественную нишу (как «День и
ночь»), ибо не считаем себя вправе да и не хотим ограничивать себ
рамками отдельной творческой концепции, будь она трижды «современной»,
или отдельной же частью читательской аудитории. Мы стараемся слушать зовы,
звучащие с разных сторон; нас во всех этих — безусловно неизбежных и необходимых
— поисках и экспериментах интересует тот драгоценный компонент, который
не так-то легко уносится вешними водами «обновления» и переменчивыми
ветрами времени.
Мы пытаемся — в меру своего
опыта и кругозора — выстраивать некую литературную «геометрию»
в публикациях прозы и поэзии, ориентируясь на глубинные тенденции, пробивающиес
сквозь случайности общественно-политической и эстетической конъюнктуры;
но за этой — текущей — работой скрываются постоянные разговоры, споры,
всякого рода импровизированные теоретические и, выражаясь языком чиновников,
«научно-практические» посиделки в редакции. Порой нам казалось,
что содержание этих разговоров могло бы представить интерес и для наших
читателей, тоже ведь пытающихся понять, что происходит в нашей литературе.
В конце концов недавно, в преддверии наступившего года, у нас родилась
затея — как бы проявить наши усилия по осмыслению закономерностей сегодняшней
литературной жизни в серии статей. Причем надо бы, рассудили мы, чтоб
смысловой акцент в них делалс как раз на обстоятельствах включения уральского
литературного клина в общероссийскую ниву.
И
задумали мы так: в обсуждении актуальных литературных тем участвуют и
штатные работники редакции, и те близкие нам литераторы, кто действительно
часто у нас бывает и участвует в наших стихийных обсуждениях, тем самым
может и негласно, но вполне реально влияя на литературную политику журнала.
А потом кто-то один из участников разговора садится и пишет очередную
статью серии, используя плодотворные идеи, высказанные в общем разговоре,
но не пытаясь восстановить логику обсуждения, не обозначая — кроме особых
случаев — авторства тех или иных мнений, зато и себя не ограничивая задачей
воссоздания «коллективного», полностью разделяемого всеми участниками
встречи мнения. Словом, именно статью, а не «круглый стол»,
в нюансах которого интересно разбираться разве что узкому специалисту.
Нам показалось самым важным, чтоб читатель почувствовал: вот проблема,
вот подходы к ее решению, вот взгляд, возобладавший в редакции. А кто
там первым сказал «Э!» — это уже «кухня».
По такой схеме шла работа и над той статьей, которую вы
только что прочитали. В обсуждении темы участвовали гости редакции критики
Леонид Быков и Евгений Зашихин, редакторы Майя Никулина, Валерий Исхаков
и Константин Богомолов, а также автор текста этой публикации —
Валентин Лукьянин.
P.S. Обозначением рубрики,
под которой будут публиковаться следующие статьи серии, станет название
нынешней статьи.