Опубликовано в журнале Студия, номер 17, 2013
Я хорошо помню свою первую встречу с книгой Достоевского — самого пронзительного и берущего за душу русского писателя. Помню и саму книгу — «Белые ночи» — дешевую, чуть ли не на оберточной бумаге брошюрку. Еще вчера запрещенный, а сегодня неожиданно распиаренный, причем по-сусловски бездарно, автор. «Азартный игрок, антисемит, аморальная личность» становится почти революционером и литературным авторитетом для всех последующих классиков.
Моя первая прочитанная книга состояла из щиплющих за душу умиляющих любовных писем молодых людей, измученных своей бедностью и неприкаянностью. Я помню это эмоциональное опьянение, нашедшее на меня, прочитавшего до этого столько всего ненужного и вздорного о Достоевском. Эта книжка — всего-то полсотни страниц,— но таких наполненных терзаниями, сбивчивыми нервными разговорами, напряженным бытием любящих, но безнадежно несчастных людей.
Да, это было всего полсотни страниц, несколько выдуманных сентиментальных историй, но они так по-всамделишному вымотали, так измучили меня своим эмоциональным накалом, что я захлебнулся этим словесно-душевным трепетанием, выдохся и … теперь уже добровольно закрыл от себя Достоевского почти на пятнадцать лет. Сработал закон самосохранения. Конечно, за эти годы были и фильмы, и спектакли по Достоевскому, чего стоил один Смоктуновский в «Идиоте», но не было какого-то внутреннего «допуска» до прямого разговора с автором.
И вот много лет спустя, в захолустном городке, в случайной командировке, я лениво шарил глазами по полкам в книжном магазине. Молодой старлей рядом перелистывает страницы какой-то небольшой книжки, а рядом была еще стопка таких же. Да ведь это довоенное издание Достоевского. Девушка, сколько стоит вся пачка? Семь рублей? Заверните! И вот я выдергиваю последнюю книжку из-под рукава старлея — долго думаешь, парень.
И вот я дома, наедине со своим приобретением. Первым в стопке лежал роман «Подросток». С нетерпением набрасываюсь на него, но через пару страниц спотыкаюсь, потом — еще и еще. Мешает какой-то нерусский строй речи, частые кальки с немецкого, стилистика духовной семинарии, что ли: «…Я имею теперь работу, но вы сделаете мне удовольствие своим приходом… Все имели чрезвычайно бодрый вид, даже какой-то особенно ободренный… Я по поводу одной самоубийцы всю ночь проспал одевшись…» и т.д. и т.д. Да, конечно, тут уже не пушкинские галлицизмы, так и слышится речь разночинцев, недоучившихся в гимназии. Это очень мешало, и я начал перелистывать страницы десятками.
Похоже, и второе пришествие Федора Михайловича в мою жизнь не состоялось.
Не без удовольствия смотрел я потом инсценировки по мотивам Достоевского, видел прекрасную игру актеров, слушал их тщательно отредактированные, отсепарированные от словесного балласта диалоги, и ничто не мешало восхищаться гениальностью автора, тонкостью его мыслей и чувств.
Теперь я уже окончательно полюбил адаптированного Достоевского, это любовь на расстоянии. А в книжки из стопочки за семь рублей никогда не заглядываю.
СТАНИСЛАВ СТЕФАНЮК (Германия)