ПОВЕСТЬ О КАПИТАНЕ ХАБАРОВЕ
Приятно и удивительно, когда в скудеющем
по трудным для писателей временам потоке современной прозы, где то и
дело видим попытки совершенно из ничего создать новизну, вдруг встречаетс
произведение с родовыми приметами русской классики: так по детским чертам
молодого незнакомца внезапно понимаешь, что фамилия еще жива.
Роман Олега Павлова «Казенная сказка»
(«Новый мир», 1994, No 7), едва не получивший очередного
русского «Букера», являет нам такой разительный пример. Материал
для произведения был взят самый грубый, многих отвративший природной
серостью фактуры: не все любят читать про жизнь затерянной в степи караульной
роты, про грязь, про вшей и тоску. Преодолевших первый барьер ожидала
как будто вполне совковая, в разных вариантах переписанная история.
Ротный командир капитан Хабаров, жалея голодающую солдатню, решаетс
зарыть их пайки в землю: засадить полковой гнилой картошкой огород.
Голая земля, непроходимым злом простертая во все концы от поселка Карабас,
вдруг вспоминает о своем предназначении и дает урожай. Тем временем
в недрах особого отдела по своим, тоже как бы природным законам зреет
малодушный солдатский доносец и в срок приносит клубень: похожего на
бабу старшего прапорщика Скрипицына, явившегося с проверкой. Естественно,
мешки с картошкой оказываются конфисковаными и уничтожеными от греха
перед приездом инспектирующего генерала. Капитана Хабарова затягивают
зубцы механического следствия — впрочем, равнодушно отпускающего сорвавшуюс
добычу. Однако недожеванный капитан погибает — все равно из-за картошки,
надорвавшей сердце. «Инициатива наказуема» — такова, казалось
бы, простая истина, и без Олега Павлова известная многим, в том числе
и автору данной рецензии, по личному опыту. Если бы роман сводился только
к этому итогу, то есть оставался в пределах собственного сюжета, -право,
было бы жаль многих авторских находок, вообще того уровня владения словом,
который позволяет Олегу Павлову из нищей, а порой и мерзостной житейской
фактуры создавать богатую фактуру прозаического текста. При том, что
сюжет назидателен, а автору свойственно увлекаться и даже играться сравнениями,
была опасность, что роман превратится в затейливо раскрашенный табурет.
К счастью, этого не произошло. «Казенной
сказке» свойственна в целом та же неевклидова кривизна, какую Набоков
отмечал у Гоголя. Конечно, соседство имени молодого автора со столь
большими именами несколько смутительно, но и вполне законно. «Казенна
сказка», при том, что ничего сверхъестетственного в ней не происходит,
а происходят, напротив, самые будничные события, — произведение фантастическое.
Фантастика эта, пусть не отлитая в классически совершенную форму, по
природе, по веществу та же самая, что в «Шинели» и «Мертвых
душах», а капитан Хабаров несомненный внучатый племянник Акаки
Башмачкина и капитана Копейкина. Здесь все то же немеряное пространство
российской казенной службы, где папка с делом не просто представляет
или выявляет человека — она и есть человек, означенный на титульном
листе, а если персона является в какой ни есть плоти, да еще говорит
о несовпадении своем с документами, она воспринимается уже не иначе как
призрак.
В тот самый момент, когда капитан
Хабаров в сердцах сметает со стола бумаги, предъявленные Скрипицыным,
и кричит, что не виноват,- в тот самый миг он теряет свою д
е й с т в и т е л ь н о с т ь . Трагический абсурд заключается в том,
что рывок был сделан как раз в обратную сторону. Почему капитан зимой
растягивал пайки, голодом морил гарнизон? Потому что для него еда была
буквально жизнью — не своей, а завезенной в мертвый Карабас, данной
начальством, — и он растягивал жизнь в самую тонкую нитку, ощущая себ
и других не реально живущими, а искусственно созданными посреди бесплодной
степи. И он не просто посадил огород, а постарался вступить в естественный
круговорот вещей, утвердить реальность собственного существования. Если
прежде он собирался помереть, как только выйдет на пенсию (причем не
возникало даже мысли собственно о способе смерти, она логически вытекала
из отсутствия казенных продуктов, как это и происходило с капитаном
Копейкиным), то теперь он увидел перспективу в хозяйстве, скотине, торговле
с казахами. Картошка для Хабарова то же, что шинель для Башмачкина.
Простой, обиходный, для большинства дешевый предмет на поверку оказываетс
волшебным, чем-то вроде сапогов-скороходов или скатерти-самобранки, —
а в русле гоголевской традиции напитывается еще и чем-то нестерпимо
человеческим, становится куда роднее своему владельцу, чем говорящий
реквизит народных сказок, в принципе воспроизводимый при помощи достижений
техники. Если для Акакия Акакиевича шинель — «приятная подруга
жизни», то для Хабарова картошка буквально будущая плоть его и солдат,
именно жизнь на ближайщий год, который не перешагнуть. Поэтому ни Башмачкину,
ни Хабарову не удается повторить однажды достигнутое, ни заново пошить,
ни заново посадить, — хотя картошка в конце романа появляется на присланном
Скрипицыным грузовике, будто бы та же самая, а в действительности взята
из полковых запасов гниль: подмененная, то есть призрачная.
Так неевклидова кривизна обращается в круг. Что
же такое в романе дознаватель Скрипицын, будто бы антипод Хабарова?
Отчего не злодейством, а геройством светится этот бесполый, словно бы
никакой человек, когда, загнав раздрызганный грузовик по ухабам в неизвестное
место, сваливает картошку в ледяную грязь? Нет, он не спасает свое служебное
лицо и не губит Хабарова, как могло бы показаться. Он возвращает сбившемус
капитану его реальность, как она возможна в пост-гоголевском российском
абсурде. Картошке полагается быть погубленной, сделаться мяшей в бесплодной
земле, — и Скрипицын как бы вручную доводит до ума свою и общую действительность,
делает за капитана его работу. Скрипицын не антипод, он — изнанка и
оболочка каждой ситуации, каждого героя романа. Не случайно вещь, его
представляющая, та, которая «тоже Скрипицын», — это потертый
коробчатый портфель, вместилище папок-человеков, их общий облик и общий,
скрывающий каждого, гроб. Может быть, этот герой получился у автора
еще удачнее капитана: всякое сравнение, относимое к Скрипицыну, работает
в тексте как заклинание. Оказавшись в помещении штаба, особист не просто
становится «как мышь» — он буквально превращается в мышь,
в неистребимого серого жильца, имеющего свой прокорм, — а увидав его
в человеческом обличье, как бы в оптическом удалении коридора, все пугаютс
так, точно перед ними предстал мертвец. Вообще в романе герои разговаривают,
что-то делают вместе, словно в забытьи, а стоит прямо глянуть на человека
— и реальный облик заставляет вздрогнуть, будто перед глазами соткалс
призрак. Самая в и д и м о с т ь героя, присутствие его на виду воспринимаетс
как его иллюзорность (вспомним замкнутую не-зримость Башмачкина: «…несколько
даже на в и д п о д с л е п о- в а т …»).
Реальность проговаривается в тексте только через абсурд, через полный
оборот абсурда. «Завел он этот свой огород — пожалуйста, вот уже
и стрелять осмелился,» — говорит Скрипицын о злополучном капитане
командиру полка, и это выглядит доведенной до бреда логикой чинуши.
Но в том-то и соль, что это чистая правда: во-первых, потому, что бестолковый,
от растерянности, выстрел действительно был, а во-вторых и в-главных
— человек, утвердившийся помимо казенного прокорма, действительно способен
на сопротивление.
Так зловещий Скрипицын
выходит в романе не отрицательным, а положительным героем. Он — страдалец
и радетель за всех, он не щадя себя сохраняет перевернутый порядок,
при котором только и может продолжаться искусственная жизнь остальных.
Именно он спасает и обихаживает Хабарова, заживо легшего помирать в
своей холодной канцелярии, именно он без устали разыскивет останки капитана,
замерзшего в степи. Под конец ото всех приятелей и собутыльников у Хабарова
остался только этот особист, человек-портфель. Хабаров нужен Скрипицыну
как часть порядка, живой или мертвый, но наличествующий. Абсурд настолько
устойчив, что и сам по себе не дает человеку исчезнуть: остается пустота
в форме человека, слепленного абсурдом. Через несколько лет после смерти
Хабарова одна газета опубликовала его записку о полковых безобразиях,
найденную на закоченелом трупе, и все, в том числе работники редакции,
восприняли ее как письмо ж и в о г о читателя, поскольку н и ч е
г о в о к р у г н е и з м е н и л о с ь . Таким вот опять-таки бумажным
способом призрак капитана Хабарова восстал из могилы и пустился бродить
подобно несчастному Башмачкину, подобно капитану Копейкину, ушедшему
в разбойники, то есть в социальное небытие, откуда порой являлся путникам
его искаженный и мстительный облик.
Так
Гоголем, кое-где модернизированным за счет платоновских пространственных
конструкций, пронизана вся «Казенная сказка». Автор и не скрывает
родства: в тексте романа (по объему скорее повести, но будем держатьс
поближе к «Букеру») нет прямых цитат из классика, но однажды
смутное эхо Гоголя все-таки прозвучало из уст главного героя. Судя по
строю фразы, единственная книга, которую имел и перечитывал злополучный
капитан, была «Вечерами на хуторе близ Диканьки». Естественно,
ее украли, как шинель, и — вот один из изящных авторских ходов, которые
трудно комментировать, — книга пропала одновременно из собственности
и из памяти Хабарова. Полнота отстуствия вещи как бы сравнялась с полнотой
ее наличия, ее совершенства: возможно, это своеобразная дань уважени
великому литературному предку. Отчего же у несомненно и своеродно талантливого
автора, по выражению того же Набокова, так гоголизировались глаза? Есть,
вероятно, в российской реавльности нечто неизбывное, чему в литературе
соответствует фантастика гоголевского типа. Может, и сама наша жизнь
отчасти призрачна? Сколько ни разразилось над нею всемирно-исторических
катастроф, а она осталась все та же, и, похоже, ее вовсе нельзя разрушить,
как нельзя динамитным зарядом взорвать мираж.
Можно было бы в конце для порядка поговорить о недочетах романа
— о том хотя бы, что автор кое-где теряется и на протяжении десятка-другого
страниц не знает, что делать дальше с главным героем, отчего произведение
кажется недозагруженным на свой физический объем. Можно надергать цитат
с перемудреными метафорами — можно, но как-то не хочется. Все это частности,
а главное — перед нами не просто талантливый, ярко написанный, но и
в хорошем смысле слова породистый роман, что, к сожалению,
нынче большая редкость. Хочется просто поприветствовать Олега Павлова,
своим новым рассказом «Митина каша» («Новый мир»,
1995, No 10) еще раз подтвердившего писательскую состоятельность.
Порадуемся, что на этот раз русского «Букера» чуть не присудили
за произведение, которое действительно этого заслуживает.
Ольга Славникова