Опубликовано в журнале Студия, номер 13, 2009
Маленький герой. Где ты, мой маленький герой? Давно мы не виделись. Куда ты запропастился? Может быть, тебя уже нет. И живо лишь воспоминание. Когда я познакомился с тобой, тебе было три года. Голубые глаза и вьющиеся волосы до плеч. И звали тебя Леночкой. Ты был похож на девочку. Так что имя вполне подходило. Мы познакомились в Башкирии, там было много эвакуированных из Ленинграда. Но война началась и закончилась. Ты уехал, чтобы больше никогда не возвращаться.
В Ленинграде мы не раз встречались с тобой. Тебя уже не звали Леночкой. Тебя звали Серёжей, именем, данным тебе при рождении. В честь погибшего друга твоего отца. Впрочем, с именами путаница продолжалась. Тебя ещё звали и Борей, как и отца. Он тоже погиб. В день твоего рождения. Это обстоятельство и определило твою жизнь. Такие совпадения не проходят даром.
Всё, что было, было так давно, что моё признание не огорчило бы тебя сегодня. Даже не удивило. Мне всегда было неловко перед тобой. В твоём присутствии я чувствовал себя виноватым. В чём? Да, я любил твою мать, люблю и сейчас. Вряд ли это можно назвать преступлением. Тем более, что её первой и, как оказалось, последней любовью был твой отец. Думаю, ты тоже сыграл здесь свою роль, Анна могла бы быть счастлива. Или во всяком случае не одинока. А осталась она наедине с тобой. Я не имею права тебя винить, но могу теперь сказать: ты принёс ей много зла и очень мало радости.
Что касается меня, то вспоминая прошлое, я ни о чём не жалею. Твоя мать была необыкновенной женщиной, а встреча ней — единственным оправданием моей жизни. Ты понимаешь, мне не за что тебя любить. И, признаюсь, я не люблю тебя.
Да, я всё ещё жив, мой старый и постаревший друг. Я тоже не забыл тебя. Ты много сделал для нас, помог пережить тёмные времена. Отдаю дань твоему мужеству.
Кампании не откажешь в эмоциональности, едином порыве. Борьба с космополитами объединила, сделала жизнь осмысленной, почти счастливой. Народ на сей раз не безмолвствовал. А оскал власти был простодушно-искренен. Не заметить этого было трудно. А ты вёл себя так, как если б на дворе стояла обычная погода с белыми ночами в июне и ранними зимними сумерками.
Но делал ты всё небескорыстно, из эгоизма любви. Ты ничего не ждал и уж тем более не требовал, — я знаю, — но ты любил, а значит не был свободен в своих поступках.
Мама была аспиранткой Эйхенбаума Бориса Михайловича и писала диссертацию о Лермонтове Михаиле Юрьевиче. Но объявили борьбу. И не стало ни Лермонтова, ни Эйхенбаума, ни аспирантуры с диссертацией о любимом поэте.
Если б не ты, я не знаю, как нам пришлось бы. Может быть, не пришлось вовсе…
Холодной буквой трудно объяснить…
Я чувствую, но слов не нахожу…
Когда мы ещё были в эвакуации, ты подарил Ане том Лермонтова, — выходили тогда фолианты, в каждый из которых умещался любой автор, весь, от младенчества до слабоумия, за исключением разве Льва и Немировича-Данченко. У одного девяносто, у другого и того… триста. С надписью. Книга сохранилась. Могу привести.
— Самой умной и интересной женщине, существовавшей в Караиделе в течение трёх с половиной лет.
Корректно, придраться не к чему. Но это хитрость, уловка, расчёт. Главное ты оставил между строк. Догадаться не трудно. Во всяком случае мне.
Ты повлиял на мою жизнь. Благодаря тебе я впервые узнал, что такое ревность. К тому же ты был моим воспитателем. Тебя всегда призывали, когда я выходил из колеи. Такое случалось часто. Мне особенно запомнилась одна воспитательная прогулка с тобой. Ты был последователен. Даже жесток. Но в результате справедливость торжествовала, а маленький преступник, — то есть, я, — наказан. И сегодня мне больно и стыдно вспоминать. Преподанный урок не пропал, не забылся. Но не только.
Как и тогда, я чувствую жуткую неприязнь к тебе. Что-то очень похожее на ненависть. Я отдаю тебе должное, но не более.
Да, я украл. Украл последние деньги, две недели нам не на что было жить. Мама одолжила у соседки. Зато я устроил праздник. Большой праздник себе и такому же, как я, нищему приятелю. Нам было по одиннадцать лет. За один день мы пережили больше, чем за всю предыдущую жизнь. Здесь было всё: аттракционы, катание на горках, зоопарк, кино и неимоверное количество мороженого. В первый и последний раз в жизни я чувствовал себя свободным, богатым, счастливым. Это было глубокое заблуждение. Я догадывался, мне было страшно.
Мама узнала о пропаже. Не помню как. Возможно, я не выдержал и признался. Бедная мама. Тогда и был вызван ты. Ты не поленился и прошёл со мной весь путь того проклятого чудного дня.
— Это тот мальчик, — каждый раз спрашивал ты, — который… И тебе всегда отвечали: — Да, он.
В этот день я узнал не только, что красть плохо, — об этом я знал и раньше, — но что люди могут быть ужасно жестоки. И именно тогда, когда они тебя любят и хотят тебе добра.
Я помню многое. Спирт, выпитый мной в три года, и день моего рождения на берегу Чёрной реки, в родильном отделении маленькой больнички. Я помню больше. Моё первое путешествие, — ещё не родился, — в поезде. В последнем поезде, вырвавшимся из осаженного Ленинграда. Тогда я ещё не знал, что когда поезд набирает скорость, окна вагонов сливаются в одну линию. Помню долгую ночь, долгую дорогу женщины моей — и как скоро – матери, в обледеневшем январе. Застывший воздух. Застывшую тишину. Звёзды над её головой. Яркие, не греющие. Давно погасли, но светят. И освещают ей путь. Почувствовала приближение родов и пошла. Двенадцать километров — не близко. Светили не только звёзды. Светились глаза волков, то приближавшихся, то отстававших.
Ты утверждаешь, что помнишь, маленький самовлюблённый герой. Вряд ли. Разве что из рассказов взрослых. Через три дня после твоего рождения Анна смогла написать открытку. Несколько слов твоему отцу на фронт. Ты перестал кричать. Ты кричал трое суток, не переставая. Похоже, не слишком обрадовался своему появлению на свет. Испуг понятен. Ты явился не в самое подходящее время.
Анна писала:
— Поздравляю тебя, родной мой. 22 января в 8.25 у нас родился сын Сергей. Роды были ненормальные и прошли очень мучительно. Но всё осталось позади. Лежу в родилке. Он рядом со мной. Его не успели ещё убрать от меня. На тебя походит поразительно. Ресницы длинные, брови густые, светлые, глаза ясные — прямо вылитый ты.
Открытка дошла, но получить её уже было некому. Тихая синяя ночь с яркими звездами. Светят. Свет после Рождества. Длинные, долгие тени деревьев. Тишина. Нарушается лишь воем волков. Анна идёт медленно. Экономит силы, боится резких движений. Идти не трудно. Светло, как днём. Луна освещает зимнюю, белую дорогу лучше фонарей. Мороз под сорок. Безветрие. Первые километры даются легко. Она и не заметила как прошла их. Или так только кажется. Но чем ближе к цели, тем труднее даётся каждый шаг. Появилась нервозность, временами накатывает страх, дышать становится тяжело. Это отнимает оставшиеся силы.
Она дошла. Дошла до ступенек больницы. И упала. Подняться, постучать в дверь… На это её не хватило. Сколько пролежала, неизвестно. Никто не мог ей сказать. Очнулась в палате. Через полчаса начались роды.
Может быть, старый друг маленького героя не прав. Тот, действительно, всё помнит. Наши воспоминания начинаются ещё до рождения. И последний поезд, вырвавшийся из окружения, и низко летящие юнкерсы, и падающие бомбы. Они падают прицельно и точно. Люди выскакивают из горящих вагонов и бегут. Среди них Анна. Она несёт ещё нерождённого младенца. Почему бы ему и не помнить. Маленький герой был там, участвовал. Поверим ему. Впоследствии ему придётся и лгать и изворачиваться, и делать вид, что он — не он, другой, более подходящий для Данного времени. Но здесь он не врёт. Он помнит.
Называть меня героем, пусть маленьким, можно только в насмешку. Но я не обижаюсь. Я воспринимаю этого мальчика, как кого-то другого, давно знакомого, но не как себя. Я часто вижу его. Он ещё не родился, уже куда-то едет, куда-то идёт, кого-то встречает. Или провожает. В последний путь. Не догадываясь об этом.
Когда он родился, Анне принесли стакан козьего молока и бублик. Всё, что удалось достать. Молоко она выпила, а бублик отдала женщине, лежавшей рядом. Та заплакала.
Башкирия, сорок второй, январь. Тишина, нарушаемая лишь звуками топоров и пил, да медленно оседающими в глубокий снег деревьями. Боёв здесь нет. Есть лесозаготовки, лесоповал.
Анна живёт вместе со свекровью. Свекровь избалована мужем и ведёт себя, как маленькая упрямая и немножко вздорная девочка. Кажется, она не догадывается, что идёт война. Она живёт в другом мире, который когда-то, когда ей было шестнадцать, устроил ей мой дед. Мир уютный, комфортный, где не надо работать, не надо думать, только позволять себя любить. Разница в возрасте. Когда они поженились, деду было тридцать два, а бабушке шестнадцать. Она так и осталась избалованной девочкой, гимназисткой 1914 года. До самой смерти.
Помнит ли маленький герой, что из-за него бабушку чуть не отправили на лесозаготовки. Оттуда редко кто возвращался. Оставались, где валили лес. Но лес вывозили. А их зарывали
там, где они падали. От усталости, истощения, холода. Это называлось — всё для фронта, всё для победы.
Он любил, он обожал свою мать. И не мог без неё. Он любил и бабушку. Но бабушка была, как маленькая девочка, с которой скучно. Маленький герой убегал из дома, — убежать от
бабушки, занятой только собой, было не трудно, — и шёл к Анне на работу. В проходной, — дальше проходной не пускали, — он забирался на стул и начинал звонить. Однажды Анну вызвали и сказали:
— Если Ваш сын ещё раз здесь появится, Ваша свекровь отправится на лесозаготовки.
Время было нешуточное, но маленький герой не знал об этом. Узнает он об этом довольно скоро. Но сейчас его все любили и все баловали. Насколько это возможно во время войны. Ведь он был сирота. Сирот было много, но он был особенный сирота. Его мамой была Анна. Казалось, весь мир принадлежит ему. И что это прекрасный мир. Где есть мама, бабушка, — пусть и маленькая девочка, с которой скучно, — красивые картинки или книжки с картинками. Иногда и на короткое время быть сиротой хорошо. Даже удобно.
Смутно. Грезится. Паутина рук, голосов. Волнение, сумятица, смущение чувств. Тени от поздних фонарей. Тепло, отдаваемое домами, нагретыми за день солнцем. Столик. Покрыт белой, крахмальной. Сухое красное. Не то «Напареули», не то «Мукузани».
Засученный рукав, рука, трогает гитару — раз, другой – и голос поёт. Знаком,
узнаваем. Давно нет. Ушёл, не допев.
Всплывает прошлое, словно утопленник. Больно колется, не даёт забыться. Оно живёт, прядёт нить и замедляет шаги. Идёшь не по сегодняшнему переулку. По бульвару прошлого с осыпавшейся и сырой листвой. Своими слóвами, своими слóвами, как говорил мой учитель Гýстав Густáвович Густавсóн. Вода, мосты и белая ночь.
Но это всё потом. А сейчас маленький герой всего лишь мальчик. Любит маму и страдает её отсутствием.
Персонаж рассеяния 2
Ещё вчера были задорно-вихрастые. Пылкие. Клялись детишками, старичками и… Сам сморкался, когда доводилось. Трогательно, по-старомодному. Зря.
Опять верю. Наступает Новая Эра. Смена времён года, календарных месяцев и календарных дней.
Но прежде должен признаться, что я не принадлежу. Не потому, что. У меня с этим всё в порядке. Веду родословную от. И справка есть. Резвая, — должен сказать, — была бабёнка. Темперамента не занимать, Горжусь. Но склонность. Все теперь такие нравственные. Говорят, позоришь семью. Нет, Семью. И отказали.
Но я болею за будущее и чистоту имени. Не своего, конечно.
Смотрю. Не оторваться. Красивые, Мужского и женского.
Вот мужчина. Лицо бульдожье- солидное. Честно-вызывающее. Глаза добрые. Редко бывает — гладкий и с сердцем, дамы в белом, как невесты, и в клеточку. По моде. Но скромно и со вкусом. Лица строго-сияющие. Видно, душевные и доставляют.
Смотрю на них и не знаю, как адекватно. Плакать или ориентацию менять. Нет, этого не сделаю. Не сдамся.
Жалко юношу с поэтическим лицом. Упитанный и симпатичный, но враги наступают. Надо занять круговую оборону. Я б с ним вместе занял. Гордый. Откажется. Он не простой, У него не только локоны на голове и взгляд соблазнительный. Он — доктор. Какой науки, не знаю. Но в доктора глупых не арендуют. Извилина требуется. В нашей все доктора и были когда-то начальниками. В них и сейчас чувствуется начальственность и умственная вздыбленность.
Бедный Председатель! Он мог бы ещё столько! Не успел. Да и накопилось. Чтоб эти конюшни расчистить, его надо было сразу пожизненно Председателем выбрать. Были же примеры в истории. Председатель Мао и другие учёные и поэтические люди. Мао стихи писал о бедном монахе, бредущим под дырявым зонтиком. Председатель тоже сочинитель. Боюсь, ему скоро придётся писать стихи на этот сюжет.
Грядущие не запятнали себя ничем. Они очень хотели, но им не давали. Теперь такая возможность представилась.
Нынешних жалко. Они измучились, мечутся, Годы — и всё в руководящих… У них затекли члены, нарушилось кровообращение. Вынесите их в скверик, полежат на травке, походят на четвереньках, подьшут воздухом. И оживут.
Настал черёд Новых. Пусть выпьют горькую кружку цикуты до дна, простую, алюминиевую. Зачем мешать? Они трогательны в своей жертвенности.
Сколько там, в парламенте, руководящих Кресел, три, пять, двадцать одно? А желающих? Двести, две тысячи? Меньше, меньше. Альтруистов так мало в нынешние запаршивевшие времена. Пусть сидят, посиживает, вживаются.
Но померещилось нечто невразумительное, неприятное. Так всегда, стоит только начать мечтать. Что, если племянники с племянницами, братья и сестры, зятья и невестки тоже. Посидеть захотят. Благодаря неустанным заботам Председателя, — минуем радости страсти, — рождаются новые поколения врачей, музыкантов, поэтов, писательниц, адвокатов, не говоря уж о шахматистах, биллиардистах и бриджистах. Они тоже окажутся незапятнанными. Раз ещё не сидели. Что тогда?
Остаётся одно единственно справедливое, мудрое и гуманное решение. Сделать сидение наследственным. По прямой линии. По женской, мужской, неважно. Главное — не впасть в кривизну. Все проблемы отомрут сами собой, как пережитки социализма.
У нас с вами не будет головной боли. А траты, какие траты! Возможно, даже личных сбережений. Нет, такое превышает всякое воображение, А вдруг? Разумеется, не на подкуп, на просвещение.
Согласитесь, прекрасная мысль, свежая, без срока годности.
Эта идея ещё не охватила массы. Грустно. Утешает на сегодняшний день, смутный, сумеречный, одно. Возраст Новых. Цветущая юность. Сразу большие ожидания. Надежда крепнет при перечислении профессий. Загибаешь пальцы, нет, не хватит, хоть и не однорукий. Берёшь счёты. Все и основные на текущее столетие. Адвокаты и нотариусы, чиновники и дипломаты, коммерсанты и владельцы игорного, фривольно-интимного и прочего бизнеса, инженеры и администраторы, директора школ, яслей и служащие, целительницы и учительницы высших и средних, эскулапы и медсестры с братьями, служители Муз, Им то зачем? Да затем же. Ничто человеческое…
Но отвлеклись. Будущее не за горами. Подождём, Хочется о юноше, о Председателе. Слова рвутся. Не будем наступать на горло дифирамбу.
Он юн, но мудр. Образования, знаний не занимать. Политик. Полис небольшой, но горизонты! Тут неплохо голову на плечах иметь. Он имеет. А вид, внешность? Фотомодель, плейбой. Мимо не пройдёшь, влечёт. Дамы испытывают сердцебиение в его атмосфере. Он оратор, ритор. Его речи поражают. В них всё: простота, доходчивость, точность, живопись и поэзия, пластика фламенко и библейская монументальность. Чувствуешь, нисходит, дух, ангел, благодать, откровение? Всё и сразу. Он — визионер. Слова, как лепестки роз. Иногда фрагментарно, когда щекочет.
Каждая его речь — универсум, вселенная, обжитая и обустроенная: хартии, конституции, заповеди, цивилизованность, исторические и метафизические воспарения, оригинальные механизмы совершенствования мира и человека. Орёл, хочется за ним. Притяжение и не угнаться.
У него есть недруги, даже враги. Но он всегда добивается. Благодаря мужеству, стойкости, а не заискиванию и лести. Вредители — и те признают это в частных беседах. Если б у Председателя был герб, там были бы начертаны гордые слова:
— Сопротивляюсь и мужаю назло вам всем, подлецы!!!
Ещё одна удивительная черта. Он, будучи художником по натуре и призванию, не может не возноситься в эмпиреи, но тут же себя одёрнув, спускается на землю и начинает думать.
Совсем недавно он подумал об отдельных случаях отхода от воспитания. В сторону анархическую. Чтобы разогнать свою задумчивость, он обратился к одной сердечной женщине. Подведомственные ей детишки несколько оголодали, что объяснимо. У неё большое сердце, оно требует неустанной заботы, ухода для поддержания сердечности. Да и спартанское воспитание пригодится в будущей взрослой жизни. Не всегда же они будут пребывать в сердечной атмосфере.
Вдвоём они приняли во внимание все соображения и получили впечатляющий результат. Впечатляет быстрота его получения. Завтра к полднику будут: Методики современные и Весёлые детские хороводы. Ничего, что на голодный желудок. Так и хороводить легче.
И детишки отвлекаются от низменных страстишек не по возрасту.
Прав Председатель. Нет ничего прекраснее детских воспоминаний о Председателе.
Мозговая деятельность его никогда не прекращается, не ограничиваясь сентиментальными размышлениями о судьбах старичков, старушек, хроников и умственно отсталых. Его мучает проблема Модернизации. В этих муках рождаются светлые мысли. Одна из них любого непредвзятого поразит своей глубиной. Её — проблему — можно решить, имея соответствующие знания. Он гений, а гений всегда прост, наивен и доступен.
У него скотский хутор проблем, оставленных ему по недомыслию и злонамеренности. Финансовое оздоровление, борьба с дефицитом, задушевное желание вести разумную хоздеятельностъ. Но много «но».
Председатель — человек открытый, он всё принимает близко к сердцу. Он грустит. Причина грусти им не выдумана. Добросовестные люди отдают все силы любимой работе, приносят себя в жертву, А взамен? Семьдесят процентов бюджета на зарплату. Помилуйте, какая же это зарплата? Это — аванс. Как довести этот процент до ста? Цифра круглая, тёплая, уютная. Согревает, ласкает, нежит, Но как? Председатель думает. Немножко терпения.
Он самокритичен, открыто говорит о недостатках, с болью, взволнованно. До его сердца доходит всё и пронимает до умиления. Здания, развалившиеся на составные части, непомерные расходы, кадровый состав, Он собирался пригласить компетентных товарищей для выяснения некоторых обстоятельств. Но закрутился. И утекли миллионы.
Боже, куда же они утекли? — спрашивает он в надежде на ответ. Особенно по ночам, когда супруга сопит и не мешает любимому занятию Председателя – думать. Ответ не поступает.
Как всё сложно, проблематично, рискованно. И в такой фронтовой обстановке некоторые осмеливаются говорить о работе Председателя на общественных началах. Чудовищная мысль. Оскорбительная для чести и достоинства Первого Лица. Это в романах отсталых авторов бывают старички из евреев, которые ловят несуществующую рыбу в безводной реке.
При Председателе впервые стало возможным посещение собраний и туалета без риска для жизни. Именно при нём были решены многие проблемы, годами ждавшие своего решения. Всех не перечислить. Но решение каждой – подвиг. Подвижничество. Отметим только две.
Превращение одного вестибюля путём ремонта в уютное кафе и место отдыха, где можно сыграть в преферанс, шашки, подкидного, забить козла. Поражает воображение способ превращения, его простота и неординарность.
Сведéние под одну Крышу всех начальников и рукдеятелей, до тех пор разбросанных, одиноких и оторванных от общения друг с другом, У Председателя есть вдохновляющий пример, которому он следует. Одному собирателю-коллекционеру, собравшему все крыши под одну Крышу.
Однажды, подобно Наполеону, Председатель пересёк Средиземное. Не на фрегате, долго и качка. На железной птице. Посетил, осмотрел, внёс, выпил чашку кофе, солидаризировался с. Трудно представить себе восторг жителей при виде Председателя. Такого визита на их памяти ещё не было. Он вдохнул, они почувствовали.., раз с ними рядом Председатель…
Он посадил дерево. После посадки он произнёс речь, но был предельно краток. Военная обстановка.
— Деревья — прекрасный символ, деревья — это символ жизни.
Несмотря на вынужденную краткость и лапидарность, это стало откровением для жителей прифронтовое полосы.
Вернувшись с чувством исполненного долга, он сказал:
— Мы, наполненные символами, посылаем отсюда прекрасный знак окружающему миру.
Зачем? Что за символы? Что за знак, служащий предметом отправления? Да и звучит подозрительно. Не масонский ли?
Стенания напрасны. Говоря, Председатель всегда имеет в виду нечто запредельно личное, персональное и непосвящённым недоступное. Им двигает вдохновение, художественная интуиция, сердце.
Он издал ликующий крик, радостно засмеялся и куда-то побежал. Это Председатель в третьем лице о себе. Он побежал за мыльным пузырём, который сам и выпустил. Всё сам. Сам выпускает, сам ликует, сам бежит. Как много детского в нём. Нельзя не полюбить и не прилепиться сердцем, самым чёрствым и поднаторевшим.
У него есть ещё одно чудесное свойство. Как фокусник, вытягивающий то игральную карту, то яйцо вкрутую, Председатель вытягивает цитату. Пророк, царёк, джефферсон, мендельсон, значения не имеет. Когда он цитирует, возникает ощущение безвозвратного соскальзывания в смиренно-тихий идиотизм. Ещё мгновение — и ты встретишься там с Председателем.
Всё-таки жаль. Он подал заявку в. Он там будет. Но что это для него? Ссылка, Соловки. Из маршала авиации в прапорщики по хозяйственной части. Но он не сдастся. Он не будет писать стихи о бедном монахе. Он станет сочинителем од в честь людей добросовестных, глубоко доброкачественных, с большим сердцем,
А сегодня кандидаты, соперники, новые или подновлённые. Дело нехитрое. Подкрасил, подфабрил, подкрутил, подзавил, телесность подпружинил, чтоб не слишком выпирала — и готово. Вот светлый лик. Их много, все. Она — одна из них. Это — небожительница. Начать с острова, а кончить материком. Вот он — возрожденческий титанизм в действии. Ей то зачем Руководящее? Посидеть, вытянуть ноги, расслабиться, забыться. Дел так много.
А ответственность? Одна. На себе несёт, везёт, катит.
Дома нету кресла. Всё — рассеянным мира. Им никак не собраться. Дел по горло. Но скучают, грустят от невстреч. А она им весточку с нарочным. Чтоб не томились в местах проживания. Всё, всё уходит на них, на весточки и нарочных. Ничего не остаётся. Иногда так хочется в кресле посидеть, потянуться, соснуть часок-другой. А эти по всему миру покоя не дают, весточки очередной требуют с нарочным. Вот и подала заявление на Кресло. Она не опасна, она — не често-любка. Следует рассмотреть и уважить.
Вот милый юноша. Беседуя, он, как лебедь, взмахивает ручками, плавно и грациозно. Отрада и томление, несколько экзотического свойства, наполняет душу. Он сушит под мышками. Запотевают. Работа нервная, клиенты — дебилы. Даёшь советы, жаждешь помочь. Не понимают, смотрят тупо и никакого отклика. Для поддержания уходящих сил и чтоб не сорваться, кушает сладости, не отрываясь от тяжкого труда, Нет, предложить клиенту. Съел бы конфетку, расслабился, и поумнел. А так? Смотрит в рот юноше и забывает о нужде, которая его к нему привела.
Он — честный, принципиальный, он из Одессы. Одно это говорит в его пользу. Он доброкачественный. Он не полезет в чужой карман, только в свой, да и то за носовым платком. По роду своей профессии он защитит, оградит. Всех. С большим и горячим сердцем. И со слабым зрением. Иногда путаются, — невольно, — карманы, рюкзаки, чемоданы, прилавки, счета и пр. Свои, чужие. Как тут разберёшь с такой диоптрией. Он сгладит, уравновесит, выправит вывих. Он полезен. К тому же переутомление, усталость, возможность нервного срыва. Он нуждается в передышке. Кресло — самое подходящее место. Пусть посидит. Не надо ему мешать.
Несколько десятков скакунов благородных кровей. Луч надежды, луч света для маленького городка на Миссисипи.
Перенесёмся неприметно, сделаем вид. И занесёмся бог знает куда.
Поток иссяк или изменил русло. Музыканты вернулись к своим инструментам, писатели к письменному столу, врачи к пациентам, дипломаты на дипслужбу. Воцарились мир и благоволение.
Продлим мгновение, остановим, оно прекрасно.