|
* * *
Bist du nun tot? Da hebt die Brust sich noch,
Es war ein Schatten, der dariiber fegt,
Der in der ungewissen Dammrung kroch
Vom Vorhang, der im Nachtwind Falten schlagt.
Wie ist dein Kehlkopf blau, draus achzend fuhr
Dein leises Stohnen von der Hande Druck.
Das ist der Wurgemale tiefe Spur,
Du ninimst ins Grab sie nun als letzten Schmuck.
Die weiBen Briiste schimmern hoch empor,
Indes dein stummes Haupt nach hinten sank,
Das aus dem Haar den Silberkamm verlor.
Bist du das, die ich einst so heiB umschlang?
Bin ich denn der, der einst bei dir geruht
Vor Liebe toll und bittrer Leidenschaft,
Der in dich sank wie in ein Meer von Glut
Und deine Bruste trank wie Traubensaft?
Bin ich denn der, der so voll Zorn gebrannt
Wie einer Hollenfackel Gottlichkeit,
Und deine Kehle wie im Rausch umspannt,
In Hasses ungeheurer Freudigkeit?
Ist das nicht alles nur ein wuster Traum?
Ich bin so ruhig und so fern der Gier.
Die fernen Glocken zittern in dem Raum,
Es ist so still wie in den Kirchen hier.
Wie ist das alles fremd und sonderbar?
Wo bist du nun? Was gibst du Antwort nicht?
— Ihr nackter Leib ist kalt und eisesklar
Im blassen Schein vom blauen Ampellicht. —
Was HeB sie alles auch so stumm geschehn.
Sie wird mir furchtbar, wenn so stumm sie liegt.
О ware nur ein Tropfen Bluts
zu sehn.
Was ist das, hat sie ihren Kopf gewiegte?
Ich will hier fort. — Er sturzt aus dem Gemach.
Der Nachtwind, der im Haar der Toten zischt,
Lost leis es auf. Es weht dem Winde nach,
Gleich schwarzer Flamme, die im Sturm verlischt.
|
***
И
ты мертва? Но будто дышит грудь,
А мрак cокрывший
поле, перелесок,
Пытается от горести вздохнуть,
Запутавшийся в складках занавесок.
Ты заберёшь с собой отсюда в гроб,
Как ожерелье на стонавшем горле
Удушья след, подаренное чтоб
Его и здесь, и там потом не стёрли.
Тебя ли обнимал я столько раз,
Твои ль во тьме мерцающие груди?
Улыбка, что искажена сейчас
Уже принадлежать тебе не будет.
И это я, безумный, пил вино
Из губ твоих, нырял в тебя, как в море?
С тобой нам было грустно и смешно,
Мы жили то в согласии, то в ссоре?
И это я, от гнева ослеплён,
Сгорал с тобою, словно адский факел
И, будучи жестоко опалён,
То хохотал, а то, напротив, — плакал?
И это был не сон? И ты – была?
Спокойно на душе вдруг охладевшей —
Вдали едва звенят колокола
И тихо, словно в кирхе опустевшей.
Как странно всё, нагое тело – лёд
В подрагивающем неверном свете.
Где ты теперь? Ответа не найдёт
Вопрос немой в потоке междометий
Ночного ветра. Как её лицо
Бесстрастно, фантастически бескровно,
И я иду вдоль ложа на крыльцо,
Иду неторопливо и безмолвно.
И загорается за мною вслед
Её волос агатовое пламя,
Но угасает их последний свет,
Вперегонки с неспешными шагами.
|
|
Der Gott der Stadt
Auf einem
Häuserblocke sitzt er breit.
Die Winde lagern schwarz um seine Stirn.
Er schaut voll Wut, wo fern in Einsamkeit
die letzten Häuser in das Land verirr’n.
Vom Abend
glänzt der rote Bauch dem Baal,
die grossen Städte knieen um ihn her.
Der Kirchenglocken ungeheure Zahl
wogt auf zu ihm aus schwarzer Türme Meer.
Wie
Koybanten-Tanz dröhnt die Musik
der Millionen durch die Strassen laut.
Der Schlote Rauch, die Wolken der Fabrik
ziehn auf zu ihm, wie Duft von Weihrauch blaut.
Das Wetter
schwelt in seinen Augenbrauen.
Der dunkle Abend wird in Nacht betäubt.
Die Stürme flattern, die wie Geier schauen
von seinem Haupthaar, das im Zorne sträubt.
Er streckt ins Dunkle seine
Fleischerfaust.
Er schüttelt sie. Ein Meer von Feuer jagt
durch eine Strasse. Und der Glutqualm braust
und frisst sie auf, bis spät der Morgen tagt.
|
БОГ ГОРОДА
Сел широко, подмял он весь квартал,
Лоб черный ветер сладко холодил.
Он ближние дома пересчитал.
А дальние — терял, но находил.
Лоснится брюхо злого божества,
И город весь коленопреклонён.
Во всех церквях гремят колокола,
Звук оглушает, люди тонут в нём.
Грохочет музыка, непроходим
От пляски корибантов город. Там
Струится в переулках сладкий дым
К Вааловым трепещущим ноздрям.
Колышет ветер волосы в бровях,
Вот темный вечер превратился в ночь —
От ярости Ваала второпях
Скатилось солнце, убегая прочь.
Он бьет во тьму мясистым кулаком,
И по его приказу фонари
Огнями заливают каждый дом,
Беснуясь в синем мраке до зари.
|
|
DIE VORSTADT
In ihrem Viertel, in dem Gassenkot,
Wo sich der groBe Mond durch Dunste drangt,
Und sinkend an dem niedern Himmel hangt,
Ein ungeheurer Schadel, weiB und tot.
Da sitzen sie die warme Sommernacht
Vor ihrer Hohlen schwarzer Unterwelt,
Im Lumpenzeuge, das vor Staub zerfallt
Und autgeblahte Leiber sehen macht.
Hier klafft ein Maul, das zahnlos auf sich reiflt.
Hier hebt sich zweier Arme schwarzer Stumpf.
Ein Irrer lallt die hohlen Lieder dumpf,
Wo hockt ein Greis, des Schadel Aussatz weiBt.
Es spielen Kinder, denen friih man brach
Die Gliederchen. Sie springen an den Krucken
Wie Flohe weit und humpeln voll Entziicken
Um einen Pfennig einem Fremden nach.
Aus einem Keller kommt ein Fischgeruch,
Wo Bcttler starren auf die Graten bose.
Sir fiittern einen Blinden mit Gekrose.
Ir s|K4t. es auf das schwarze Hemdentuch.
Hn altrn WrilxTii loschen ihre Lust
l)ir (irri.Hr unlrn, triib im Lampenschimmer,
Лия momrhrn Wirgrn
scliallt das Schreien immer
l)rr иидгеп Kinder nach der
welken Brust.
Ein Blinder dreht auf schwarzem, groBem Bette
Den Leierkasten zu der Carmagnole,
Die tanzt ein Lahmer mit verbundener Sohle.
Hell klappert in der Hand die Kastagnette.
Uraltes Volk schwankt aus den tiefen Lochern,
An ihre Stirn Laternen vorgebunden.
Bergmannern gleich, die alten Vagabunden.
Um einen Stock die Hande, durr und knochern.
Auf Morgen geht’s. Die hellen Glockchen wimmern
Zur Armesundermette durch die Nacht.
Ein Tor geht auf. In seinem Dunkel schimmern
Eunuchenkopfe, faltig und verwacht.
Vor steilen Stufen schwankt des Wirtes Fahne,
Ein Totenkopf mit zwei gekreuzten Knochen.
Man sieht die Schlafer ruhn, wo sie gebrochen
Um sich herum die hollischen Arkane.
Am Mauertor, in Kruppeleitelkeit
Blaht sich ein Zwerg in rotem Seidenrocke,
Er schaut hinauf zur griinen Himmelsglocke,
Wo lautlos ziehn die Meteore weit.
|
Окраина
В
трущобе, где луна вкрапляет в вонь,
В гнилые кучи мусора и через
Туман, свисая с неба, словно череп,
Свой призрачный и мертвенный огонь,
Они
сидят большой толпой всю ночь,
Покинув переулочные норы
В одеждах перепачканных, которым
Держать гнилые швы уже невмочь.
Жующий
в разговоре дёсны рот,
У старика на темени проказа,
На корточках, кто потерял свой разум,
Гнусаво песню старую поёт.
Больные
дети скачут, словно вши,
На костылях и клянчат у прохожих,
Обличьем так на них похожи,
И рьяно делят жалкие гроши.
Воняет
рыбой из харчевни. Взгляд
В обглоданных костях блуждает снова,
Они кишками потчуют слепого,
А он отрыгивает всё назад.
В
канавах старики берут старух,
Стеная под фонарным мутным светом,
Пищат младенцы в люльках, но при этом
Мир абсолютно остаётся глух.
Шарманщик,
стоя здесь, на сквозняке,
Накручивает ручкой «Карманьолу»,
Хромой приплясывает, глядя долу,
Прищёлкивая ложками в руке.
С
фонариками, как у горняков,
Являются, оборваны и босы,
Руками тощими держась за посох,
Из тёмных дыр ватаги бедняков.
Светлеет
ночь. К заутрене звонят
Колокола с высоких колоколен,
И из дверей – любой беспол и болен –
Сверкают лики, выстроившись в ряд.
Над
лестницей колеблем ветром флаг:
Крест-накрест кости и белёсый череп.
Хромая сердце, продолжает через
Окраину путь в безнадёжный мрак.
В
воротах, пуза выпятив бугор,
Противный карлик, в красное одетый,
В рассветном небе шарит взглядом… Где-то
За метеором мчится метеор.
|
Die Tote im Wasser
Die Masten ragen an dem grauen Wall
Wie ein verbrannter Wald ins frühe Rot,
So schwarz wie Schlacke. Wo das Wasser tot
Zu Speichern stiert, die morsch und im Verfall.
Dumpf tönt der Schall, da
wiederkehrt die Flut,
Den Kai entlang. Der Stadtnacht Spülicht treibt
Wie eine weiße Haut im Strom und reibt
Sich an dem Dampfer, der im Docke ruht.
Staub, Obst, Papier, in einer
dicken Schicht,
So treibt der Kot aus seinen Röhren ganz.
Ein weißes Tanzkleid kommt, in fettem Glanz
Ein nackter Hals und bleiweiß ein Gesicht.
Die Leiche wälzt sich ganz
heraus. Es bläht
Das Kleid sich wie ein weißes Schiff im Wind.
Die toten Augen starren groß und blind
Zum Himmel, der voll rosa Wolken steht.
Das lila Wasser bebt von kleiner
Welle.
— Der Wasserratten Fährte, die bemannen
Das weiße Schiff. Nun treibt es stolz von dannen,
Voll grauer Köpfe und voll schwarzer Felle.
Die Tote segelt froh hinaus,
gerissen
Von Wind und Flut. Ihr dicker Bauch entragt
Dem Wasser groß, zerhöhlt und fast zernagt.
Wie eine Grotte dröhnt er von den Bissen.
Sie treibt ins Meer. Ihr salutiert
Neptun
Von einem Wrack, da sie das Meer verschlingt,
Darinnen sie zur grünen Tiefe sinkt,
Im Arm der feisten Kraken auszuruhn.
|
УТОПЛЕНИЦА
Как выжженный большим пожаром лес,
Сухие мачты вознеслись у доков.
В воде рассвета солнечное око,
Как кровью набухающий порез.
Выбрасывает утренний прилив
Всё что ненужно, что осталось втуне,
Чем город разродился накануне,
Всё к мелководью, к берегу прибив.
Огрызки яблок, тряпки, наконец,
Дерьмо, что отдают гнилые трубы,
А то и принаряженные трупы,
С лицом размокшим, серым, как свинец.
А вот одна, прекрасна и легка,
Застывший взгляд ее уперся слепо
В высокое бесчувственное небо,
Где розовые стынут облака.
Вокруг нее бурлили грязь и муть,
И крысы прочно оседлали тело,
Для них необходимейшее дело —
до берега доплыть, не утонуть.
Покойница — со вздутым животом —
Плыла, гонимая волной прилива.
Как странно — безобразна, но красива, —
Кружа, плыла, танцуя под мостом.
В стране Нептуна, в темной тишине,
В сырых объятьях молодого спрута,
Не нарушая своего маршрута,
Она уснет, наверно, в глубине.
|