Опубликовано в журнале Студия, номер 14, 2010
ИСАЙ КУЗНЕЦОВ
28 июля 2010 года скончался Заслуженный деятель искусств, Лауреат Государственной премии Российской федерации, известный прозаик, драматург и сценарист Исай Константинович Кузнецов.
Исай Кузнецов родился в 1916 году в Петрограде. В 1931 году переехал с семьей в Москву. Учился в ФЗУ, работал слесарем, библиотекарем, экскурcоводом, актером.
С 1938 года – в Театральной Студии А. Арбузова и В. Плучека.
В 1941 году в соавторстве с А. Галичем и Вс. Багрицким написал пьесу “Дуэль”, принятую Студией к постановке. Постановка не состоялась – началась война.
С 1941 по 1948 – в армии. С боями прошёл от Ленинграда до Дрездена. Награжден орденами Красной Звезды и Отечественной войны 1 степени.
Исай Кузнецов – автор фильмов “Утренние поезда”, “Колыбельная”, “Пропало лето”, “Достояние Республики”, “Пропавшая экспедиция”, “Москва – Кассиопея”, “Отроки во вселенной”, а также пьес “Два цвета”, “Взрослые дети”, “Солнечное сплетение”, “Приглашение к подвигу” и ряда других пьес и сценариев, написанных совместно с Авениром Григорьевичем Заком.
После смерти А. Зака в 1974 году работал один. Написал пьесы “Портрет трагической актрисы”, “Белые флаги”, сценарии к фильмам “Золотая речка” “Медный ангел”, “Похищение Савойи”, “Ученик лекаря”, “Исчезновение” и др.
Автор романов “Лестницы” (Москва, “Советский писатель”, 1990) и “Все ушли…” (Москва, “Крук”, 2000).
В этом номере “Студии” впервые публикуются страницы воспоминаний писателя.
Редколлегия
АВА
Ему было всего пятьдесят четыре года, когда его не стало. С тех пор прошло более четверти века…
Авенир Зак… Ава…. Аванчик, как звали его близкие….
Родился в девятнадцатом году, в Бердянске. Накануне того дня, когда ему следовало появиться на свет, Бердянск заняли белые. Части Красной Армии, в которых служил его отец, были вынуждены оставить город. Ава рассказывал – разумеется, со слов отца, – что тот не отходил от орудий, нацеленных на Бердянск, боясь, что снаряды попадут в родильный дом. Обошлось. Бердянск снова заняли красные, и его рождение произошло вполне благополучно.
Наверно, мать Авы не испытывала никакой тревоги, может быть, и не подозревала о той опасности, которой подвергается. Во всяком случае, эта неординарная ситуация нисколько не отразилась на новорожденном. Ава обладал на редкость спокойным и выдержанным характером.
В сороковом году, перед самой войной, окончив школу, Ава поступил во ВГИК на режиссёрский факультет к Сергею Эйзенштейну. Он рассказывал, как перед экзаменами актёр и режиссёр, бывший князь Леонид Оболенский, советовал абитуриентам, поступающим на режиссерский факультет, поступать не во ВГИК, а в военное училище, готовиться к войне. Пророчеству Оболенского абитуриенты не вняли. Вместе с Заком к Эйзенштейну поступили Михаил Швейцер, Венгеров, Толя Граник, Борис Бунеев, ставшие впоследствии, известными кинорежиссёрами. Во время войны Ава работал с Сергеем Юткевичем в Алма-Ате. Заканчивал ВГИК уже после войны, у того же Юткевича.
Однако режиссёром не стал. После окончания института успел поработать вторым режиссёром на картине “Первоклассница”. Постановщик “Первоклассницы” Илья Фрэз рассказывал мне, что дети, занятые на съёмках, обожали Зака, у него были с ними на редкость прекрасные отношения. Не удивительно – он любил детей. Еще учась в старших классах, он был прекрасным пионервожатым, у него был опыт общения с детьми.
Потом, в том же качестве второго режиссёра, работал на съёмках “Двух капитанов”. Но распоряжением Сталина производство фильмов было сокращено до минимума, съёмки большинства уже запущенных картин были прекращены. Ава, снимавший в это время зимнюю натуру где-то на севере, был отозван в Москву и уволен “по сокращению штатов”.
Это могло стать лишь эпизодом, паузой в его режиссёрской карьере, но случилось иначе. Он начал писать. Что-то сочинял для своего друга, композитора Михаила Зива, и даже написал повесть, которая к тому времени, когда мы с ним познакомились, лежала в издательстве “Молодая гвардия”. Повесть так и не была напечатана. Мне он ее не показывал, по-видимому, не считал своей удачей. О чем повесть, так и не знаю.
В сорок девятом году Ава работал режиссёром детского отдела телевидения. Я – на радио, внештатно, сочинял передачи для детского радио на международные темы и разную мелочь для “Пионерской зорьки”. Однажды мне попался материал о французских пионерах – “отважных”. Решив писать о них пьесу, я поделился этим замыслом со своим другом Юрой Тимофеевым, тогда – заместителем главного редактора детского радиовещания, а до того некоторое время работавшим на телевидении. Мысль эту Юра одобрил, но несколько своеобразно.
– Ты один пьесы не напишешь, – сказал он решительно. – Я тебя сведу с хорошим человеком, с ним вдвоём вы напишете.
Не знаю, почему он был уверен, что “хороший человек” на это согласится, и зачем тому надо писать со мной пьесу о французских пионерах. Однако против знакомства с предполагаемым соавтором не возражал.
Тимофеев оказался прав. Не знаю, написал бы я пьесу один или нет, но вдвоём с Заком мы её написали. И не только “Вперёд, отважные!”, но еще десятка три пьес и сценариев.
Познакомил он нас у себя дома, на Сытинском.
– Знакомьтесь! Авенир Зак… Исай Кузнецов… А теперь отправляйтесь в другую комнату, там пообщайтесь, а мне надо срочно написать статью.
Юра сел писать статью о художнике, кажется Авакумове, погибшем на фронте. А мы ушли в соседнюю комнату с большим овальным столом и стареньким, расстроенным пианино в углу, возле окна. В квартиру Юры солнце почти не заглядывало, его закрывали дома, стоявшие на другой стороне узкого Сытинского переулка. Я включил свет, и мы сели за стол, разглядывая друг друга. Мне Ава понравился – симпатичное лицо, умный, приветливый взгляд. Он выжидающе, с лёгкой улыбкой, смотрел на меня, как бы предоставляя мне право начать разговор.
Я не очень понимал, с чего начать. Но, почувствовав, с первого взгляда, доверие и симпатию к нему, не тратя время на более близкое знакомство, стал излагать свой замысел. Собственно, даже не столько замысел, сколько намерение. Он слушал внимательно, приложив полусогнутую ладонь к уголку рта, – жест, который я частенько наблюдал у него в минуты сосредоточенного размышления или повышенного внимания.
Не помню, что он говорил после того, как я кончил. Во всяком случае, стало ясно, что ему это интересно и он готов писать со мной пьесу о французских пионерах.
Я выглянул из двери и попросил Юру дать нам карандаш и бумагу. Так, даже как следует не познакомившись, мы сходу начали писать нашу первую пьесу, “Вперёд, отважные!”
Мы ещё работали, когда за дверью послышался звонкий девичий голосок. К Юре пришла знакомая девица. Статью о художнике он так и не написал.
С этого началось наше с Авой соавторство. И дружба.
Работая режиссёром на телевидении, Ава часто общался с директором Центрального Детского Театра Шах-Азизовым. Константин Язонович заинтересовался нашим замыслом и предложил заключить договор. Сумма была небольшой, как сказали бы теперь – “непрестижной”, всего восемь тысяч рублей. В то время драматургам за пьесу платили по тридцать, а то и больше. Но нас вполне устраивало уже то, что нашим замыслом заинтересовался театр.
Начал пьесу репетировать Месхетели, бывший до этого, если не ошибаюсь, директором МХАТа. Его репетиции приводили нас в полное отчаяние. Когда мы поделились своим огорчением с артистом Заливиным, игравшем одного из героев пьесы, он сказал с усмешкой:
– Ставить спектакль должен режиссер, а не администратор.
Режиссером Месхетели не был. Шах-Азизов, побывав на репетициях, заменил его Колесаевым.
Валентин Колесаев, в отличие от Месхетели, был крепким режиссером и поставил вполне профессиональный спектакль. Оформлял “Вперед, отважные!” талантливый, симпатичный нам Кноблок. Труппа в театре в то время была первоклассная. Отлично играли тот же Заливин, Щукин, Нейман, Соловьев, Куприянова, Сперантова, да и многие другие.
Премьера состоялась первого июня пятьдесят первого года, в Центральном Детском Театре. Премьера прошла с большим успехом, и мы были счастливы.
…Полусумрак Юриной квартиры на первом этаже… овальный столик в его комнате, на котором стоит высокая ваза с лицами ста китайских мудрецов… шкаф с книгами… тимофеевская бронза с помпейским крылатым фаллом… комната с овальным столом, за которым мы с Авой начинали писать первую нашу пьесу… Сюда, ошалевшие от радости, именно – ошалевшие, пришли мы после премьеры в Центральном Детском Театре и, скинувшись с друзьями, устроили первый в своей жизни послепремьерный “банкет”. Деньги, как было у нас заведено, бросали в Юрину феску, красную, пыльную феску без подкладки. Надо ли говорить, что никаких деликатесов, никакого шампанского не было?
Прочистила нам мозги Александра Яковлевна Бруштейн.
Александру Яковлевну я знал еще по Ленинградскому ТЮЗу, где шли её пьесы – она была классиком детской драматургии. И одним из самых прелестных людей, с которыми меня когда-либо сводила жизнь.
Евгений Шварц, отнюдь не склонный к восторженности по поводу многих персонажей своей ”Записной книжки”, об Александре Яковлевне пишет почти с восхищением. “Александру Яковлевну Бруштейн нужно видеть, для того чтобы понять. Тогда постигаешь силу её любви к театру, к литературе, наслаждаешься темпераментом и весёлостью её любви… Всегда подтянутая, собранная, вглядывающаяся в собеседника своими карими быстрыми глазами через очки, появлялась она в театре – и сразу её окружали. И насмешливый и весёлый картавый говор её сразу оживлял и освежал…”
Я сказал, что знал Александру Яковлевну по ТЮЗу. Не совсем так. Помню только стоящую на сцене после очередной премьеры, рядом со своим соавтором и режиссёром Борисом Зоном, с цветами в руках, улыбающуюся восторженному залу, обрушивающему на них шквал аплодисментов. Высокая, статная, приветливая, уже тогда со слуховым аппаратом в руках, ещё нисколько не седая, она была как-то по особому привлекательна и в моих глазах затмевала всегда изящного Бориса Зона в привычной для него тёмной блузе с бабочкой.
Вскоре после премьеры, по окончании одного из спектаклей, нас познакомил с ней Колесаев. Она, дружелюбно улыбнувшись, поздравила нас с успехом и предложила встретиться и поговорить подробней. Пригласила к себе.
Мы с Авой были польщены и шли к ней, в Серебряный переулок, уверенные в том, что получим очередную порцию похвал, к которым успели привыкнуть.
Мы сидели в её кабинете, и она с доброжелательной улыбкой рассматривала нас через толстые стёкла своих очков.
– Мальчики, – сказала она сочувственно, – она и впоследствии всегда называла нас мальчиками. – Мальчики, – повторила она, вздохнув, – вы написали очень плохую пьесу.
Наверно, вид у нас был обескураженный – не того мы ожидали.
– Но вы не огорчайтесь, – сказала она, поправляя свой слуховой аппарат. – Пьеса ваша будет иметь успех, её будут ставить всюду, и вы получите много денег. Потому что вы, конечно, драматурги, всё у вас сделано драматургически крепко. А пьеса – плохая… Но это ведь ваша первая пьеса… – Она улыбнулась и в утешение добавила: – Скажу вам по секрету: моя первая пьеса была гораздо хуже вашей.
Не помню, как она аргументировала своё отношение к пьесе. Скорее всего, тем, что Франции мы не знаем, что всё очень приблизительно, в соответствии с газетными штампами.
Самое удивительное было то, что мы не то что не обиделись, но даже не огорчились! Почему? Трудно сказать. Ушли довольные. Ведь надо – же! Нам сказали, что мы написали плохую пьесу, а ушли мы в самом прекрасном настроении! Может быть потому, что сам ее тон был сердечным и доброжелательным, а её прямота говорила о симпатии к нам, вере в нас. А может потому, что в глубине души мы сами начинали понимать несовершенство и приблизительность нашей пьесы. Действительно, что мы знали о Франции, о тех же “отважных”?
Пьесу поставил ряд театров, в том числе и ленинградский ТЮЗ, в газетах были прекрасные рецензии Караганова, Инны Соловьёвой и Нателлы Лордкипанидзе. Её напечатали отдельным изданием в “Детгизе”. Театр даже выдвинул её на Сталинскую премию. Однако Сергей Михалков, председательствовавший на каком-то обсуждении, сказал, что авторы молоды, а потому не следует торопиться. Все с этим охотно согласились. Да и мы нисколько по этому поводу не переживали.
Это был успех. Первый наш успех.
И всё-таки права Александра Яковлевна. Пьеса, как мы поняли со временем, была, конечно, наивной и, в конечном счете, фальшивой, в русле тогдашней пропаганды. Перечитывать “Вперёд, отважные!” никакой охоты не было ни у меня, ни у Авы.
Но главным результатом этого первого нашего успеха было то, что мы поверили в себя, поверили друг в друга и принялись за новую пьесу.
Вторая пьеса… Мы плохо представляли, какой она будет, наша вторая пьеса. Я, признаться, нервничал, чувствовал неуверенность. Сколько тех, кто спотыкался именно на второй попытке, оставаясь автором одной единственной пьесы… Ава держался спокойно, слегка посмеивался над моими сомнениями.
Вообще Ава не раз помогал мне сохранять уверенность в самых критических ситуациях, как это было, например, много позже, когда запретили “Слово из песни”, уже принятую к постановке театром Вахтангова.
– Эту запретили, другая пройдёт, – сказал он. – “Слово” – не последнее наше слово.
Так вот – вторая пьеса…
Осенью пятьдесят первого мы поехали вместе с Мишей Зивом, написавшим, кстати говоря, музыку к “Отважным”, в Дом Композиторов под Ивановым. Там, после долгих размышлений и споров, появился замысел “Дневника Наташи Соколовой”. Пьеса писалась по договору с Центральным Детским Театром. В отличие от “Отважных” в ней не было никаких политических мотивов. Однако наш бывший режиссер Колесаев этот политический мотив всё-таки нашёл. Он додумался до утверждения, что из таких, как наша героиня, и вырастают врачи-убийцы, о чем заявил на обсуждении нашей пьесы. Дело происходило в конце пятьдесят второго года. Мало кто решился ему возражать. Пьесу театр не принял. Однако так называемый “лит” – разрешение цензуры, мы всё-таки получили, едва ли не через пару дней после смерти Сталина.
Забавно, что пришли мы с Авой в Министерство культуры узнать о судьбе нашей пьесы в тот самый день, когда сообщили о смерти “вождя народов”, чем изрядно удивили нашего редактора: как можно думать о какой-то пьесе в такой день!
Пьесу принял к постановке Ленинградский ТЮЗ. Ставил пьесу Леонид Федорович Макарьев, с которым мы к тому времени, после постановки “Отважных”, сошлись довольно близко. “Дневник Наташи Соколовой” имел в Ленинграде безусловный успех, в первую очередь благодаря великолепной Нине Мамаевой, игравшей Наташу Соколову.
Поставил нашу “Наташу” в Рижском ТЮЗе тогда еще совсем молодой Павлик Хомский. Я спектакля не видел – Ава поехал в Ригу один. Спектакль ему понравился, понравилась и актриса Балдиня в роли Наташи.
Итак, мы были авторами двух пьес, поставленных лучшими детскими театрами. Мы почувствовали себя драматургами.
Двадцать четыре года мы проработали вместе.
Зак и Кузнецов…
Лёва Копелев, знакомя нас с кем-нибудь, представлял каждого из нас, как “полудраматургов”, Давид Самойлов в своей шуточной поэме, имея в виду нас, назвал соавторов-драматургов Мюр и Мюрелиз. Павел Нилин, посмеиваясь, уверял, будто в Иркутске была гостиница Зака и Кузнецова, куда извозчики со станции заманивали постояльцев. Однажды кто-то по телефону спросил Авину жену Галю: “Вы … жена Зака и Кузнецова?” Какой-то графоман, решив, что главный человек в нашем дуэте – еврей Зак, который, собственно и пробивает пьесы, предлагал Аве быть его соавтором и обещал платить больше, чем “этот Кузнецов”.
Один шутник утверждал, что “Зак и Кузнецов” – это псевдоним некоего автора, который на самом деле пишет один. В том же роде шутливо высказался и Сергей Михалков. На заседании приёмной комиссии Союза писателей, при обсуждении нашего заявления, кто-то спросил: “ А как это они пишут вдвоём?” “А также как Салтыков-Щедрин и Шеллер-Михайлов”, – сказал Михалков.
Этот вопрос “Как вы работаете вдвоём?” нам задавали часто.
Спрашивали иногда посмеиваясь, иногда всерьёз. Чаще – после прочтения или просмотра нашей пьесы, одной из тех, которые были нам особенно дороги. За этим мы ощущали недоумение: неужели это написано не одним автором, а двумя? Такой вопрос мы расценивали как своеобразный комплимент.
Отвечали, как правило, шуткой, ссылаясь на Ильфа и Петрова, иногда просто пожимали плечами. Предполагалось, что мы, если бы захотели, могли бы и ответить, подробно и обстоятельно. Не могли. Да я и сейчас не могу ответить на этот вопрос достаточно ясно и определённо.
И всё-таки попытаюсь.
Двадцать четыре года, почти ежедневно, я приходил к нему – сперва на Солянку, в узкую, заставленную мебелью комнату, где в уголке, отгороженном шкафом, дремала Галина бабушка или спала дочка, маленькая Танюша, потом в его новую квартиру на Аэропортовской. Поболтав немного о том о сём, разложив пасьянс для двоих, принимались за работу. Работали, как правило, у него. Иногда уезжали, в какой-нибудь дом творчества – в Переделкино, Ялту, Репино, Дубулты, туда, где нам особенно хорошо писалось.
Как же всё-таки мы работали вдвоём?
Однажды моя жена Женя уже после смерти Авы спросила Юру Тимофеева, почему он решил нас свести, почему решил, что нам лучше работать вдвоём.
– Исай был полон идей, – сказал Юра, – из него идеи так и сыпались. Ава был основательней, приземлённей, они хорошо дополняли друг друга.
Скорее всего, это позднейшее объяснение. Тогда, в сорок девятом, он вряд ли сам понимал, почему. Да и знал он нас, во всяком случае Аву, не настолько уж хорошо. Просто мы ему нравились. А может быть, сказалось какое-то особое свойственное ему чутьё.
Однако я совсем не склонен согласиться с его словами об Авиной “приземлённости”. Приземлённым Зак, конечно, не был. В нём было и романтическое начало, и хорошо развитое чувство юмора. Вряд ли без этого мы бы так легко сошлись. И вряд ли написали бы вместе такие комедийные пьесы и сценарии, как “Пропало лето”, “Приглашение к подвигу”, “Генку Мухина”, такие романтические, как “Достояние Республики” и “Пропавшая экспедиция”, комедийно-фантастические “Москву – Кассиопею” и “Отроков во вселенной”. Просто он был организованней меня. Его мышление было более дисциплинированным. И ещё – у него была школа, то, чего мне недоставало. Школа Эйзенштейна, школа кинорежиссуры. Он, как режиссёр, подчас лучше меня видел, чувствовал конечный результат.
Тот же Тимофеев, так описывал нашу совместную работу: Ава сидит за столом перед листом бумаги, а Исай валяется на тахте и предлагает разные реплики. Ава их принимает или не принимает, выбирает удачные и записывает.
Это, конечно, шутка. Записи действительно вёл, в основном, Зак, почерк у меня неважный. Но всё возникало в процессе наших общих поисков. Я и сейчас не мог бы, во всяком случае, в девяносто девяти случаях из ста, сказать, кто придумал ту или иную удачную реплику, деталь или ситуацию, кому принадлежит сам замысел.
И тем не менее правда, что Ава сдерживал неконтролируемый напор моей фантазии. Я иногда сопротивлялся его медлительности в процессе отбора. Сейчас я знаю – это замедление было необходимой и существенной составной частью нашей работы. Происходило взвешивание, сопоставление, проверка точности предложенного. Совершался отбор. И не только им, но и мной. Сколько раз я и сам отказывался от собственного предложения, ещё до того как он успевал его отвергнуть. Что-то придумав, я порой так увлекался, что, не замечая в этой выдумке ни слабостей, ни противоречий, горячо отстаивал своё, еще не оформившееся до конца, предложение. И часто тут же отказывался от него. Процесс, который проходил у меня открыто, у Авы протекал скрытно, вдумчивей, медленней и основательней. Ава редко высказывал недодуманное. Торможение – необходимая часть творческого процесса.
Придуманное одним из нас обогащалось другим, обрастало новыми подробностями, возвращалось измененным и снова, как мячик, меняющий цвет и размер, возвращалось обратно. Всё время что-то менялось, постепенно приобретая твёрдые, окончательные очертания, подчас неожиданные. Рождалось что-то новое, из чего возникал иной, заранее непредвиденный, поворот сюжета. И все же без первого варианта, отвергнутого или видоизмененного, не могло бы родиться нечто окончательное, то, что удачно врастало в сюжет пьесы или сценария.
Наверно, в каждом художнике существуют эти двое, которые работают как мы. Только они не разделены физически. Придумывает один, другой взвешивает, придумывает другой – первый взвешивает. Было ли у нас твёрдое разделение этих функций? Конечно, нет. Но были разные характеры, и в каждом преобладало нечто свое.
Всё, нами написанное, создавалось совместно – каждая фраза, каждая реплика. Мы вместе не только оговаривали замысел и характеры персонажей, строили сюжет. Каждая реплика действующих лиц была плодом совместной работы. Бывает соавторство и иное, когда каждый сам пишет оговоренную сцену. Мы всё писали только вместе.
Работать с ним было легко – за все эти двадцать четыре года ни разу не поссорились, хотя много и часто спорили. Проводя в домах творчества целые дни вместе, иногда даже живя в одной комнате, мы нисколько не уставали от такого постоянного общения. Играли в шахматы, на бильярде, гуляли, обсуждая новый замысел, разговаривая не только о том, над чем работали, но и о самых разных вещах, делились собственными, личными проблемами…
Дружили семьями. Часто отдыхали вместе в Коктебеле. Я с Женей и дочкой Ирой, Ава – со своей Галей и Таней. Нам вместе было хорошо и весело.
Но, пожалуй, мы больше времени бывали вдвоём, чем с нашими семьями. Не говоря о том, что почти ежедневно я приезжал к нему работать, мы иногда по месяцу, а то и по два проводили в домах творчества, в поездках по стране, связанных со съёмками наших картин, с премьерами наших пьес, бывали в Латвии, Таджикистане, Литве, Белоруссии, Молдавии, Сибири, Грузии, в Германии…
Два лета, в пятьдесят девятом и шестидесятом, мы плавали по Енисею и его притокам – Нижней Тунгуске, Подкаменной Тунгуске и Ангаре. Отправились в Сибирь не для того, чтобы “собирать материал” для новой пьесы, как сами писали в официальных бумагах. Хотелось посмотреть Сибирь, её людей. Никакого предварительного замысла не было. Поехали просто посмотреть. Побывали на строительстве Красноярской ГЭС, прошли на самоходной барже “Казахстан” сотни километров по Енисею и Нижней Тунгуске до Кислокана, последней фактории, до которой пароходы добирались только один раз в году, во время “большой воды”. И всюду к Аве тянулись самые разные люди – от инженеров на строительстве и капитанов енисейских судов, до верхолазов Столбов и запойного помощника капитана, бывшего надзирателя в одном из северных лагерей. Со всеми он умел говорить так, что они сами открывались перед нами. Дар общения, которому я не мог не завидовать.
Наша жизнь в драматургии была далеко не безоблачной. Запретили принятую театром Вахтангова пьесу “Слово из песни”, которую должна была ставить Ремизова с Лукьяновым в главной роли, сняли с репертуара уже поставленную многими театрами пьесу “Взрослые дети”. Не выпустили на российский экран наш фильм “Спасите утопающего”, не разрешили почти завершённую постановку в Большом драматическом у Товстоногова одной из лучших наших пьес – “Вечерние игры”… Скучно, неохота всё перечислять. Могло быть и хуже…
Болезненной была для нас история с постановкой – вернее, не-постановкой – в “Современнике” написанного именно для него “Солнечного сплетения”. После успеха “Двух цветов” мы близко сошлись с ребятами, подружились, бывали в театре едва ли не ежедневно, ездили вместе с ними на гастроли в Ленинград и Таллинн, вместе с ними переживали их успехи и неудачи: выступали в защиту театра на совещаниях у Фурцевой, когда стоял вопрос о его закрытии… В “Современнике” понимали, что именно успех “Двух цветов” спас театр от закрытия, которое казалось неизбежным.
Олег Табаков в своей книге “Моя настоящая жизнь” вспоминает: “Два цвета” оказались пьесой совершенно победной, актуальной и окончательно утвердившей за театром славу гражданского, активно наступательного, передового”. И еще: “Два цвета” всегда открывали гастроли “Современника”. Спектакль принес нам немало лавров. Он был чем-то вроде щита для театра, скорее даже нашей наступательной машиной”.
Дошло до того, что совет театра дружно принял решение: обязательно ставить нашу новую пьесу, ещё до знакомства с ней.
Пьеса, прочитанная Авой у него дома, на Солянке, в присутствии Олега Ефремова, Гали Волчек, Игоря Кваши, Жени Евстигнеева, была принята ими восторженно. Было сказано много лестных для нас слов.
Всякое бывает в театре. Ничего нет удивительного в том, что театр отказывается от той или иной пьесы. Но это случай особый. Хотя пьеса была принята с восторгом, постановка её постоянно откладывалась. На протяжении двух лет Ефремов держал нас в уверенности, что пьесу он будет ставить. Мы ждали, не давая ее другим театрам. Когда Олег попросил разрешения поставить “Солнечное сплетение” со своим курсом, доверив постановку Сергачёву, я был против, но уступил Аве, поверившему Олегу, который клялся, что это не повлияет на постановку пьесы в театре. Спектакль, поставленный Сергачевым, был слабым и, естественно, компрометировал пьесу. Театр отказался от её постановки как-то тихо, незаметно, стыдливо… Ава был человеком привязчивым и доверчивым в большей степени, чем я. Он тяжело переживал эту историю. Но, как всегда, не выплёскивал своих переживаний, держал их в себе. Когда я разражался возмущенными тирадами в адрес Ефремова, он хмуро помалкивал. Внешне мы сохраняли с театром неплохие отношения, но это был, по существу, всё-таки разрыв.
Продолжение следует.