К 90-летию эвакуации армии Врангеля и зверств большевиков в Крыму. О поэзии Натальи Ануфриевой
Опубликовано в журнале Студия, номер 14, 2010
Людмила Бобровская.
СУДЬБА И ПОЭЗИЯ НАТАЛЬИ АНУФРИЕВОЙ
1
К 90-летию эвакуации армии Врангеля и зверств большевиков в Крыму.
В ноябре 20010 года исполняется 90 лет со дня падения Белого Крыма, означавшего полную победу большевиков на всей огромной территории Российской Империи. С 11 и по 16 ноября 1920 года Главнокомандующий Юга Росси барон Врангель погрузил на 126 кораблей самого различного типа всю свою армию и тех мирных жителей, которым было опасно оставаться, или тех, кто не хотел жить при новой власти. Всего от большевиков было спасено таким образом около 150 тысяч человек (Врангель называет цифру 160 тысяч).
Это были самые трагические дни в истории России. Перед загрузкой кораблей, в последние дни своей власти, Врангель обратился к жителям с заявлением, в котором честно предупреждал, что ничего не может обещать отъезжающим, т. к. ни одна из иностранных держав не дала согласия принять эвакуированных. Говорилось и о том, что правительство Юга России не имеет денег для оказания помощи, как в пути, так и в дальнейшем. Врангель уже не отдавал приказа своим войскам, уезжал только тот, кто хотел. Хотели все, и эвакуация шла при соблюдении строгой дисциплины. Эксцессы были, но их было очень мало — об этом свидетельствуют многие очевидцы тех дней. На борт принимали людей в Севастополе, Ялте, Керчи, Евпатории, Феодосии. Корабли были переполнены, зачастую люди стояли на верхней палубе плечом к плечу. Направлялись в Константинополь, и удаляющийся берег Крыма был последним видом покидаемой Родины.
Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня.
Я с кормы, все время мимо
В своего стрелял коня.
А он плыл изнемогая
За высокою кормой,
Все не веря, все не зная,
Что прощается со мной.
Сколько раз одной могилы
Ожидали мы в бою…
Конь все плыл, теряя силы,
Веря в преданность мою.
Мой денщик стрелял не мимо.
Покраснела чуть вода….
Уходящий берег Крыма
Я запомнил навсегда.
( Николай Туроверов)
В пути страдали от жажды, голода и холода. К счастью, благоприятствовала погода, несмотря на осень, было тихо. Лишь один миноносец “Живой” не дошел до цели (на его борту находилось 250 человек). Его искали, но не нашли. Страшно подумать, что было бы, разыграйся в то время настоящий шторм.
Константинополь после поражения Османской империи был оккупирован французскими войсками Антанты – военными союзниками России. Но французский премьер Клемансо уже успел заявить, что “России больше нет”, и поэтому его страна свободна от союзных обязательств. Затруднения начались сразу по прибытии в порт Пера: корабли не допускались к разгрузке, и несчастные люди томились в невыносимых условиях еще целую неделю. Союзники требовали распустить 60-тысячную армию, с чем категорически были не согласны Врангель и его командование. Русские не считали борьбу проигранной, а свое прибытие в Турцию началом эмиграции. Пришлось, однако, подчиниться. Всех военных разместили в три лагеря в районе проливов: Чаталуджи, Галлиополи и Лемнос. Грузы с кораблей были экспроприированы (там было оружие, боеприпасы, продовольствие, материя для пошива теплой одежды), а корабли с небольшим составом команд переправлены в Тунис, в то время французскую колонию, в бухту города Бизерт. Вся эта контрибуция шла в счет содержания армии в лагерях. Условия там, однако, были чудовищны: еды не хватало, люди порой спали на голом полу, охранники, цветные войска французов, обращались с ними как с пленными. Русские воины заслуживали другое отношение: ведь французы не могли не знать, что в 1914 году Россия буквально спасла их страну от гибели, спасла ценой неисчислимых бедствий, вступая в войну неподготовленной.
Не легче приходилось и гражданским лицам. Ни одна страна не выдавала визы, работу в Константинополе найти было почти невозможно. Речь шла о физическом выживании, забыты были и высокое образование, и знание иностранных языков, и заслуги на Родине. Работали чернорабочими, прислугой, продавцами, кем угодно.
Но сильнее всех физических невзгод, сильнее голода и холода было постоянное чувство невероятного национального унижения и тоски по исчезнувшей России. Об этом пишут все мемуаристы, прошедшие путь эмиграции. Родину покидала в те годы элита нации, люди, выходившие из самых образованных и культурных слоев населения.
Уезжали из Турции разными путями на протяжении 2-3 лет, люди рассеивались по всей Европе, устраивались по разному, кому как везло…Но как ни тяжела была участь покинувших Россию, она ни в какое сравнение не шла с той кровавой вакханалией, которая началась в Крыму после ухода Врангеля. Это был пир победителей. В последних боях в плен к большевикам попали тысячи солдат, казаков, офицеров. Троцкий приказал с ними не церемониться, для чего назначил полными хозяевами полуострова Бела Куна (председатель крымского ревкома) и Розалию Семеновну Залкинд по прозвищу “Землячка” (секретарь крымского обкома). Они осуществили блестящий план, чтобы уничтожить не только пленных. Был издан указ всем военным об обязательной регистрации и сдаче оружия. Тем, кто подчинится, обещалось полное прощение, упорствующим—расстрел. Подавляющее большинство поверило. Белые офицеры выходили из укрытий, спускались с гор. Но кроме них в Крыму в эти годы скопилось большое количество воинов, не принимавших никакого участия в Гражданской смуте. Среди них были раненые и больные, заполнявшие многочисленные госпитали и санатории благословенного Крыма, а зачастую жившие просто на квартирах. Одним из них был Сергей Шмелев, единственный сын замечательного русского писателя Ивана Сергеевича Шмелева (1873-1950), попавший в газовую атаку немцев во время войны, и с трудом приходивший в себя в одном из лазаретов Феодосии.
Расстреливали без суда и следствия, по спискам, по адресам, белых и царских офицеров, здоровых и больных. Иногда вызывали “для выяснения деталей”, как было со Шмелевым. Перед расстрелом измывались — и Бела Кун и Землячка были выдающимися садистами. Начали жалеть пули, тогда сажали связанных людей в баржи и топили. Иногда привязывали для этого к ногам камни. Не забывали и гражданское население. Расстреляли 600 портовых рабочих Севастополя, помогавших Врангелю грузиться на корабли. Но была и главная цель – уничтожение буржуев. В “буржуи” записывали врачей, сестер милосердия, инженеров, учителей. Без суда и следствия расстреливали женщин, детей, стариков. Очевидцы вспоминали, что окраины Симферополя были полны зловония от разлагающихся трупов, которые даже не закапывали, а слегка присыпали землей, готовя путь мародерам: курсанты кавалерийской школы, будущие красные командиры, ездили выбивать золотые зубы изо рта казненных. Эта охота давала большую добычу.
За первые несколько месяцев были расстреляны 96 тысяч человек из 800-тысячного населения Крыма. Некоторые исследователи приводят общую цифру в 120 тысяч убитых. В поисках сына Шмелев писал бесконечные письма, вначале требовал, потом умолял. Они с женой хотели хотя бы похоронить Сережу. Ответов родители не получали. Даже на запросы, посланные в Москву. Власть молчала, набрав “крови в рот” (выражение Набокова). Но Шмелев был, вероятно, не одинок в своем отчаянии, и реакция все же последовала: усердие Бела Куна и Землячки несколько превысило требования Троцкого, и через год выдающуюся парочку отозвали из Крыма. Однако это не помешало их успешной дальнейшей карьере. Землячка умерла своей смертью в 1947 году и с почетом похоронена, как и многие другие убийцы собственного народа, в Кремлевской стене. Бела Кун был расстрелян в 1939 году и реабилитирован в 1956-ом. В Москве до сих пор существует площадь Бела Куна, а в Петербурге — улица его имени. Жаль, что в России не принято рядом с названием помещать таблички с биографией героев, заслуги которых так высоко ценятся.
Иван Шмелев эмигрировал в 1922 году и через два года опубликовал в Париже книгу “Солнце мертвых”, сразу переведенную на многие европейские языки. Это повесть об ужасах Крыма, о трагедии России, о людях, потерявших человеческий облик, о пустых небесах и мертвом солнце. И один из символов повествования – несчастные кони, ищущие своих всадников, неприкаянные, растерянные и умирающие от тоски и голода…
2
О поэзии Наталии Ануфриевой
Среди людей, не покинувших Крым, и не попавших в мясорубку коммунистов, была семья Ануфриевых, в которой росла в те годы очень одаренная девочка Наташа, ни на кого не похожая, с преданной и страстной душой. Ей досталась тяжелейшая судьба, вся ее жизнь — яркий пример внутренней эмиграции. Она писала стихи…»
…А по утрам в лесу над снегом белым,
Когда деревья стынут, не дыша,
Как больно знать, что нет совсем предела
Тому, что может вынести душа.
1934, Москва.
Эти строки Наталия Даниловна Ануфриева (1905-1990) написала в годы молодости, но их можно поставить эпиграфом к рассказу обо всей ее жизни, мало с чем сравнимой по трагизму. Она принадлежала к самому несчастному советскому поколению: до нашествия большевиков эти люди не успели еще сформироваться, получить настоящее образование, но очень хорошо запомнили старую Россию, где действовали понятия добра и зла, нравственного и безнравственного, а главное — были аксиомой представления о возвышенном и низменном. Последнее совершенно необходимо не только в искусстве, но и в самой простой обыденной жизни.
У нее не очень поэтическая фамилия, и будь она современницей Ахматовой, то, может быть, взяла бы себе псевдоним, или печаталась под именем Арендт, ведь по линии матери она была внучатой племянницей Николая Федоровича Арендта, врача, на руках которого умер Пушкин. Но ни о каких публикациях не могло быть и речи, хотя она была поэтесса, наделенная Даром Божиим. Ни единая строка не увидела света при ее жизни. Все, чем она жила и дышала, было под глобальным запретом советской власти. И только в 2009 году вышла книга “История одной души”1, где опубликовано большое количество ее стихов и мемуарная проза.
В заглавие книги вынесено название ее воспоминаний. По сути это настоящая исповедь. Наталия Даниловна здесь почти не касается внешних обстоятельств жизни, она пишет в основном о духовных проблемах. Поэзия ее также глубоко личная. Но сама эта личность заслуживает самого пристального внимания.
Наталия Даниловна родилась 26 ноября 1905 года в Петербурге; ее отец был инженером, мать – медсестрой. Вскоре семья переехала в Симферопрль, и Крым стал ее малой родиной. Стихи она начала писать очень рано, и ее заметил Максимилиан Волошин — они были знакомы. С раннего детства она жила напряженной душевной жизнью, была мало похожа на своих сверстников. Вот что пишет сам автор: “…я любила книги про хороших, но несчастных, несправедливо обиженных героев. …В страданиях я видела прежде всего красоту. Вот самое непосредственное и очень глубокое чувство…чем трагичнее была история, тем более острым, захватывающим дух было чувство красоты Оно было как музыка. С такой настроенностью души я очень рано восприняла красоту жертвы и подвига”. Так как ее мать была человеком неверующим, стала такой и Наталия Даниловна. Ее путь к Богу был трудным и долгим. Но жизнь и смерть Иисуса Христа ее покорила очень рано. Вот ее слова: “В Голгофе было все красотою, в ней все принимала моя душа с восторгом и благоговением”. Образ Христа часто появляется в ранних ее стихах.
И от радости яркого и простого мгновения
Исчезали все горести… и земная мечта…
Не люби меня рыцарь мой, я иду на мучения,
Я избранница Божия, я невеста Христа.
1923 г. Симферополь.
Это написано в возрасте 18 лет. Невеста Христа – монахиня. Конечно, она могла воочию видеть или хорошо знать, на какие муки шли православные люди в те годы. Но она призывает страдания и муки и в эротических своих стихах. Их было у нее не мало.
Абсолютная внутренняя свобода и откровенность, звучащие здесь, никогда не угаснут в поэзии Ануфриевой, только темы станут другими. Цитирую отдельные строфы:
Тонкий стан мой в объятьях сжимал
Над водою застывших болот
Молча губы мои целовал
Опаленный и жаждущий рот.
Все равно, я тиха, я молчу.
Крепче, крепче обвейся как змей.
Отдаюсь своему палачу –
Обними, поцелуй и убей!
1923 г, Симферополь.
И еще:
Стелется пламя в степи,
Взгляд твой – сжигающий луч…
Милый, приди, ослепи,
Руки свяжи и замучь!
1924 г, Севастополь.
Эротические стихи были не новостью в начале русского двадцатого века. Их можно найти у наших великих; особенно их много у полузабытой сегодня и знаменитой в свое время Марии Шкапской. Так что начинала Наталия Даниловна в духе традиции. Но что дальше? Напомню, что ее развитие и формирование шли в самые неблагоприятные для этого времена. У неё была блестящая память, она очень много читала, и все хорошо запоминала, даже в старости могла вести интересные дискуссии о давно прочитанном. Любимейшим ее писателем был Достоевский. Но вот Владимира Соловьева она смогла
“достать” только под старость, а мечтала об этом десятки лет! В своих мемуарах она воспоминает, с каким восторгом шла домой, прижимая его книгу к груди, в предвкушении предстоящего наслаждения. Как ей сочувствуешь и как больно об этом читать! Ведь и Соловьева, и Бердяева, и Сергия Булгакова она должна была бы прочесть на полстолетия раньше. И не только их. Да что говорить! О каком общегуманитарном образовании и самообразовании можно вести речь, когда вся настоящая литература не только под запретом, но когда ее чтение становится уголовно наказуемым деянием. Лишь гораздо позже стало понятно, что в России происходит глобальная смена не только власти, но и религий. Только футуристам было по пути с большевиками (конечно, до поры до времени): та же стихия полного разрушения всего “старого”, те же бесконечные бумажные манифесты с мутноватым содержанием, те же нетерпимость и агрессивность. Словом, стихия погрома, уничтожения всего слабого и беззащитного. В такие годы хуже всего детству и юности, хуже всего Наталии Ануфриевой. И вызывает бесконечное уважение невероятная сила внутреннего сопротивления, которую противопоставила Наталия Даниловна всему этому. Ей досталась миссия пронести через весь 20 век то лучшее, что было в старой России. И она эту миссию выполнила.
1917 год сделал нищей всю образованную Россию. На жизнь Наталия Даниловна зарабатывала неквалифицированным или малоквалифицированным трудом. К тому же у нее не было практической жилки, она совершенно не умела устраиваться. (В этом ее можно сравнить с Мариной Цветаевой). Почти всю жизнь она вела нищенское полуголодное существование.
Ей было только 15 лет, когда после эвакуации армии Врангеля ее любимый Крым захватили большевики, и она стала свидетелем массовых убийств совершенно невинных людей. Эту власть Наталия Даниловна ненавидела и презирала до последнего дня жизни. Но вот что странно. В своей поэзии она вообще не упоминает о ней. Она просто не удостаивает вниманием ту силу, что искорежила всю ее судьбу. Ее поэзия отражает истинные, глубокие проблемы жизни и смерти, страдания, любви и свободы. В них не найти даже намеков на ненависть. Вся ее душа на стороне изгнанных, убитых, проигравших.
Я молюсь только тем, кто был проклят и продан
Поцелуем Иуды, обжегшем уста.
Мне иная, моя, огневая свобода
Загорелась под знаком Креста.
1924 г, Симферополь
Как много в ее ранних стихах пламенных призывов Креста, как много готовности принять любые мучения во имя мечты. И реальность, как это бывает у настоящих поэтов, не замедлила откликнутсья на эти призывы. Первым крестом стала ее первая (и единственная) любовь, которой она отдалась со всей страстностью, всей цельностью своей натуры. Предметом ее стал Константин Владимирович Эггерт (1883-1955)., актер и режиссер, автор таких фильмов, как “Аэлита””, “Ледяной дом”. В свое время он был знаменит. Она увидела его в кино. И если бы, как она пишет, он жил в Париже или Вашингтоне, на этом все бы и кончилось. Но, увы, он жил в Москве, и в 1931 году она туда переехала, бросив работу и родных. Любовь стала для нее трагедией, оказалась безответной, хотя они и были близки физически. Она пишет в стихах, как всегда очень правдивых и откровенных, о его развращенности, избалованности женщинами. И не понимает, “Почему ж для меня ты, как детские грезы впервые, /Как пушистая детская елка, как радостный снег, как мечта /Как мой Ангел-хранитель, иль Архангел, принесший Марии /Благодатную весть о безгрешном зачатьи Христа”. (Москва, 1933 г.).
Наталия Даниловна сама порвала эти невыносимые отношения. Она пишет: “Я полностью освободилась от тяжкого креста изнурившей меня любви, нести который я уже была не в силах. И вместо ожидаемой пустоты я ощутила огромную полноту сердца. Жизнь открыла мне свою тайну: мы никогда ничего не утрачиваем. Все, утраченное нами, остается с нами навсегда в полноте обогатившегося опытом сердца… И тогда я так живо почувствовала в первый раз неуловимую, несказанную лирику жизни…”
Передышка до второго ее креста продолжалась два с половиной года. 25 мая 1936 года ее арестовали. По тому же делу забрали и Даниила Дмитриевича Жуковского (1909 -1938) , сына поэтессы Аделаиды Герцык. Обвинения были весьма трафаретными для того времени: покушение на жизнь вождя, антисоветские высказывания, хранение стихотворений Максимилиана Волошина. Наталии Ануфриевой инкриминировали также и цикл стихов, посвященных памяти Александра Колчака. На допросах оба не скрывали своих взглядов, но нелепое обвинение в подготовке убийства отрицали категорически. В первом же столкновении с реальными муками Наталия Даниловна проявила поразительное мужество. Ее, идущее с детства, ощущение жизни как трагедии не было позой (столь позволительной в юности). Страх она преодолевала. Вот пример ее ответов следователю: “Жизнь идет мимо нас, а если кто хочет в эту жизнь прорваться, то его расстреливают… Мы живем в полном мраке…”
Даниила Жуковского приговорили к расстрелу, ее – к 8 годам каторги. Вначале ее гоняли по тюрьмам: Москва, Ярославль, Горький, Суздаль. С 38 года — район Магадана. Отчаяние, невыносимые условия жизни, страшная тоска — все это было. Но она не считала эти годы выброшенными из жизни, как многие, прошедшие тот же путь. Вот что она пишет: “В больших испытаниях есть какая-то напряженность, какая-то приподнятость чувств, какая-то торжественность. Эта атмосфера, очевидно, не для всех… для моей души она всегда была родной. Недаром Достоевский, этот “жестокий” талант, всегда казался мне праздничным. “ Я поняла. Ни жалобы, ни злобы. Я поняла, что горечь мне сладка”. Даже в тюрьме ее не раз охватывало чувство несравненной полноты жизни.
.
И я твержу, как давний символ веры
Смотря в окно на хрупкий талый снег,
Что жизнь люблю без края и без меры,
Такой любви не кончиться вовек.
Москва, тюрьма, 1937.
А вот что она пишет о своем возможном расстреле.
Все снежно, все чисто и бело…
О, пусть не вернется весна!
Я верю, в суровом: “К расстрелу”,
Глубокая есть тишина.
Путь страшный люблю горячо я
И с этой любовью умру…
Гори ж мое сердце свечою
На зимнем холодном ветру!
И в скорби предсмертной без меры,
Пронзающей душу до дна,
Есть радость погибших за веру,
Казнимых во все времена.
Я верю, я скоро у цели…
И снежные ветры поют
О снежной моей колыбели,
О звездах, о встречах в раю.
И жду я, чтоб ветры задули
Последнюю искру огня,
А сердцу смертельную пулю
Так просто, так сладко принять.
1938, тюрьма, Ярославль.
А вот их уже везут, как скот, в телячьих вагонах на Колыму. Стоит июнь месяц, в вагонах страшная духота, всех томит постоянная жажда. Но ее душа полна радости:
Пусть едем не собственной волей,
О пусть! О, не все ли равно!
Зеленого леса и поля
Пьянит молодое вино…
Не камеры тесной молчанье
Где жизни дано отцвести,
Взволнованный бред расстоянья,
Тревожная радость пути…
Июнь 1939 г, вагон.
Поражает смирение, с которым она принимает свою судьбу: Вот ее слова: “…мне ли говорить о жестокости жизни, мне, познавшей милосердие Господа? И возможно ли мне забыть, что многими скорбями надлежит войти нам в Царствие Небесное, и что Господь спасает нас крестом?” Это она пишет уже в старости, подводя итоги жизни. Но вот ее стихи о каторге.
Ночь томила гибелью, бедою,
Все чернее становилась тьма..
Но какой печальною звездою
Ты в ночи сияешь, Колыма!
Больше нет смятения и бреда,
Я уже предчувствую зарю,
И за все, что Ты мне дал и не дал,
Господи, Тебя благодарю.
Январь 1939, 7-ой километр.
Работы на Колыме были очень тяжелыми: копали землю, чистили рыбу – руки при этом стирались в кровь, зимой при морозе в 30 градусов и сильнейшем ветре чистили снег. Мотивы пурги, метели, бурана постоянно встречаются в ее стихах.
. И вот опять кругом все было снежно,
Метельный мрак таил начало дня,
И ветер пел. Он пел в ушах так нежно,
Как будто мгла баюкала меня.
Мне ветер пел о дальнем мертвом друге,
О том, кто спит до Ангельской трубы…
Теперь душе ночного пенья вьюги
Не отличить от голоса судьбы.
Январь 1939, 7-й километр.
Есть вероятность, что эти стихи посвящены Александру Колчаку, о котором она много писала, и которого помнила и почитала до конца своих дней.
Стихи о России, написанные в 1942 году могут украсить любую антологию об отечественной войне.
Россия, о, где ты, Россия?
Пусть ночью кричит воронье…
Во мраке пути роковые
Таят воскресенье твое.
Пусть дом твой врагами разрушен,
Твои сожжены города,
Живую, бессмертную душу
Не смогут убить никогда.
И сердце предчувствием новым
Звенит, замирая в груди,
Что путь твой не кончен суровый,
Что слава твоя впереди.
1942, Талон.
Очень грустные строки, продолжающие сотни, тысячи слов о непонятной, страшной судьбе, с вечной надеждой на будущее. И конечно она прожила свою жизнь не в Советском Союзе, а в России, которую любила страстно и нежно с раннего детства. Вот как она пишет об этой любви в своем дневнике: “В пятнадцать лет душа пылала экзальтированной любовью к Родине. Мне хотелось перекинуть свое тело, как мост через пропасть, чтобы по нему прошли войска. От этой мысли душа замирала в восторге” (стр.167). В старости она говорила: “Если бы в 36-м году мне предоставили выбор—навсегда покинуть Россию или пройти мой крестный путь по лагерям и ссылкам, — я выбрала бы последнее”.
В 1946 году ее выпускают и разрешают уехать в Феодосию к матери. Там был голод и холод. Это был второй настоящий голод в ее жизни – первый она пережила в 1921 году в Симферополе. Тогда ее бабушка призывала всю семью к самоубийству, это было легче, чем умирать от голода. К счастью, всем удалось выжить. Здесь, в Феодосии, ее мать так же умоляла дочь умереть вместе. По карточкам выдавали мизерное количество хлеба, работу Наталия Даниловна нашла не сразу. Мать выжить не смогла и умерла у нее на руках в том же году от истощения в возрасте 61 года.
Ты далеко. А может, ты повсюду.
И близко ты. И ждешь, меня любя.
Моя любовь не совершила чуда.
Прости меня. Я не спасла тебя.
Весна 1948, Феодосия.
Жизнь на свободе продолжалась два года. В 48-м году ее арестовывают снова и отправляют в ссылку, на этот раз в Казахстан. Вначале это был Актюбинск, затем Красноярский край. (Еще один крест!)
Снова сердце в тревоге бессонной..
Ты горишь ли, моя звезда?
Снова тягостный бред эшелонов.
Ночи, тюрьмы, гудки, поезда.
Июль 1949, Актюбинск.
Стихи второй тюрьмы и ссылки — вершина духовной, религиозной поэзии Наталии Ануфриевой. Наступило время, когда она осознанно стала глубоко верующим человеком.
Момент, который пришел, как озарение, она описывает в своих воспоминаниях: “Была уже ночь… Необыкновенно радостные, возбужденные мысли бродили в моей голове… И вдруг вспыхнуло ослепительное мгновение: Христос—Красота. … Не символ красоты, а сама Красота. В то ослепительное мгновенье. … Сам Господь сошел в мое сердце. …Когда слабело это радостное присутствие Господа, … тогда душа грустила и тосковала в разлуке, и я звала и ждала возращения Господа. …На протяжении двух с лишним лет жизнь моей души была только лишь сменой радости и скорби, чувством живого присутствия Господа и тоской от ощущения разлуки с Ним”.
Вот два стихотворения, отражающих эту смену внутреннего состояния.
Море света, безмерного света,
Сны взыскующей Бога души…
Как вы тихи, дома Назарета,
Как отрадно в вечерней тиши!
Это небо – его ль мы забыли?
Это небо мы видим во сне,
Благовещенья белые крылья
Трепетали в его глубине.
Но какое дыханье, Мария ,
Молодого касалось лица?
И глубокие тайны какие
Открывались тебе до конца?
Море света, безмерного света,
Тишины, не имеющей дна,
А в вечерней пыли Назарета
Небывалой любви глубина.
Август 1949, Актюбинск.
Господи, спаси, дай веры!
Где Твой лик, исполненный огня?
Вновь туман колеблющийся, серый
Наплывает на меня…
А над миром жаркое дыханье,
Властное дыханье Красоты,
В блеске вод и листьев трепетаньи,
Господи, Твои черты…
Но в сиянье мира несказанном
Тайной скорби темная струя,
В нем горит трепещущая рана
Господи, любовь Твоя.
25 июля 1953, Большой Улуй.
И как это всегда бывает, вслед за внутренним потрясением стали меняться внешние обстоятельства жизни. Наталия Даниловна стала жить в селе, где была маленькая церковь, и там шли богослужения. Рядом появилась монахиня, с которой можно было говорить, нашелся человек, даривший ей духовную литературу. Она совершенно иначе стала относиться к Достоевскому, и написала о нем статью. И в душе постоянно звенели стихи.
Пройдут в тиши, о Господи, года,
Решится спор неверия и веры,
И все навек потонет без следа
В Твоей любви без края и без меры.
Твой светлый лик во всем я узнаю,
Гляжу на мир прозревшими глазами,
Я Божий мир, прекрасный мир залью
Моей любви горячими слезами.
Но знаешь Ты, о, знаешь только Ты,
Какой ценой дается нам бессмертье,
И для Твоей познанья Красоты
Какая боль мне выковала сердце.
3 июня, Большой Улуй.
Ее поэзию этих лет можно сравнить с духовными стихами Александра Солодовникова, в 30-40 годы также отбывавшим свой срок на Колыме. Но он был старше, успел сложиться до революции как личность, два года воевал в армии Деникина, и то, что все-таки остался жив, конечно, чудо. Он был верующим с самого детства, и его поэзия говорит о внутреннем очень устойчивом духовном опыте. Сомнения, отчаяние – все это выносится за скобки, читатель узнает лишь результат. Вот пример, в котором слышно библейское мужество Иова:
Как дерево в саду Ты подстригал меня,
Побеги счастья срезав, им не дав развиться.
Угас ребенок мой, что был мне краше дня,
Рассыпалась семья, и вот я сам в темнице.
Но я люблю Тебя, Отцовская рука,
Мне наносящая пронзительные раны,
И сердце полнит мне блаженство, не тоска.
Люблю Тебя, люблю,
И в гимнах славить стану.
Наталия Ануфриева раскрывает эмоциональный процесс, ее строки полны живого трепета самой жизни:
Я читаю былого страницы
В тихий час угасания дня…
Пусть Тебе не умею молиться
Только Ты не оставишь меня.
Пусть неясны забытые строки.
В сердце врезан страдания след,
И какой – то печальный, далекий,
В грустном небе мерцавший рассвет.
Где он вспыхнул во тьме надо мною,
Свет, зажженный Твоею рукой?
Я была ль за тюремной стеною
Или в дальней дороге морской?
Но в ночи, засиявшей лучами,
Не твои ли, о Боже, черты,
Взгляд Твой, полный глубокой печали
И глубокой, как жизнь, красоты?
И как музыки дивные звуки
Отошедших страданий года,
И Твои благодатные руки
Надо мною везде и всегда.
28 января 1953 г, Ново-Никольское.
После освобождения в 1954 году (реабилитации она добилась в 1957-м) Наталия Даниловна могла бы жить под Москвой в селе Алексеево, у близких друзей ее родственницы Ариадны Арендт. Но там не было церкви. И она выбрала Владимир с его знаменитым Успенским собором, богослужения в котором не прекращались. Здесь она впервые исповедовалась и причастилась. Началась совершенно новая жизнь. Она стала постоянной прихожанкой храма, где у нее появилось много друзей. Поселилась недалеко от него в крохотной халупе, которая почти не отапливалась – она грелась утюгом и керосинкой. Зарабатывала гроши на фабрике игрушек. Но ей регулярно высылали деньги Ариадна Арендт, подруга детства Наталия Темникова, ставшая профессором рижского университета, и крестник Володя Гумберт. Этого хватало на скромную жизнь. Зимой приезжала в Москву погостить у Арендтов. Там увлекались теософией, и поэтому она никаких христианских бесед не вела, а, главное, не читала своих стихов. Вот что пишет Елена Арендт, невестка Ариадны. “Я хорошо помню ее серые глаза, не сходившую с губ улыбку и громкий заразительный смех. Она любила пошутить, а шутки свои часто переводила в стихи. Я тогда и не знала, что она настоящий поэт”. И дальше: “В Москве у нашей владимирской гостьи много подружек, с которыми она перезванивается, договаривается о чем-то и, надев неимоверной тяжести пальто и немыслимые башмаки с галошами, отправляется в московские храмы или в гости. …Ее страстью были книги”. По мере погружения в церковную жизнь она стала все реже и реже писать стихи, а вскоре поэзия и вовсе ее оставила. Но дан ей был другой дар взамен: слезы во время молитвы.
В 60-е годы поэтесса начала писать мемуары – исповедь, которую я многократно цитировала. В книге опубликованы лишь фрагменты огромной, 500 страничной рукописи, которую она несколько раз переписывала. О многих фактах своей биографии Наталия Даниловна пишет очень коротко, имена зашифровывает, о некоторых событиях не говорит вовсе. Как и в стихах, она ни единым словом не упоминает ни власть, ни политику. Нет и эзоповского языка. Ее интересуют те проблемы становления и развития человеческой личности, которые важны везде и всегда. У нее высочайшие нравственные ориентиры, опираясь на которые она беспощадна прежде всего к себе самой. Например, она считает себя виновной в смерти матери. В какой-то момент, измученная постоянным голодом и пронизывающим холодным ветром на ночной работе, она теряет волю. Приходит апатия, исчезает то внутреннее напряжение, благодаря которому только и можно было выжить обеим: “…не хватило у меня силы для совершения чуда, а это значит, для меня это было совершенно ясно в то время, что у меня не хватило любви”. Вспоминая об уголовницах на каторге, она никого не осуждает: “Какой страшный, удушливый мир! …хриплые, грубые голоса, бесстыдная ругань, истерические выходки, дикие, жестокие нравы… они.. были тяжело, может быть порой и неизлечимо больны, эти бедные, искалеченные души”. Рассказывая о своей жизни во Владимире, Наталия Даниловна вспоминает: “…обедала я обычно в разных столовых. Там иногда бывали подвыпившие люди, иногда совсем пьяные. Они казались мне олицетворением грубо чувственного, темного мира, людьми, попавшими под власть темных сил. И этим я как бы осуждала их, …отмежевывалась от них, не понимая, насколько я причастна сама всему тому чувственно-темному, что отталкивало меня в этих людях. потом (я) сумела взглянуть на этих людей по-иному, более мягко и человечно”.
Но главная тема ее мемуаров – сущность духовной жизни Ее, конечно, долго мучил вопрос, так беспощадно поставленный Иваном Карамазовым в главе “Бунт”: если Бог всемогущ, то почему всюду побеждает зло. Ответ на этот вопрос она нашла не у философов, а в глубине собственного сердца: человек создан свободным. Он сам выбирает между добром и злом. Путь добра чрезвычайно труден и опасен, путь зла легок и заманчив, именно поэтому он так часто побеждает. Но она поняла также, что в жизни есть и тайны и таинства, не объяснимые рациональным путем, что ни Ветхий, ни Новый Заветы не должны отвечать на все вопросы. “Раньше я жадно стремилась к философии, к умственным разрешениям моих религиозных сомнений, мне казалось, что в философии могут быть найдены ответы на всё. Теперь я на слишком многое не нашла ответов…Теперь я говорила: “Да, неясно. И пусть неясно. Но все яснее становилось зато, что живешь не одними мыслями, а чем-то другим, гораздо более сильным и непреложно живым. И это несказанно живое есть наша таинственная жизнь в Церкви”.
Она осмысливает всю свою жизнь и чувствует всей душой, что самое драгоценное, что у нее есть – это все ее прошлое. Ведь Господь призывал ее всегда. В 14 лет она писала: “Чем глубже мрак, тем ярче просветленье”, и в старости понимает: “…должен был сгуститься мрак до предела, чтобы как можно ярче просиял для меня потом свет. Может быть, так испытывал Господь меру моего терпения, моей покорности, меру моей любви к Нему”.
Еще в последней ссылке она написала чудесное стихотворение о старости. Привожу только одну строфу:
Улеглась суета, и страстей отпылали пожары,
Скоро, может быть, жизнь одинокой свечой догорит…
О, приди же ко мне, о, приди лучезарная старость,
И печальный мой путь ясным светом твоим озари.
3 июня 1953 г, Ново-Никольское.
И старость ее стала поистине лучезарной, хотя пришли болезни: ей вырезали раковую опухоль, а перед смертью она долго пролежала в параличе после второго инсульта. Но до последних дней всем интересовалась, читала, смеялась, шутила. Жила в духовной тишине и радости. К тому времени у нее была собственная десятиметровая комната в общей квартире, и она смогла наслаждаться благами цивилизации – отоплением, горячей водой. Это был предел того комфорта, который дала ей жизнь. Ухаживали за ней соседи по дому, дети и внуки ее церковных друзей,. иногда приезжали друзья из других городов. Она умела любить людей и люди отвечали ей тем же.
Вот последнее (или одно из последних) ее стихотворений, когда она уже давно не писала стихов:
Не голос Твой. Не образ Твой. Не лик.
Нет даже бледной мимолетной тени…
И никогда не выразит язык
Таинственных Твоих прикосновений.
С Тобой плывут и тают облака,
Цветут сады, блестят на солнце реки…
А без Тебя – бездонная тоска,
Тоска неутолимая вовеки.
Март или апрель 1965, Великий Пост, Владимир.
Она умерла 13 декабря 1990 года. После нее остался большой архив — несколько сот стихотворений, мемуары, которые я цитировала, литературоведческие и богословские труды (последнее — в лубянском архиве). Многое из этого сохранили семья Арендтов и ее крестник Владимир Гумберт. Отпевали ее в Успенском соборе и похоронили на новом владимирском кладбище. Но вот, что пишет поэт Евгений Данилов, один из составителей книги и автор предисловия к ней: “Во Владимире… мне захотелось отыскать могилу Наталии Ануфриевой… Ходил, искал — да где там! Затерялась могила поэтессы среди тысяч и тысяч других русских могил. Но не затерялась ее блистательная поэзия. Ибо рано или поздно все выходит на свет Божий из-под глыб Русской катастрофы”.
———————
Для подробного ознакомления с делом Н.Ануфриевой см. книгу Виталия Шенталинского “Донос на Сократа”, где собраны материалы из архивов КГБ.