К 150-летию со дня рождения А.П.Чехова
Опубликовано в журнале Студия, номер 14, 2010
АРКАДИЙ БАРТОВ
Кто Вы, Антон Павлович ?
(К 150-летию со дня рождения А. П. Чехова)
И вы заполните все земли и все океаны,
и всякого будут раздражать ваши обычаи.
Оракулы Сивиллы
Плутарх (DePyth. orac. – Об оракулах пифии)
И не отдавать дочерей своих
иноземным народам,
и их дочерей
не брать за сыновей своих.
Кн. Неемии, гл. 10
История никогда не начертывала на своих страницах
вопроса более тяжелого, более чуждого человечности,более мучительного, нежели вопрос еврейский.
М.Е. Салтыков-Щедрин (Отечественные записки)
На протяжении многих лет идут споры — кем являлся великий русский писатель А.П. Чехов — юдофобом или филосемитом, или, может быть, человеком, которому безразлична трагическая судьба еврейского народа? Целью данных заметок является рассмотрение еврейской темы в произведениях А.П. Чехова, а также анализ достаточно популярного мнения об антисемитизме Чехова, о Чехове-юдофобе. Постараемся показать, насколько правомерно это суждение, возникшее не только при жизни автора «Скрипки Ротшильда», но бытующее и по сей день. Большинство биографов Чехова, особенно в академических изданиях изображают его образ вычищенным, покрытым глянцем, подкрашенным, ретушированным. Сколько статей исписано, рисующих Чехова только двумя красками, розовой или черной. Мы постараемся продемонстрировать, что Чехов был разным в разные периоды своей жизни, и уж никак не антисемитом в конце её. Ошибкой многих биографов писателя является то, что они взгляды позднего Чехова распространяют на всю его прежнюю жизнь: лакируя Чехова, они тщательно обходят все темные, малосимпатичные места в его биографии. Ведь Чехов, писатель и человек, естественно, менялся на протяжении жизни, и интересно проследить его взгляды, его эволюцию без ретуши и без прикрас.
Читая драмы, повести, рассказы А.П. Чехова, мы видим многообразие еврейских типов в его творчестве. Откуда Чехов черпал свои наблюдения?
Нужно сказать, что еврейская тематика была близка Чехову с детства. Годы детства и юности Чехова, прошедшие на юге России, напитали его изрядным запасом впечатлений по еврейской теме. А.П.Чехов родился в Таганроге — провинциальном городе на берегу Азовского моря. В этом городе, где жил и учился в гимназии Антон Чехов, был маленький Вавилон: русские, татары, украинцы, греки, евреи. В то время, т.е. во второй половине XIX ст., в Таганроге было значительное еврейское население (примерно 3000 человек, или 6% от общего числа жителей города). Отец Чехова был торговцем, содержавшим бакалейную лавку, он заставлял своих детей помогать в торговле. Мальчики (их было у него пять) были обязаны в свободное время трудиться в лавке зимой и летом. Из воспоминаний старшего брата Александра о детских годах Антона мы узнаем, что магазин посещали еврейские покупатели, а также евреи, которые торговали с отцом. Ясно, что у прочих малоуспешных таганрожцев (как отец Чехова, потерявший из-за долгов бакалейную лавку, собственный дом и бежавший от долгов в Москву) успешность евреев вызывала завистливую неприязнь. Возможно, на мальчиков, работающих в лавке, дела и разговоры отца с евреями-торговцами, впрочем, как и с русскими торговцами, производили далеко не лучшее впечатление, и это впечатление отложилось в дальнейшем. Может быть, не самые лучшие черты евреев наблюдал юный Чехов у торговцев в Таганроге. Вместе с тем, юный Чехов не отдавал себе отчета, что евреи, в отличие от многих других народов-изгнанников, кажется, никогда и нигде не были замечены в воровстве, попрошайничестве и мелком жульничестве.
В таганрогской гимназии Чехов был знаком и даже приятельствовал с несколькими евреями. С некоторыми из них, например, с Соломоном Крамаревым и Исааком Срулевым, он и позже вел переписку. В письмах чувствуется не только дружеский, но и насмешливый тон. 8 мая 1881 года Чехов писал из Москвы в Харьков своему бывшему соученику в гимназии Соломону Крамареву:
— Нового нет ничего. Биконсфильдов, ротшильдов и крамаревых не бьют и не будут бить. Где люди делом заняты, там не до драк, а в Москве все делом заняты. Когда в Харькове будут тебя бить, напиши мне: я приеду. Люблю бить вашего брата-эксплуататора.
Разумеется, это можно рассматривать в качестве невинной шутки, если не учитывать, что писалось это вскоре после ряда погромов: 15 апреля 1881 года был первый еврейский погром в Елизаветграде, а затем 23-го, 26-го и 27 апреля — три погрома подряд в Киеве.
В переписке Чехов часто презрительно отзывался об евреях: «жидовский умник», «если даром нельзя, то заплати шмулям сколько нужно», «жидовочка», «богатая жидовочка», «как жид перед червонцем», «русскому доктору Хавкину, жиду», «жидоватый брюнет из высшего общества», «житье в жидовствующей Ялте», и т. д., и т. п.
В своих произведениях Антон Чехов также употреблял, говоря о евреях, именно такие выражения. Но о творчестве Чехова в этом аспекте мы скажем позднее.
Конечно, можно считать, что такова была (уже на излете, впрочем) языковая норма того времени, недалеко ушедшего от Пушкина и Гоголя, свободно пользовавшихся этим «термином» и в художественных произведениях. Да и ранее даже в государственных указах так и пропечатывали: «жидам», «жидов». Это пошло от польско-литовской лексики и, надо полагать, считалось не оскорблением, а национальной идентификацией. Но уже ко времени Чехова слово это приобрело оскорбительный оттенок, в отличие от слова «еврей».
Конечно, «подозревать» Чехова в особой любви к евреям, наверное, нельзя, но столь часто употребляемое им слово «жид» было скорее данью насмешки и эпатажа, столь характерными для молодого Чехова, чем антипатии к евреям. Но «милосердие билось и в его сердце». Приведем свидетельство Исаака Львовича Шапковича, тоже соученика Чехова, впоследствии таганрогского доктора. Он написал и издал книгу воспоминаний под названием: «А.П.Чехов — гимназист». В ней Шапкович пишет об одном, характеризующем юношу Чехова происшествии. Гимназист Волкенштейн дал пощечину одному учителю-черносотенцу за то, что тот назвал его «жидом». Волкенштейну угрожало исключение из гимназии с волчьим билетом. Чехов был среди тех, кто заступился за «провинившегося» ученика. Он предложил товарищам обратиться к дирекции гимназии с угрозой, что весь класс уйдет из гимназии, если Волкенштейн не будет восстановлен. Начальство вынуждено было уступить.
Нужно особо остановиться на отношениях Чехова с замечательным пейзажистом Исааком Ильичем Левитаном. «Жидоватый брюнет из высшего общества» — это о нем. Левитан был соучеником брата писателя, Николая Павловича в Московском училище живописи, ваяния и зодчества. Вскоре он вошел в круг друзей семьи Чеховых. Антон Павлович высоко ценил талант Левитана, называл его «лучшим русским пейзажистом». Весной 1891-го, в Париже, посетив Салон, Чехов нашел русских живописцев лучше всех, среди которых «Левитан — король!» Известны шуточные высказывания Чехова о Левитане: «Я приеду к вам, красивый, как Левитан», «Он был томный, как Левитан». Это Чехов придумал слово «левитанистый». «Природа здесь гораздо левитанистей, чем у вас», — писал он в одном из писем. Умер Левитан в Москве, но за год до смерти зимой 1899 года он приехал на несколько месяцев в Ялту, где жил Чехов, и они часто встречались. В Ялте Левитан тосковал по Москве, по северной природе. Уже будучи тяжело больным он попросил у Чехова кусок картона и набросал на нем масляными красками вечернее поле со стогами сена. Этот этюд Чехов повесил над камином около письменного стола.
Казалось бы, идиллические отношения, но не будем идеализировать. Действительно, их связывала дружба, но с перерывами на насмешки и издевательства над Левитаном во время совместного их отдыха в имении А.С. Киселева «Бабкино», несостоявшейся дуэли после публикации «Попрыгуньи», категорическим запретом Чехова своей младшей сестре Маше выйти замуж за Левитана и т.д. Не слишком ли много перерывов для тесной дружбы?
При всей, казалось бы, нелюбви Чехова к евреям, у него как у многих были «свои» евреи. Один из них Исаак Наумович Альтшуллер, бывший земский, а затем ялтинский врач (1870 — 1943), один из близких друзей Чехова. Лечил он не только А.Чехова, мать и сестру писателя, но и Л.Н.Толстого, А.М.Горького. Из письма Чехова Альтшуллеру: «Ялта, 27 ноября 1898 года. Милостивый государь! Не окажете ли мне любезность посетить меня. Я лежу в постели. Преданный Вам А.Чехов. Захватите с собой, молодой товарищ, стетоскопчик и ларингоскопчик», — с этого письма начинается дружба и переписка, длившиеся до самой смерти А. П. Чехова. И. Н. Альтшуллер был специалистом по туберкулезу. Оставляя ненадолго Ялту, Антон Павлович шлет из Москвы, Ниццы письма «милому доктору», «дорогому Исааку Наумовичу». Так и пишет в письмах «милый», «дорогой», хотя за глаза его называет «старопройдошенский» (шутливый перевод фамилии с немецкого). В письмах Чехов делится впечатлениями, сообщает о состоянии своего здоровья, выказывает готовность выполнить любое поручение, поздравляет с праздниками: «Ницца 8 ян. 1901 г. Милый Исаак Наумович! С Новым годом, с новым счастьем! Желаю всего хорошего и интересного, чтобы не было скучно! Передайте мое поздравление Вашей семье. А.Чехов». О своем знакомстве с Чеховым Альтшуллер рассказал в своих воспоминаниях, опубликованных в «Литературном Наследстве» (1960).
Перейдем к дружбе Чехова с издателем и редактором крайне правой газеты «Новое время» А.С. Сувориным. Суворин известен не только тем, что постоянно публиковал произведения Чехова, но и своими антисемитскими взглядами. Отношения Чехова с Сувориным были не мимолётными, а продолжались на протяжении почти всей сознательной жизни писателя. Это видно из опубликованной переписки Чехова с Сувориным, состоящей из 333-х писем. Содружество началось с опубликования в 1886 году рассказа Чехова «Тина», написанного в явной антисемитской тональности. Личная переписка Чехова и Суворина длилась 17 лет. Они встречались, они вместе путешествовали. В издании Суворина вышли в свет отдельные книги произведений Чехова. Это сборники «В сумерках» (1887), «Рассказы» (1888), «Хмурые люди» (1890), «Пьесы» (1897), некоторые другие.
Дружба Чехова и Суворина вызывала у современников противоречивые чувства. Так, Д.С. Мережковский писал: «Суворин и Чехов соединение противоестественное: самое грубое и самое нежное. Пусть в суворинских злых делах Чехов неповинен, как младенец; но вот черт с младенцем связался».
В 1888 году Чехов предлагал Суворину совместно написать трагедию об Олоферне, в которой утверждалось со слов писателя, что «хороший полководец погиб от жидовской хитрости». За несколько лет до смерти Чехов, в связи с делом Дрейфуса порвал отношения с газетой и издательством «Новое время». Суворин говорил брату Чехова Михаилу: «Антоша не захотел простить моей газете её направления». Конечно, сочувствие Дрейфусу достойно уважения, что же касается направления газеты, то Чехов всю жизнь его поддерживал и сотрудничал с редакцией, иначе бы не общался с редактором и не написал бы ему столько писем. Либеральная интеллигенция того времени не дружила и не сотрудничала с газетой Суворина, именно в связи с ее направленностью. Может ли читатель представить, чтобы В. Короленко или Леонид Андреев, или М. Горький печатались в газете Суворина? А Чехов печатался и был близким другом издателя. К делу Дрейфуса и отношению к нему А.П. Чехова мы еще возвратимся.
Среди близких знакомых семьи Чеховых упомянем еще Евдокию Эфрос, подругу сестры Чехова, Марии Павловны, или как сестру называли братья — «Ма-Па». Маша Чехова и Дуся Эфрос вместе учились на педагогических женских курсах Герье. Дуся Эфрос была реальным прототипом героини рассказа «Тина» Сусанны Моисеевны. После восстановления купюр в переписке Чехова в 1960 году стало известно о его романе в январе-феврале 1886 года с дочерью московского адвоката Евдокией Исааковной Эфрос (1861–1943), Дусей Эфрос, или «Эфрос с носом», как шутливо называл ее Антон Павлович. Кстати, этот самый нос, то есть национальный признак, — первая характеристика Сусанны: «В кресле … сидела женщина … с укутанной головой. Из-за вязаного шерстяного платка виден был только бледный длинный нос с острым кончиком и маленькой горбинкой да один большой черный глаз». «Была сейчас Эфрос. Я озлил ее, сказав, что еврейская молодежь гроша не стоит; обиделась и ушла», — пишет Чехов своей знакомой М. В. Киселевой в день выхода «Тины» в печать. Вероятнее всего, как указывает Елена Толстая в своей книге «Поэтика раздражения», одна из ссор молодых людей 29 октября 1886 года произошла именно вследствие публикации «Тины» в «Новом времени». Видимо, девушку не просто оскорбил антисемитский тон рассказа, — она узнала в героине свои черты. Чехов подарил рассказ актрисе Каратыгиной с припиской: «С живой списано».
И все-таки биография Евдокии Эфрос, а также поведение этой московской образованной барышни, вряд ли могли иметь много общего с поступками провинциальной гетеры Сусанны Моисеевны. Евдокия Исааковна Эфрос на многие годы пережила своего знаменитого возлюбленного. Она вышла замуж за еврея, адвоката Коновицера, после революции эмигрировала с ним во Францию. В 1943 году была депортирована фашистами из парижского дома престарелых. Умерла в концентрационном лагере Треблинка.
Перейдем теперь к описанию еврейских персонажей в творчестве А.П. Чехова. В галерее характеров, населяющих сочинения Антона Павловича Чехова, читатель не раз встретит еврейские типы. Еврейская тематика и еврейские образы в 19 веке стали проникать в русскую классическую прозу и поэзию, хотя и достаточно редко по сравнению с другими европейскими литературами.
В России в 18 и до середины 19 века евреи были необходимым комическим элементом любого произведения искусства. И это была нормальная маска, в этом не было ничего специально антисемитского. Об этом даже не задумывались. Нужен был комический персонаж, а комический персонаж – это жид. Он, жид, никогда ничего не чувствует. В этой системе художественных ценностей в то время это был определенный жанровый прием, который использовался и Гоголем, и Пушкиным, и Достоевским.
В Европе эмансипация евреев была совершена значительно раньше, чем в России. Уже со времени написания «Натана Мудрого» Лессинга или «Венецианского купца» Шекспира к евреям стали относиться иначе. Это был прорыв, это была революция, превращение жида, то есть нечто вроде Петрушки, в человека, который умеет чувствовать, так же, как христианин. А в 19 веке в Европе шла стремительная эмансипация евреев, евреи уже давно вышли из гетто, многие из них стали занимать видное положение в различных областях европейской культуры, науки, политики.
Но и в России во второй половине 19 века положение изменилось. И хотя либеральные реформы Александра II сменились ужесточением положения евреев при Александре III, вновь загнанное в черту оседлости еврейство создавало свои духовные ценности, свою культуру. Из черты оседлости вышел ряд крупных философов: Баал-шем-тов (Бешт), Дов Бер, Элиях бен Шломо Залман, Франц Розенцвейг, и ряд писателей, пишущих как на иврите: Ахал-ха-Ам, Хаим Нахман Бялик, Шаул Черниховский, так и на идиш: Менделе Мойхер Сфорим, Шолом Алейхем, Ицхок Лейбуш Перец. Кроме оригинальных сочинений они много переводили классиков мировой и русской литературы, сделав ее достоянием еврейской восточноевропейской диаспоры. Чехов знал многих из еврейских писателей, с некоторыми постоянно встречался, например с Шолом-Алейхемом. А с конца XIX и на протяжении XX века многие еврейские имена вошли в русскую литературу, они писали на русском языке и были носителями русской культуры. Перечисление имен евреев в разных областях русской культуры займет не одну страницу. Не случайно Дж. Кертис, исследователь жизни и творчества выдающегося литературоведа Бориса Эйхенбаума в своей книге о нем (СПб., 2004, пер. с англ.) отметил: «…присутствие евреев в русской культуре приближалось к критической массе».
Вернемся к творчеству Антона Павловича Чехова. Среди русских писателей первого ряда Чехов, пожалуй, не имеет себе равных по числу персонажей-евреев. Евреи в творчестве Чехова являются или главными героями, или служат фоном его произведений, как, например, еврейский оркестр в «Вишневом саде». Образы евреев и евреек у Чехова в подавляющем большинстве носят отрицательный характер, они вызывают смех и жалость, часто они алчны и отталкивающи. Образ еврея-мужчины в произведениях русской классики (старый, мерзкий, карикатурный злодей, шпион и ростовщик) перенесен на отечественную почву из западноевропейской и польской литературы. Таковы герои Пушкина из «Черной шали» и «Скупого рыцаря», Янкель из «Тараса Бульбы» Гоголя и тургеневский «Жид». Еврейки в произведениях русских писателей обычно молоды и красивы. Их привлекательность экзотична, притягательность загадочна, порой мистического свойства. Женские еврейские образы у Чехова также в первую очередь связаны с исследованием темы любви и страсти. В его произведениях появляется образ роковой еврейки, вызывающей страсть, порочную и губительную. Вместе с тем, эта тема у Чехова проникнута иронией и насмешкой.
Впервые еврейская тема в творчестве Чехова появилась в ранней, при жизни писателя не публиковавшейся пьесе «Безотцовщина», (в некоторых изданиях она публикуется как «Пьеса без названия»). Пьеса была написана в Таганроге, позднее в 1878 году переработана в Москве. Одни из главных героев — отец и сын Венгеровичи. Венгерович-старший — владелец сети кабаков, ростовщик, опутавший местное дворянство долгами, разоряющий его и скупающий их имения. Венгерович-старший порочен и преступен — он нанимает разбойника Осипа, чтобы искалечить учителя Платонова, раскрывшего его плутни. Но Венгеровичу-старшему присуща широта, циничная откровенность и достоинство. В отличие от отца, Венгерович-младший ограничен и высокомерен. Сын ростовщика, он студент, радикал, жесткий утилитарист и «материалист» в вульгарном смысле — таковы по ходу пьесы его суждения об искусстве и морали. Таким образом писатель подтверждает бытовавшее мнение о связи радикальных идей с еврейскими деньгами и о «еврейском, бездуховном» происхождении материализма.
В период сотрудничества Чехова в газетах, в так называемой «малой» прессе, в его рассказах часто мелькают стереотипные юмористические еврейские персонажи с комическими фамилиями, а некоторые его подтекстовки к карикатурам носят не только насмешливый, но и явный юдофобский характер. Разбросаны по записным книжкам когда-то услышанные или изобретенные самим Чеховым смешные фамилии: «Еврей Перчик», «Фамилия еврея: Чепчик», «еврей Цыпчик», «провизор Проптер», «Розалия Осиповна Аромат», «маленький, крошечный школьник по фамилии Трахтенбауэр». Кроме того, еврейская тема была для Чехова кладезем бытового юмора (копирование искаженного русского языка и т. д.).
Мы уже упоминали, что в 1886–87 гг. Чехов пережил драматический роман с еврейской девушкой из богатой семьи — Евдокией Эфрос (сестрой театрального критика Николая Эфроса), на которой он планировал жениться. Невеста Чехова поначалу не хотела креститься; однако неизвестно, согласилась ли она, в конце концов, на этот шаг, и, если нет, было ли это препятствие основной причиной их ссор. О возможных причинах несостоявшейся женитьбы см. выше. В этот период Чехов написал рассказ «Тина» (1886), опубликованный в газете «Новое время», издаваемый А.С. Сувориным. В «Тине» изображается портретно похожая на Эфрос провинциальная обрусевшая еврейка, Сусанна Моисеевна Ротштейн — наследница винно-водочной торговли и ссудной кассы. В героине признаки мертвенности и распада сочетаются с распущенностью нравов; она обкрадывает героя, и их борьба в былинном духе переходит в объятия. Чехов подчеркивает принадлежность героини к миру предков, ее функцию «звена в цепи», безличность. В то же время Сусанна демонстративно отвергает еврейство, предпочитает русский язык, хождение в церковь и т. п. Сусанна несет двойную погибель: герой попадает в ее сети и забывает о женитьбе, но через нее он также вовлекается в «тину» еврейского влияния. Опаснее всего в ней то, что при всем этом она ярче и привлекательнее других. Ее обезоруживающая откровенность, дионисийский дух ее дома отвратительны, но и чем-то нужны героям. Реакция литераторов и критиков на рассказ «Тина» была неоднозначной. И.А. Бунин в своей незавершенной книге «О Чехове» трижды вспоминает и очень высоко оценивает этот рассказ Чехова: «Меня поражает, как он моложе тридцати лет мог написать «Скучную историю», «Княгиню», «На пути», «Холодную кровь», «Тину», «Хористку», «Тиф»… Кроме художественного таланта, изумляет во всех этих рассказах знание жизни, глубокое проникновение в человеческую душу в такие еще молодые годы». Бунин негодует по поводу отрицательного мнения М.В.Киселевой о «Тине», считая такое мнение недалеким и ханжеским. Наконец, «Тина» включается Буниным в список лучших, на его взгляд, произведений Чехова. Однако «Тина» вызвала осуждение большинства либеральной интеллигенции того времени. В. Г. Короленко резко негативно оценивал этот рассказ Чехова.
Меньше чем через год после «Тины»
в той же газете «Новое время» появился другой рассказ Чехова с главным
героем-евреем — «Перекати-поле» (1887). Рассказ «Перекати-поле»
изображает реального человека, крещеного еврея А. Сурата, с которым писатель
случайно встретился в Святогорском монастыре в мае
Нужно заметить, что вера и перемена веры, были одними из постоянных вопросов, которые А. П. Чехов ставит в своем творчестве. Он говорит, что его герой (бывший Исаак) представлял собой «многие тысячи евреев, для которых всегда было вечным вопросом, альтернативою: или отпадение от Моисея, или постоянное и неизбежное горе горькое, и которых простая боязнь жизни заставила покинуть шатер отцов своих и вступить в новый круг идей и верований».
Эта тема получает развитие и в повести «Степь» (1888). Отец оставил героям повести братьям Моисею и Соломону по шесть тысяч рублей. Первый завел себе семью, постоялый двор и кабак. Полупомешанный Соломон сжигает свою долю наследства, опровергая стереотипное представление о еврее, любящем деньги. Соломон, страдающий от ненависти к себе, цинично глумится над еврейством, и другой персонаж говорит ему: «Не нравится своя вера, прими другую, а над своей грех смеяться». Пугающий образ отщепенца и разрушителя Соломона в повести дополнен образом его доброго и чадолюбивого брата Моисея. Дом его, грязный и убогий, как будто пострадал от «ударов великана», — что косвенно напоминает о волне погромов начала 1880-х гг. Однако эмоциональное отталкивание от еврейства сохраняется и в этом образе: добрый кабатчик изображен льстивым и приторным.
Летом 1887 года Чехов окончательно разошелся с Е. Эфрос и сообщал брату об омерзении к жизни и даже в состоянии депрессии хотел покончить с собой. Именно в этом году в произведениях Чехова рождается знакомая нам «чеховская тоска», а писатель заболевает чахоткой, и именно в это время он начал писать пьесу «Иванов». Окончательно написана и опубликована она была в 1889 году. В пьесе развивается автобиографическая и, можно сказать, семейная тема возможной женитьбы на еврейке. Она отразила не только, возможно, чувство вины самого Чехова перед Эфрос, но, видимо, и впечатления от отношений его брата Николая с Анной Ипатьевой-Гольден, свидетелем которых Чехов мог быть летом 1887 г. Кроме того, «Иванов» также явился предвидением судьбы другого брата Чехова, Александра, в 1888 г. женившегося на сестре Ипатьевой, Наталье Гольден. Героиня пьесы «Иванов» Анна Петровна, бывшая Сарра, ради брака с героем перешедшая в православие, оказывается отверженной и еврейским, и русским миром, жертва ее никому не нужна, любовь Иванова к ней прошла, и Анна Петровна угасает от чахотки среди беспробудных пошляков, рядом с омертвевшим духовно Ивановым, который в кульминационный момент пьесы во время объяснения с Анной Петровной кричит ей: «Молчи, жидовка!». Иванов сознает свою вину, но ничего не может с собой поделать, он сам себе противен. В конце пьесы автор эффектно оправдывает героя: самоубийство Иванова задним числом снимает обвинение в нечистоте его побуждений.
Русскому обществу в пьесе приданы такие черты, которые обычно приписывались евреям: скупость, грубый материализм, цинизм. Героиня же, по-детски непосредственная, окружена стихией музыки, одиночества, отверженности, болезни. Мелодраматический ореол вокруг Сарры несколько смягчается нотками еврейского юмора, который проявился в монологе о том, как жизнь ее обсчитала. Иванов оказывается не в силах сдержать грубое ругательство в тот момент, когда Сарра принимает версию окружающих о корыстных мотивах мужа. Кроме того, антисемитские высказывания в «Иванове» переосмысляются словами Шабельского, старенького графа-приживала, дяди Иванова. Шабельский оказывается в финале пьесы единственным человеком, по-настоящему любившим Сарру и скорбящим о ней. Хотя он нет-нет да и кольнет Анну Петровну ее национальностью, вроде бы шутливо, но с антисемитским привкусом: «Слуха у вас меньше, чем у фаршированной щуки…»; «(с еврейским акцентом.) Зачиво вы шмеетесь?»; «Гевалт! Жвините, пожалуста». Но много позже, в четвертом действии, Шабельский вдруг, совсем неожиданно и невпопад: «Взглянул я сейчас на эту виолончель и… и жидовочку вспомнил…. Мы с нею дуэты играли… Чудная, превосходная женщина!».
Можно рассматривать пьесу «Иванов» как проявление отношения Чехова к еврейскому вопросу. Чехов утверждает, что еврей уже не «чужой», а «свой», что ему некуда деваться, что положение его трагично и отношение к нему несправедливо.
С 1888 г. еврейские мотивы исчезли из произведений Чехова до 1894 года, когда он написал рассказ «Скрипка Ротшильда».
Герой рассказа, русский гробовщик Яков Иванов, по кличке Бронза, воплощает стереотипный для еврея черствый материализм и меркантильность: он всегда поглощен расчетами, делает гроб жене, не дожидаясь ее смерти, все в жизни рассматривает как «убытки». Скудная, убогая, грубая жизнь героев рассказа, как раз по мерке маленького, затерявшегося на российских просторах городка, «хуже деревни по размерам». Яков «никогда не был в хорошем расположении духа». Потеря жены пробуждает в нем душу, он воскрешает в памяти утраченный рай прошлого, и в его мыслях звучат отголоски псалма «На реках Вавилонских». Герой как бы экспроприирует еврейскую духовность и присущую евреям музыкальность: он создает гениальную трагическую мелодию. В городке один оркестр — еврейский. Иногда по надобности в него приглашают Якова, у которого скрипка, и он хорошо на ней играет. Бронзе в рассказе противостоит еврей Ротшильд, который заимствует его мелодию, правда, превратив ее из трагической в унылую, сентиментальную и плаксивую. Особенно невзлюбил Яков в этом оркестре «рыжего тощего жида», носившего словно в насмешку громкую фамилию Ротшильд. Читатель видит Ротшильда раздраженными глазами русского скрипача: «…этот проклятый жид даже самое веселое умудрялся играть жалобно». Без всякой видимой причины Яков мало-помалу проникается ненавистью и презрением к жидам, а особенно к Ротшильду; он начал придираться, бранить его нехорошими словами и раз даже хотел побить его, и Ротшильд обиделся и проговорил, глядя на него свирепо:
— Если бы я не уважал вас за талант, то вы бы давно полетели у меня в окошке, — а потом заплакал.
Равнодушную, рутинную жизнь переламывает предсмертное страдание Якова, вдруг овладевшее им чувство вины — перед женой Марфой, перед злосчастным Ротшильдом. Умирая, исповедуясь, Яков еле слышно просит отдать скрипку Ротшильду.
Чехов осуждает бессмысленную, жестокую враждебность Бронзы к Ротшильду, который тоже ограблен в этой жизни. Гуманистическое порицание антисемитизма сочетается с эмоциональным неприятием евреев, спроецированным в эстетическую сферу.
Литературные критики по разному отнеслись к тому, как звучала еврейская тема в творчестве Чехова. Большая часть либеральной критики того времени восприняла ее отрицательно, что вызвало негативную ответную реакцию Чехова. Обратимся к дневниковым записям Чехова 1897 года: «Такие писатели, как Н.С.Лесков и С.В.Максимов, не могут иметь у нашей критики успеха, так как наши критики почти все — евреи, не знающие, чуждые русской корневой жизни, ее духа, ее форм, ее юмора, совершенно непонятного для них, и видящие в русском человеке ни больше ни меньше, как скучного инородца. У петербургской публики, в большинстве руководимой этими критиками, никогда не имел успеха Островский; и Гоголь уже не смешит ее».
С конца 1880-х годов многие критики воспринимали позицию Чехова в еврейском вопросе как «асемитизм» («отталкивание» и даже безразличие к евреям, не переходящие в прямую вражду). Таков был взгляд на отношение Чехова к еврейской теме и ряда еврейских писателей и общественных деятелей, например Шолома Алейхема и Зеева Жаботинского. В 1888 году Чехов пытался опубликовать под псевдонимом в «Новом времени» свой отклик на полемику газеты с В. Стасовым по поводу заказа М. Антокольскому памятника Екатерине II, предложив свой проект решения еврейского вопроса: внешнее гражданское равноправие евреев при психологическом отторжении их русскими («Надо только помнить про жида, что он жид»). А.С. Суворин и его сын А.А. Суворин, управлявший делами газеты, отвергли это решение как слишком либеральное, и статья Чехова напечатана не была. Фактически в ней он дал обоснование «асемитизма». В «еврейском цикле» Чехова конца 1880-х гг. проявились сомнения и настороженность, порождаемые в русском общественном сознании феноменом еврейской ассимиляции, но наряду с этим чутко зарегистрированы и те болезненные явления, которые может принести ассимиляция самим евреям.
Возобновление чеховского интереса к еврейской теме в середине 1890-х годов принято связывать с новым витком антисемитизма в России по поводу дела Дрейфуса (1893). Можно утверждать, что у Чехова в еврейском вопросе произошел перелом. Анализируя не только его произведения, но и эпистолярное творчество до дела Дрейфуса, можно говорить о симпатии Чехова к отдельным евреям, но в целом его отношение к евреям можно характеризовать как настороженное и даже неприязненное. Но можно ли это назвать антисемитизмом? Антисемитизм — это ведь не симпатия-антипатия, не гадание на ромашке «любишь-не любишь», это — социально-политическая позиция, это мировоззрение, а таковых до известной поры у Чехова вообще не имелось. Долг писателя, считал он — быть талантливым, чутким художником, оставаясь при этом всегда порядочным человеком. «Скажут: а политика? Интересы государства? — спорит он с А. С. Сувориным в письме из Ниццы от 6 февраля 1898 года.— Но большие писатели и художники должны заниматься политикой лишь настолько, поскольку нужно обороняться от нее». Еще раньше 4 октября 1888 года Чехов пишет А. Н. Плещееву: «Я боюсь тех, кто между строк ищет тенденции и кто хочет видеть меня непременно либералом или консерватором. Я не либерал, не консерватор, не постепеновец, не монах, не индифферентист. Я хотел бы быть свободным художником и — только». А через пять дней, в письме к Д.В.Григоровичу:
— Политического, религиозного и философского мировоззрения у меня еще нет; я меняю его ежемесячно…
Однако дела в России и в мире складывались так, что «обороняться» от политики становилось все труднее, и это показало дело Дрейфуса.
Зимой 1897–1898 годов писатель жил в Ницце на лечении, когда во Франции открылся процесс офицера Генерального штаба еврея Альфреда Дрейфуса, обвиненного в продаже секретных документов немцам. Лживое обвинение было шито белыми нитками. Дело Дрейфуса разделило Францию на два лагеря: юдофобов и дрейфусаров. На стороне последних был известный писатель Эмиль Золя. Изучив документы суда, проведя собственное расследование, он пришел к убеждению о невиновности Дрейфуса и написал открытое письмо президенту республики Феликсу Фору, озаглавленное в печати: «Я обвиняю». Там он указал и на истинного преступника из Генштаба, графа Эстергази. После осуждения и пожизненной отправки Дрейфуса на каторжный Чертов остров во Французскую Гвиану Генштаб привлек Эмиля Золя к суду за «клевету», но писатель покинул родину и поселился в Англии. Позднее и Золя и Дрейфус будут оправданы судом.
Чехов следит за пересмотром дела Дрейфуса. Он прочитывает стенограммы судебных заседаний и приходит к выводу о невиновности Дрейфуса. Он восхищен выступлением Э. Золя, его нравственной высотой, называет дрейфусаров «людьми, идущими впереди нации». За антисемитским ажиотажем Чехов разглядел признаки национальной болезни: «Когда у нас что-нибудь неладно, то мы ищем причин вне нас и скоро находим: “Это француз гадит, это жиды, это Вильгельм”. — Капитал, жупел, масоны, синдикат, иезуиты — это призраки, но как они облегчают наше беспокойство!» В настроениях конца века Чехов чувствует тревожное предвестие: «… заварилась мало-помалу каша на почве антисемитизма, на почве, от которой пахнет бойней». Интервью Чехова французским журналистам по поводу дела Дрейфуса напечатано не было: журналисты в нем сделали упор на выпады в адрес русского общества в целом и русской журналистики, и осторожный Чехов наложил запрет на его публикацию.
Дело Дрейфуса отозвалось в России. Русские антисемиты сразу, без долгих размышлений и колебаний, с энтузиазмом встали на сторону обвинителей еврея. И даже не раскаялись, когда стало ясно, что обвинение было ложным. Когда в Ниццу пришли свежие номера «Нового времени», писатель увидел, что редакция возглавляемой Сувориным газеты окольно примкнула к французским антисемитам, не выступила против осуждения Дрейфуса и насмешливо отзывалась о позиции Эмиля Золя. Между Чеховым и Сувориным возникло отчуждение, чреватое полным разрывом в скором будущем. Чехов, не колеблясь, встал на сторону Дрейфуса и Золя, и это была его позиция, позиция честного человека. В своих воспоминаниях о Чехове редактор петербургского ежемесячного журнала «Жизнь» В.А. Поссе пишет: «Чехов говорил мне, что Суворин по отношению к делу Дрейфуса держал себя подло. Помню, — рассказывал при этом Чехов, — мы сидели в Париже в каком-то кафе на бульварах: Суворин, парижский корреспондент «Нового времени» Павловский и я. Это было время разгара борьбы вокруг «дела Дрейфуса». Павловский, как и я, был убежден в невиновности Дрейфуса. Мы доказывали Суворину, что упорствовать в обвинении заведомо невиновного только потому, что он еврей, как это делает «Новое время», по меньшей степени, непристойно. Суворин защищался слабо, и, наконец, не выдержав наших нападок, встал и пошел от нас. Я посмотрел ему вслед и подумал: "Какая у него виноватая спина!"» (Поссе В.А. «Мой жизненный путь», М.- Л., 1929).
Нас с юности приучили смотреть на Чехова как на великого гуманиста, советские критики подавали его в лакированном и ретушированном виде. Изучая жизнь и творчество Антона Павловича Чехова, видишь, что это далеко не так, что позиция писателя, в том числе и в еврейском вопросе, значительно сложнее. Но последние годы жизни Чехова показали, что в оценке его гуманитарных позиций в чем-то эти критики были правы. И это радует.