Опубликовано в журнале Студия, номер 13, 2009
| Мне голос был. Он звал утешно, Он говорил: “Иди сюда, Оставь свой край глухой и грешный, Оставь Россию навсегда“. |
В 1961 году Ахматова написала знаменитое стихотворение “Родная земля”. Впрочем, таковы все стихотворения Ахматовой, которые я собираюсь процитировать: все знамениты. Впрочем, даже так: таковы вообще все стихотворения Ахматовой, исключая разве что самые ранние.
Родная земля
| И в мире нет людей бесслёзней, Надменнее и проще нас. 1922 |
О ней стихи навзрыд не сочиняем,
Наш горький сон она не бередит,
Не кажется обетованным раем,
Не делаем ее в душе своей
Предметом купли и продажи,
Хворая, бедствуя, немотствуя на ней,
О ней не вспоминаем даже.
Да, для нас это грязь на калошах,
Да, для нас это хруст на зубах.
И мы мелем, и месим, и крошим
Тот ни в чем не замешанный прах.
Но ложимся в нее и становимся ею,
Оттого и зовем так свободно — своею.
Ленинград
Стихотворение это прямо связано со странной лермонтовской любовью к отечеству: отрадное мечтанье вовсе равнодушно к тому, что волнует патриотическое воображение во все времена, а уж в 61-м тем более – полтора десятка лет, как великая война кончилась, ещё всё свежо – и вот, на тебе: ни слава, купленная кровью, ни полный гордого доверия покой, ни тёмной старины заветные преданья – даже не упомянуты. Более того, и бесконечно далёкая от официоза тихая лермонтовская любовь ахматовского отрадного мечтанья тоже не пробуждает. Можно считать, что она присутствует по умолчанию; можно считать, что нет: пляска с топотом и свистом под говор пьяных колхозников вряд ли бы Ахматову умилила.
Четыре раза Лермонтов использует глагол “любить” плюс ещё “любовь” – существительное. Ахматова слов-то таких не знает. О том, что велит любить патриотический императив, даже в скромной лермонтовской редакции, она и не вспоминает: сильный полемический, более того, провоцирующий ход.
Названия стихотворений Лермонтова (“Родина”) и Ахматовой (“Родная земля”) – синонимы. “Родина” – большое слово, масса измерений: духовное, историческое, политическое… Слово большого эмоционального накала. Ахматова редуцирует его смысл до попираемой ногами грубой материальной субстанции. С патриотической нормой своего времени расходится куда сильней, чем Лермонтов.
Поставьте это стихотворение в исторический контекст. Шестьдесят первый год. Звёздный час СССР (во всех смыслах). Гагарин летит в космос. Народ ликует. ВВП растёт неимоверно, даже и сравнить не с чем. 22 съезд КПСС принимает новую программ – научно-обоснованную программу построения коммунизма в самые ближайшие годы: каждому по потребностям, материальное и духовное изобилие, посторонитесь народы.
Что связано с родной землёй у Ахматовой? Болезнь, беды, насильственная немота поэта, смерть. Не жила жизнью страны. Однако великолепное ахматовское высокомерие, достигающее уровня пафоса, направлено в первую очередь не против власти – против эмиграции.
Вот как любите родину вы – и ваша романтическая любовь второсортна, иллюзорна, ничтожна.
Не делаем ее в душе своей
Предметом купли и продажи.
Это уж как бы даже и слишком. Очевидный перебор. Может быть, литературоведам и внятен смысл этой инвективы, но, с точки зрения читателя, – неправомерное снижение планки, недостойный уровень. С другой стороны, когда ты во власти сильного чувства, остановиться бывает сложно.
В эпиграф вынесены строки из стихотворения, написанного сорока годами ранее. Могла бы обойтись без эпиграфа, он задан по умолчанию: читатель, любящий поэзию Ахматовой, тут же свяжет два этих стихотворения без подсказки автора – перекличка очевидна. Но для неё важно было соединить “Родную землю” с тем давним стихотворением не по умолчанию, а явно, ещё раз проговорить его слова, а завершающие и записать. Мало того, что поставила эпиграф, ещё и год в нём указала, так ведь редко когда с эпиграфами бывает, ничего подобного даже и не припомню. Год важен, год подчёркивает неизменность позиции, заявленной десятки лет назад, совсем в иную эпоху.
На растерзание врагам.
Их грубой лести я не внемлю,
Им песен я своих не дам.
Но вечно жалок мне изгнанник,
Как заключенный, как больной.
Темна твоя дорога, странник,
Полынью пахнет хлеб чужой.
А здесь, в глухом чаду пожара
Остаток юности губя,
Мы ни единого удара
Не отклонили от себя.
И знаем, что в оценке поздней
Оправдан будет каждый час…
Но в мире нет людей бесслёзней,
Надменнее и проще нас.
Июль 1922, Петербург.
И место то же, но символически сменившее имя: был Петербург – стал Ленинград. Интересно, у меня в памяти осталось “как прокажённый”. Заключённый, больной, оторванный от дома: естественна жалость к ним – жалость-сострадание. Казалось бы. Но, несмотря на такой ряд, жалость Ахматовой иного рода: презрение. Вы бросили (читай: предали) на растерзание врагам – мы остались и приняли удар. Мы правы и велики – вы жалки и ничтожны. “Прокажённый”, пожалуй что, и лучше. Правда, “прокажённый”, “больной” — отчасти синонимы. “Заключённый” — ещё одно измерение. Фонетически, кстати, совершенно равноценно: “Жалок” — “прокаЖённый” и “иЗгнанник” — “Заключённый”.
Ахматова велика – каждый час её будет оправдан. Каждый! Что она о себе думала! Мать Мария, завершившая свою жертвенную жизнь в газовой камере Равенсбрюка, и Владимир Набоков – жили неправильно, любили родину неправильно, они жалки и в поздней оценке оправданы очевидным образом быть не могут. Я намеренно привожу такие вызывающе разнополюсные, оксюморонные имена. Правда, матери Марии в голову бы не могло прийти, что каждый час её оправдан, а Набокову не пришло бы в голову смотреть на жизнь с такой точки зрения. И обоим им не пришло бы в голову осуждать тех, кто остался.
Как “Родная земля” восходит к этому, сорокалетней давности, стихотворению, так и оно само восходит к стихотворению, написанному пятью годами ранее. Год 1917-й.
Он говорил: “Иди сюда,
Оставь свой край глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.
Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну чёрный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид”.
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух.
Здесь нет ещё тех, кто поддался искушению, – искушение адресовано ей самой. В отличие от первых двух стихов, Ахматова говорит “Я” — не “Мы”. Прекрасно движение поднимающихся к ушам тонких, с кольцами, пальцев. Недостойное предложение покинуть глухой и грешный край отвергается без рассмотрения.
Между тем у Ахматовой есть одно стихотворение, где делается трагически безуспешная попытка его принять. Стихотворение датируется 22-24 годом. Значит, в 24-м получило окончательную отделку. С точки зрения смысла, разницы никакой: что 22-й, что 24-й. Датировка важна только с той точки зрения, что замысел и начальная редакция возникли примерно в то же время, когда написала “Не с теми я, кто бросил землю”.
Лотова жена
Книга Бытия
И праведник шел за посланником Бога,
Огромный и светлый, по черной горе.
Но громко жене говорила тревога:
Не поздно, ты можешь еще посмотреть
На красные башни родного Содома,
На площадь, где пела, на двор, где пряла,
На окна пустые высокого дома,
Где милому мужу детей родила.
Взглянула — и, скованы смертною болью,
Глаза ее больше смотреть не могли;
И сделалось тело прозрачною солью,
И быстрые ноги к земле приросли.
Кто женщину эту оплакивать будет?
Не меньшей ли мнится она из утрат?
Лишь сердце мое никогда не забудет
Отдавшую жизнь за единственный взгляд.
Эпиграф к “Родной земле” (смысл его) в общем-то понятен, здесь – нет. Уж в 24-ом-то году зачем такая избыточность? Закон Божий все в школе учили. А эта история – из самых популярных. Возможно, поставила эпиграф, имея в виду будущих (нынешних) читателей, лишённых возможности получить базовое образование.
Так я напомню. Содом был обречён на уничтожение из-за беззаконий жителей. Может ли быть народ преступником? Весь народ? Современное сознание (западное) говорит: нет. Библия говорит: может. Во всём городе сыскался один только приличный человек – он-то и был выведен из обречённого города с женой и дочерями. И запрет был: не оборачиваться. Жена Лота – третьестепенный персонаж, упомянута всего дважды: первый раз, когда ангелы берут её за руку, чтобы вывести из города, второй – когда обернулась. Из-за незначительности лишена даже имени. Ахматова делает её сопоставимой по масштабу с самыми трагическими образами мировой литературы.
Одна из специфических особенностей библейского повествования: отсутствие психологизма. Есть исключения, но очень редкие. Описываются действия, приводятся слова – внутренняя мотивация, переживания отсутствуют. В XIX веке так писал Пушкин, в XX – Зощенко, именно за это как раз Пушкина ценивший.
Библия не говорит, почему жена Лота оглянулась, как бы специально оставляя пространство для будущих интерпретаторов. Но у этого пространства есть определённые границы, которые Ахматова решительно покидает. Она не только интерпретирует – она полемизирует. Она предлагает не только свой взгляд на события, но и свою (альтернативную) версию событий, не вполне совпадающую с библейской. С точки зрения текста и контекста, в Содоме нет ничего хорошего, это мерзость, подлежащая уничтожению, мерзость не может вызывать ностальгии, здоровое, не отравленное грехом сознание побуждает лишь к одному: отряхнуть прах гиблого места с ног и уйти как можно скорей, не оборачиваясь: глаза б мои этот Содом больше не видели! И возблагодарить Всевышнего, что вывел.
Содом не может быть “родным”. У Ахматовой – может.
Голос, побуждающий жену Лота оставить свой глухой и грешный край, – голос Бога. Голос, побуждающий Ахматову оставить свой глухой и грешный край, – голос искушения, голос Сатаны.
Если стоять на библейской почве, поступок жены Лота может быть интерпретирован как слабость, глупость, грех. Никак иначе. Для Ахматовой поступок женщины трагически высок. Лучше окаменеть, чем вот так уйти (бросить землю на растерзание врагам). Может, не ушла бы – так и Содом не погиб бы.
“Лотова жена” — одно из трёх стихотворений библейского цикла, посвящённого женщинам. В двух других: “Рахиль” и “Мелхола” – есть острая авторская интерпретация, хотя и в рамках, заданных текстом. Но, что не менее важно, там нет самого автора (что для Ахматовой вовсе нехарактерно). В “Лотовой жене” всё-таки не выдержала, не справилась с собой, вмешалась в конце концов в текст – как не вмешаться! За что заслужила уничтожающую реплику Цветаевой: “И что значит: сердце мое никогда не забудет — кому до этого дело?” И возразить нечего.
Конечно, она идентифицировала себя с женой Лота, а Содом – с Россией. Но это не был Содом Библии: Содом абсолютной черноты, населённый чудовищами. Для неё он был градом, хотя и помрачённым грехом, но для которого не всё ещё потеряно: градом, спасаемым мучениками и праведниками именно потому, что они его не покидают.
Для нынешнего (не специализированного) читателя “Лотова жена” — нечто из Библии. В те времена, когда стихотворение было написано, оно воспринималось как остро политически актуальное. Для Ахматовой ситуация жены Лота была ситуацией экзистенциального выбора.
Теперь ещё одно стихотворение. Написано в 15 году, но если этого не знать, то естественно датировать его 17-м и дальше.
Дай мне горькие годы недуга,
Задыханье, бессонницу, жар,
Отыми и ребёнка, и друга,
И таинственный песенный дар —
Так молюсь за Твоей литургией
После стольких таинственных дней,
Чтобы туча над тёмной Россией
Стала облаком в славе лучей.
С такими просьбами не обращаются, о таких вещах не просят. Насколько Ахматова была готова к тому, что Бог к молитве её снизойдёт и трёхлетнего малыша “отымет”? Как она представляла себе реакцию Всевышнего, предлагая Ему жертвенную сделку?
Она говорит: “Так молюсь за Твоей литургией”. Однако же её молитва (“Молитва”) со словами самой литургии сильно расходится. Литургия вовсе не призывает разбрасываться младенцами. Помимо мистического измерения, у неё есть измерение и вполне человеческое с понятным прошением о здоровье, об избавлении от страданий и скорбей, даже о хорошей погоде. Ахматова (вслед за Ницше) считает всё это слишком человеческим, просит о том, от чего литургия просит избавить.
В сущности просит об участи Иова, хотя сам Иов, заметьте, ни о чём таком не просил и пришёл бы в ужас, узнав, какая участь ему уготована.
Последовательность прошений интересна: Ахматова как бы повышает ставку. Болезнь. Мало? Хорошо, ребёнок. Опять мало? Тогда друга возьми. Как, и этого недостаточно? Ну, тогда самое дорогое – дар! Мать маленького ребёнка. В голове не укладывается!
Облако в славе лучей – богоявление. Слава – слава Господня. Библия многократно описывает явление Всевышнего в облаке. Пара примеров: “И вот, слава Господня явилась в облаке” (Исх. 16:10), “И не мог Моисей войти в скинию собрания, потому что осеняло её облако, и слава Господня наполняла скинию” (Исх. 40:35). Я дважды процитировал Книгу Исхода, но этот же образ есть и в других библейских книгах.
Ахматова готова принести любые жертвы, чтобы туча бед и грехов воссияла Господней славой. Вот ещё одно стихотворение. Год 21-й.
Всё расхищено, предано, продано,
Черной смерти мелькало крыло,
Все голодной тоскою изглодано,
Отчего же нам стало светло?
Днем дыханьями веет вишневыми
Небывалый под городом лес,
Ночью блещет созвездьями новыми
Глубь прозрачных июльских небес,-
И так близко подходит чудесное
К развалившимся грязным домам…
Никому, никому неизвестное,
Но от века желанное нам.
Создаётся впечатление, что Ахматова полагала: чем черней туча, тем ближе избавление. И предшествовать ему должен полный, абсолютный мрак. Она ощущала себя в точке космических перемен, уже совсем близких. От века желанное – это и есть слава Господня. Вот сейчас она воссияет над Россией, уже и лучи видны, уже и созвездия новые в небесах – как можно Россию покинуть?!
Туча над нашей Россией стала облаком в славе лучей? В остальном же Ахматова была определённо услышана: и недуг, и потеря друга, и потеря ребёнка: лагерь и потом поздние тяжёлые отношения. Получила по слову своему. (Сколько, однако, и непросивших получили щедрой мерой то же самое). А с даром Бог сжалился, не взял последнее, пожалел не знающую, о чём просит, – без дара она бы и жить не смогла.
В 22-м Ахматовой и в кошмарном сне не привиделось бы, какие ещё удары ей предстоит “не отвратить”, какие унижения ей предстоят. Всё-таки поразительно, как за сорок лет в её сознании ничего не переменилось. Враги остались врагами. Говорить с ними было не о чем. Противостоять им было возможно только внутренним достоинством и бесслёзным высокомерием. Эмиграция со своими ладанками и далёкой ненастоящей любовью всё так же вызывала презрение и гнев, Ахматовой всё так же необходимо было сознание своей правоты, для которой необходима была неправота “их”. И сорок лет спустя не утрачена была острота, ныло сердце, не могла примириться и простить – будто были они перед ней виноваты, будто нуждались в её прощении.
Через пять лет после того, как была написана “Родная земля”, Ахматова легла в “свою” землю. Когда писала, думала об этом не как об абстрактной, общей для всех, перспективе – думала о том, что вскоре предстоит ей, что интимно с ней связано.
Оттого и зовем так свободно — своею.