Опубликовано в журнале Студия, номер 13, 2009
(К столетию выхода сборника «Вехи»)
В марте 1909 года в Москве был издан сборник «Вехи». Столетний юбилей остался почти незамеченным. И это после многих лет бурных дискуссий вокруг этого издания. Многочисленные современные проблемы заслонили вечную, не перестающую быть злободневной, проблему взаимоотношения власти и интеллигенции.
Связь власти и интеллигенции существует на протяжении столетий, но в каждом периоде истории она может приобретать те или иные формы.
Сборник «Вехи» вышел в то время, когда в обществе доминировали либеральные и даже революционные идеи. Издание сборника потрясло русскую интеллигенцию: на нее будто вылили ушат холодной воды.
«Вехи — сборник статей о русской интеллигенции» — был издан группой российских религиозных философов и публицистов (Н. А. Бердяев, С. Н. Булгаков, П. Б. Струве, С. Л. Франк, М. О. Гершензон, А. С. Изгоев, Б. А. Кистяковский) по инициативе М. О. Гершензона, написавшего также вступительную статью к сборнику. Авторы «Вех» выступили с критикой идеологии и практических установок революционной, социалистически настроенной интеллигенции — атеистического материализма, политического радикализма, идеализации народа (в марксизме — пролетариата) и т. п. «Вехи» провозглашали примат духовной жизни над общественной: «внутренняя жизнь личности есть единственная творческая сила человеческого бытия». Авторы сборника выступили с критикой радикальных взглядов интеллигенции, мешавших, по их мнению, установлению конституционного порядка в стране.
Получив широкий общественный резонанс, к апрелю 1910 года сборник выдержал четыре переиздания общим тиражом 16 тыс. экземпляров. Можно сказать, что сборник «Вехи» стал этапной книгой, если не в русской истории как таковой, то уж точно стал важнейшей “вехой” в истории русской культуры. Книга стала апофеозом и звёздным часом русской духовной школы. На протяжении ста лет вокруг «Вех» не утихают полемические споры. Полное преднамеренное забвение «Вех» в советский период сменилось их восхвалением в наше время, и это оказалось не намного лучше. «Вехам» посвящались конференции, доклады, выступления, и столь массированный, по сути своей конъюнктурный, интерес не мог не привести к искусственному изъятию литературного сборника из исторического контекста эпохи, к тому же ложно понятому. Подлинный смысл «Вех» был фальсифицирован.
Как сказано в подзаголовке к книге, «”Вехи” — сборник статей о русской интеллигенции». Для того чтобы правильно судить о «Вехах», нужно, прежде всего, установить, в каком смысле употребляется там слово "интеллигенция". Это — отнюдь не все люди умственного труда, не верхний культурный слой, а специфическая группа более или менее образованных радикалов, ставших в оппозицию к российской власти. Это, говоря более понятным из недавней истории языком, — диссиденты, но, конечно, советское диссидентство во многом отлично от тех, о ком писали «Вехи». Не входя сейчас в подробности, достаточно сказать, что диссидентство в советское время было до крайности немногочисленно, и какой-то отзвук оно получало только благодаря нынешним средствам информации, о нем много говорили “из-за бугра”, по так называемым “вражеским голосам”. А интеллигенция, о которой идет речь в «Вехах», составляла едва ли не большинство тогдашних русских образованных людей, объединенных общей враждой к власти и любовью к народу, воспринимаемому не в реальности его существования, а в ореоле интеллигентского же мифа о народе. Нужно разделять понятия «интеллигенция» и «образованный круг людей». Интеллигенция стала определяться через противопоставление государственной власти. Во время выхода сборника «Вехи» лишь тот образованный человек считался интеллигентом, который критиковал «отсталое правительство».
Сборник «Вехи» включал семь статей: “Философская истина и интеллигентская правда” (Н.А. Бердяев), “Героизм и подвижничество” (С.Н. Булгаков), “Творческое самосознание” (М.О. Гершензон), “В защиту права” (Б.А. Кистяковский), “Интеллигенция и революция” (П.Б. Струве), “Этика нигилизма” (С.Л.Франк), “Об интеллигентной молодежи” (А.С. Изгоев).
Приведем определение интеллигенции, данное Николаем Бердяевым в статье “Философская истина и интеллигентская правда”:
“Говорю об интеллигенции в традиционно-русском смысле этого слова, о нашей кружковой интеллигенции, искусственно выделяемой из общенациональной жизни. Этот своеобразный мир, живший до сих пор замкнутой жизнью под двойным давлением, давлением казёнщины внешней — реакционной власти, и казёнщины внутренней — инертности мысли и консервативности чувств — не без основания называют «интеллигентщиной» в отличие от интеллигенции в широком, общенациональном, общеисторическом смысле этого слова. Те русские философы, которых не хочет знать русская интеллигенция, которых она относит к иному, враждебному миру, тоже ведь принадлежат к интеллигенции, но чужды «интеллигентщины»”.
Сборник вышел после первой русской революции, в крахе которой, как утверждали веховцы, обнажилось бессилие радикальной интеллигенции, возглавлявшей эту революцию. Тут, конечно, нужно иметь в виду не только социал-демократов (эсдеков) и социалистов-революционеров (эсеров), но и самую влиятельную интеллигентскую партию — конституционных демократов (кадетов) и их вождя Павла Николаевича Милюкова. Революционное движение сумело добиться у властей конституции и парламента, Думу, то есть создались условия для демократической мирной политической работы. Вместо этого Милюков, узнав о Манифесте 18 октября (о том, который “даровал” Думу), сказал: “Ничего не кончилось, борьба продолжается”. Первая и Вторая Дума под влиянием рвущихся к власти демагогов требовали смены власти, ликвидации самодержавия, которого в сущности уже и не было, так как оно было существенно ограничено этой самой Думой, среди полномочий которой было важнейшее — утверждение государственного бюджета. При этом в стране была не только провозглашенная конституцией, но и действительная свобода слова, печати и собраний. То есть, была полная возможность для творческой парламентской деятельности.
Вот что писал П.Н. Милюков в статье “Интеллигенция и историческая традиция” (сборник «Интеллигенция в России», 1910 год):
“В последние годы интеллигентское влияние приняло, наконец, вполне и широко организованную форму. Оно распространилось далеко за обычные свои пределы в новые, незатронутые доселе слои населения и охватило сотни тысяч людей, формально вошедших в политические организации. Предметом этого влияния сделалась не только пропаганда идеалов социального и политического переустройства, но и ближайшие, вполне практические задачи целесообразной государственной деятельности. К законодательному осуществлению этих задач впервые привлечено было народное представительство. Словом, в составе, способе применения и целях интеллигентских влияний произошел перелом, еще более коренной, чем в 60-х годах. Является вопрос: можем ли мы судить о предстоящих последствиях этого нового толчка по аналогии с предыдущими? Или же на этот раз нас ожидает нечто совершенно иное, полное перерождение или уничтожение русской интеллигенции? Мой ответ будет противоположен тому, к которому склоняют читателя авторы «Вех». С моей точки зрения, предстоящие перемены, несомненно огромные и желательные сами по себе, не поставят, однако, креста на истории русской интеллигенции, не заменят ее чем-либо совершенно иным, а просто продолжат дальнейшее развитие той же традиции, которая создана историей двух последних столетий….Люди, а не учреждения» — таков, до торжества свободных учреждений, идеологический лозунг всех реакций. После торжества политической свободы и демократизма он является к ним законным и естественным дополнением. И, быть может, самым печальным из заблуждений авторов «Вех» является то, что они берут свой лозунг оттуда, где он своевременен и законен, чтобы перенести его туда, где он может явиться лишь дополнительным орудием реакции. Это тоже методологическая ошибка, основанная на игнорировании хронологии, то есть на старом интеллигентском рационализме, столь ненавистном самим авторам «Вех»”.
Но интеллигентские вожди Думы не мирились ни с чем, кроме ликвидации самодержавия и продолжали давление на власть уже внепарламентскими методами. Милюков сказал, что у революции нет врагов слева. Он же, крупный историк, энциклопедист, процитировал Вергилия: “Если не договорюсь с вышними, то двину Ахеронт”. Ахеронт, в древней мифологии одна из четырех рек в подземном царстве, в царстве мертвых, — символ неуправляемой стихии. Стихия действительно вырвалась на волю. Нас приучили в первой русской революции видеть террор власти, “столыпинские галстуки” и прочие жесткие антиреволюционные меры, на самом деле это было ответом на террор, который шел снизу, и не только в форме политических убийств, но и как элементарный бандитизм. Сегодня российским гражданам не нужно объяснять, что происходит, когда мгновенно рушатся устои государственного порядка: прежде всего, исчезает полиция или она солидаризируется с толпой, и на улицы выходит стихия. Страшен русский бунт, “бессмысленный и беспощадный”. Пресловутые “бомбисты-террористы” первой русской революции были не только идейными революционерами, такими, как герои-народовольцы Первого марта, а зачастую и циничными аферистами, использующими вышедшею на улицы толпу.
Оказалось, что политически передовая интеллигенция выступила не просто союзником, а как бы и вдохновителем этого разбойного разгула. Естественно, это шокировало общественное мнение. Однако радикальная интеллигенция продолжала во всем обвинять власть. Радикалы утверждали, что со сменой старой власти, сменой самодержавия сразу установится “революционный порядок”. Вот он и установился в феврале семнадцатого года.
Обрисуем обстановку в стране, наступившую после 1905 года. Революция пошла на спад, ее удалось загнать в легальные рамки. И в этой ситуации вышел сборник «Вехи». Он объяснил, что на самом деле произошло и что будет в дальнейшем, если интеллигенция, то есть ее политически озабоченный радикальный слой, не изменит в корне своего мировоззрения. В «Вехах» давался анализ этого мировоззрения и, а это произвело наиболее сильное впечатление не на современников “Вех”, а на нас, потомков, — был дан сценарий будущей революции. И самое главное — был представлен образ будущего революционного строя, то есть государства тоталитарного социализма, каким мы его знали 70 лет советской истории, — это логическое следствие интеллигентского мировоззрения, каким оно сложилось в России.
Современники поняли эту главную идею сборника. Она и вызвала наибольшее раздражение и критику. Милюков в той же статье “Интеллигенция и историческая традиция” пишет, что в России самое страшное — не революционная мысль интеллигенции, а практика государственной власти, — тут корень бед. Веховцы в свою очередь отвечали, что непонимание реформаторской работы «Вех» оказалось среди интеллигенции настолько всеобщим, что только подтверждает пафос их сборника.
Так какова же была мысль, объединившая всех семерых авторов “Вех”? Эту общую мысль сформулировал в предисловии к сборнику его составитель и инициатор Михаил Осипович Гершензон:
“Люди, соединившиеся здесь для общего дела, частью далеко расходятся между собою как в основных вопросах «веры», так и в своих практических пожеланиях: но в этом общем деле между ними нет разногласий. Их общей платформой является признание теоретического и практического первенства духовной жизни над внешними формами общежития, в том смысле, что внутренняя жизнь личности есть единственная творческая сила человеческого бытия и что она, а не самодовлеющие начала политического порядка, является единственно прочным базисом для всякого общественного строительства. С этой точки зрения идеология русской интеллигенции, всецело покоящаяся на противоположном принципе — на признании безусловного примата общественных форм, — представляется участникам книги внутренне ошибочной, т. е. противоречащей естеству человеческого духа, и практически бесплодной, т.е. неспособной привести к той цели, которую ставила себе сама интеллигенция, — к освобождению народа … Мы не судим прошлого, потому что нам ясна его историческая неизбежность, но мы указываем, что путь, которым до сих пор шло общество, привел его в безвыходный тупик. Наши предостережения не новы: то же самое неустанно твердили от Чаадаева до Соловьева и Толстого все наши глубочайшие мыслители. Их не слушали, интеллигенция шла мимо них. Может быть, теперь разбуженная великим потрясением, она услышит более слабые голоса”.
Итак, главная мысль — порочность мировоззрения, озабоченного вопросами внешнего устроения жизни вместо обращения мыслью к глубинам бытия. В статье самого Гершензона “Творческое самосознание” говорилось, что интеллигенты не поняли и не оценили главного, важнейшего в русской культуре, что им чужды Толстой и Достоевский, Фет и Тютчев, Чаадаев и Владимир Соловьев. И общая мысль всех веховцев: в той установке интеллигентского мировоззрения, в которой освобождение народа и есть его наивысшее благо, совершенно естественно укоренялась мысль, что культурное творчество, понимаемое в самом широком смысле, неважно, вторично, барский наряд, он народу не нужен.
В опровержение этого интеллигентского предрассудка одной из наиболее важных статей “Вех” можно назвать статью Семена Людвиговича Франка “Этика нигилизма (к характеристике нравственного мировоззрения русской интеллигенции)”. Приведем его слова:
“Русскому интеллигенту чуждо и отчасти даже враждебно понятие культуры в точном и строгом смысле слова… Это понятие основано на вере в объективные ценности и служении им, и культура в этом смысле может быть прямо определена как совокупность осуществляемых в общественно-исторической жизни объективных ценностей … Если из двух форм человеческой деятельности — разрушения и созидания, или борьбы и производительного труда — интеллигенция всецело отдается только первой, то из двух основных средств социального приобретения благ материальных и духовных — именно распределения и производства — она также признает исключительно первое… Социализм и есть мировоззрение, в котором идея производства вытеснена идеей распределения… Моральный пафос социализма сосредоточен на идее распределительной справедливости и исчерпывается ею; и эта мораль имеет свои корни в механико-рационалистической теории счастья, в убеждении, что условий счастья не нужно вообще созидать, а можно просто взять или отобрать их у тех, кто незаконно завладел ими в свою пользу… Дух социалистического народничества, во имя распределения пренебрегающий производством, доводя это пренебрежение не только до полного игнорирования, но даже до прямой вражды, в конце концов, подтачиваетсилу народа и увековечивает его материальную и духовную нищету… Нравственный мир русской интеллигенции, который в течение многих десятилетий остается в существенных чертах неизменным — при всем разнообразии исповедовавшихся интеллигенцией социальных вероучений,— сложился в некоторую обширную и живую систему, в своего рода организм, упорствующий в бытии и исполненный инстинкта самосохранения. Чтобы понять болезни этого организма—очевидные и угрожающие симптомы которых мы только что указали,—надо попытаться мысленно анатомировать его и подойти хотя бы к наиболее основным его корням.”
У С.Л. Франка далее следует интересное психологическое наблюдение: русский интеллигент не любит богатства, потому и не озабочивается его производством, любимый русский персонаж — и уже даже не интеллигентский, а общенародный — бедняк, юродивый, Иванушка-дурачок. Герой-бедняк нашел свое воплощение во всеобщей уравниловке (это естественно не касалось властьпредержащих), в советском социализме. Этот менталитет советских людей сказывался и на ненависти к остальному, богатому, буржуазному миру.
Какова же была непосредственная реакция на выход «Вех» известных философов и публицистов того времени? Многие встретили «Вехи» не только сочувственно, но и с глубоким одобрением, как книгу, которую давно ожидали. Эти настроения выразил В.В. Розанов в статье “Мережковский против “Вех” («Новое время», № 11897, апрель 1909 года)
“От себя я скажу, что это — самая грустная и самая благородная книга, какая появлялась за последние годы. Книга, полная героизма и самоотречения… Как глубокомысленный Е. П. Иванов сказал, что «революция оправдалась в том, что она не удалась», так я добавлю об интеллигенции: над черствой бесчувственностью ее и черным бесстыдством ее можно было бы поставить крест, не появись «Вехи»; но эти русские интеллигенты, все бывшие радикалы, почти эсдеки, и во всяком случае шедшие далеко впереди и далеко левее Мережковского, Философова и Розанова, когда-то деятели и ораторы шумнык митингов (Булгаков), вожди кадетов (Струве), позитивисты и марксисты не только в статьях журнальных, но и в действии, в фактической борьбе с правительством, этим удивительным словом в сущности о себе и своем прошлом, о своих вчерашних страстнейших убеждениях, о всей своей собственной личности, вдруг подняли интеллигенцию из той ямы и того рубища, в которых она задыхалась, в высокую лазурь неба”.
Либеральная и
социалистически настроенная интеллигенция встретила сборник, или настороженно,
или резко отрицательно. Д. Мережковский в статье “Семь смиренных” («Речь», №
112, апрель
“Для Бердяева спасение русской интеллигенции в «религиозной философии»; для Франка — в «религиозном гуманизме»; для Булгакова — в «христианском подвижничестве»; для Струве — в «государственной мистике»; для Изгоева — в «любви к жизни»; для Кистяковского — в «истинном правосознании»; для Гершензона — в старании сделаться «человеком» из «человекоподобного чудовища»… Семь нянек семью песенками баюкает дитя; семь врачей лекарствами лечат больного. Но недаром говаривал Амвросий Оптинский, что давать советы — бросать с колокольни маленькие камешки, а исполнять — большие камни на колокольню втаскивать”.
Приведем высказывания А. Пешехонова, статья “На очередные темы. Новый поход против интеллигенции” («Русское богатство», 1909, № 4):
“Перед нами не альманах, не случайный сборник, каких теперь появляется много; это книга, написанная по определенному плану. Наперед была поставлена задача, и заранее были распределены роли:
Господин Бердяев взялся опорочить русскую интеллигенцию в философском отношении, господин Булгаков должен был обличить ее с религиозной точки зрения, господин Гершензон принял на себя труд изобразить ее психическое уродство, господин Кистяковский взялся доказать ее правовую тупость и неразвитость, господин Струве — ее политическую преступность, господин Франк — моральную несостоятельность, господин Изгоев — педагогическую неспособность.
За интеллигенцию взялись, таким образом, сразу семь писателей. Число вполне достаточное, можно даже сказать: символическое… Они дружно поработали: каждый по своей специальности постарался, да и другим помог по силе возможности. Результат получился свыше всяких ожиданий. Грехов, пороков, преступлений у русской интеллигенции оказалось такое множество, что авторы сборника, по-видимому, сами пришли в смущение, когда опубликовали результаты своих изысканий… Обширную, хотя и неопределенную, территорию охватили семь писателей своими розысками; большой, хотя и неопределенный, период времени они исследовали… Каждый тщательно собирал материалы для обвинения и не менее тщательно обходил и выделял все, что могло, по его мнению, смягчить их или опровергнуть. А потом все собранное таким образом стащили в одну кучу, — и поставили на счет русской интеллигенции.
Один их прием… состоял в том, что свойственное целому роду они приписывали в качестве характерной особенности виду; другой их прием заключался в том, что они приписывали целому виду то, что им удалось подметить у той или иной из его разновидностей и даже хотя бы у отдельного индивидуума, — подметить в настоящем или в прошлом, если не в одну эпоху, то в другую. Куча получилась не малая — под нею, казалось бы, можно было похоронить русскую интеллигенцию. Одна беда: эта куча сама собой рассыпается. Легко понять, что при указанном методе в книге неизбежно должна была получиться масса противоречий, — больше того: взаимно исключающих друг друга положений. У одной разновидности оказался один порок, у другой — прямо ему противоположный; для одной эпохи характерно было одно прегрешение, а другая — впала в грех как раз обратный; много и то значит, с какой кто точки зрения смотрел: в одном и том же объекте один порок открыл, другой добродетель заметил… Соединив собранные ими материалы в одну кучу, авторы «Вех», очевидно, и сами обратили внимание, что они плохо укладываются вместе: торчат в разные стороны, — того и гляди, вся куча рассыплется. В предисловии они спешат предупредить об этом и успокоить своих читателей, что это только «кажущееся противоречие» и что происходит-де оно оттого, что «вопрос исследуется участниками в разных плоскостях»… Искренние это писатели… Но искренность, очевидно, имеет границы, за которыми она переходит… Мне не хочется решать, во что она переходит и какую именно границу перешли авторы сборника, как будто нарочно рассчитанного на то, чтобы произвести скандал…
В предисловии… авторы «Вех» называют своих предшественников: Чаадаева, Соловьева, Толстого, «всех наших глубочайших мыслителей»… Мне кажется, это слишком великие для них предтечи.А предтечи у них: Крестовские Стебницкие, Марковичи, Дьяковы-Незлобины… Много их было”.
Продолжим цитировать Семена Франка (статья “Этика нигилизма”):
“Подводя итог сказанному, мы можем определить классического русского интеллигента как воинствующего монаха нигилистической религии земного благополучия… С аскетической суровостью к себе и другим, с фанатической ненавистью к врагам и инакомыслящим, с сектантским изуверством и с безграничным деспотизмом, питаемым сознанием своей непогрешимости, этот монашеский орден трудится над удовлетворением земных, слишком человеческих «забот о едином хлебе»”.
Вместе с тем, из статьи Франка ясно, что с таким мировоззрением интеллигенции никакого земного преуспеяния быть не может, никакие «хлебы» не появятся. Франк в приведенных словах описал большевика — как предельный тип русского интеллигента и, более того, «большевизм» как некую потенцию русской жизни вообще.
Самую негативную реакцию
сборник «Вехи» как раз и вызвал у социал-демократов, у наиболее радикальной её
части — большевиков. Приведем слова лидера
большевизма В. Ильина (В.И. Ленина) в статье “О вехах” ( «Новый день», № 15, декабрь
“Ценя выше всего развитие политического и классового сознания масс, рабочая демократия должна приветствовать «Вехи», как великолепное разоблачение идейными вождями кадетов сущности их политического направления… «Вехи» — крупнейшие вехи на пути полнейшего разрыва русского кадетизма и русского либерализма вообще с русским освободительным движением, со всеми его основными задачами, со всеми его коренными традициями…Энциклопедия либерального ренегатства охватывает три основные темы: 1) борьба с идейными основами всего миросозерцания русской (и международной) демократии; 2) отречение от освободительного движения недавних лет и обливание его помоями; 3) открытое провозглашение своих «ливрейных» чувств (и соответствующей «ливрейной» политики) по отношению к октябристской буржуазии, по отношению к старой власти, по отношению ко всей старой России вообще…В русской интеллигенции «Вехи» бранят именно то, что является необходимым спутником и выражением всякого демократического движения… Демократическое движение и демократические идеи не только политически ошибочны, не только тактически неуместны, но и морально греховны, — вот к чему сводится истинная мысль «Вех», ровно ничем не отличающаяся от истинных мыслей Победоносцева. Победоносцев только честнее и прямее говорил то, что говорят Струве, Изгоевы, Франки и К ╟… Словечки, вроде «народопоклонничество», так и кишат в «Вехах». Это не удивительно, ибо либеральной буржуазии, испугавшейся народа, ничего не остается, как кричать о «народопоклонничестве» демократов. Отступления нельзя не прикрыть особенно громким барабанным боем… «Вехи» — сплошной поток реакционных помоев, вылитых на демократию. Понятно, что публицисты «Нового времени», Розанов, Меньшиков и А. Столыпин, бросились целовать «Вехи»”.
Большевики не забыли авторов «Вех». В начале 20-х годов большинство из них были выдворены из России, в том числе на так называемом “философском пароходе”. Осенью 1922 года на пароходах «Пруссия» и «ОбербургомистрХакен» были высланы более 200 русских политических деятелей, философов, ученых, инженеров, писателей, среди них — Н.А. Бердяев, С.Н. Булгаков, С.Л. Франк. Эта первая массовая депортация деятелей русской культуры положила начало беспощадной борьбе с инакомыслием в коммунистической России. Несмотря на отсутствие политических амбиций, веховцам ужиться с советской властью не удалось. Из авторов «Вех» на родине остался только М.О. Гершензон, ставший после Февральской революции председателем Всероссийского союза писателей, а затем членом бюро Литературного отдела Наркомпроса. М.О. Гершензон умер в 1925 году. Интересно, какая судьба ожидала бы его, доживи он до репрессий 30-х годов?
Попытки договориться с властью, с советской властью предпринимались и за рубежом. Наглядный тому пример — издание сборника «Смена вех».
«Смена вех» — сборник публицистических статей философско-политологического содержания, опубликованный в Праге в 1921 году видными представителями либерального направления в общественной мысли русской эмиграции. Полемически отталкиваясь от созданного в предшествующий исторический период сборника «Вехи», участники «Смены вех» предприняли попытку осмыслить роль российской интеллигенции в новых политико-экономических условиях. Общей идеей сборника стала мысль о возможности принятия большевистской революции и примирения с её результатами ради сохранения единства и мощи российского государства. Сборник «Смена вех» дал импульс к появлению в эмиграции идейно-политического течения в среде русской эмигрантской интеллигенции «сменовеховства». «Сменовеховство» возникло с введением новой экономической политики в советской России, оно призывало интеллигенцию к объединению с новой буржуазией и сотрудничеству с советской властью. Но надежды идеологов сменовеховства (Н.В. Устрялова и др.) на перерождение советской власти, на возврат к капитализму в то время не оправдались.
Какие уроки можно извлечь из ожесточенной полемики вокруг сборника «Вехи»? Что говорят «Вехи» нашему современнику? В чем они неизбежно устарели и в чем продолжают быть актуальными? Изменился, конечно, тип интеллигента — из его мировоззрения исчезло народничество, интеллигенты не только просвещали народ, но и в большевицком режиме интеллигенты сравнялись страданиями с народом, вместе подвергались репрессиям, вместе сидели в ГУЛАГе. В дальнейшем господствующим типом интеллигента стал профессионал интеллектуального труда, и, безусловно, изменилось интеллигентское отношение к культурной элите, ставшей в позднесоветские застойные времена чем-то вроде властителей дум. В странах, подобных России, социальная группа лиц интеллектуального труда приобретает особые черты. Лучше других понимая отсталость своей страны, интеллектуалы становятся главными проповедниками ценностей модернизации. В результате у них развивается чувство собственной исключительности, претензии на «высшее знание», которого лишены все остальные. Подобные мессианские черты характерны для интеллектуалов развивающихся стран, в большой степени этот эффект наблюдался и в России. Именно этот особый вид интеллектуалов и стали называть интеллигенцией. Это относится к советской постреволюционной истории.
Что же сейчас, в наше постсоветское время? Есть тут место для «Вех»? В условиях кризиса особенно остро ставится вопрос, на который, может быть, не ответили «Вехи» — вопрос о характере российской власти и ее взаимоотношении с интеллигенцией. На протяжении всей российской истории власть занималась производством и распределением. В постсоветское время она больше занимается распределением. Как и в советское время, распределением неравномерным: основное — верхам, и по остаточному принципу — низам. В такой богатой ресурсами стране, как Россия, на интеллигенцию более или менее хватало, она подпитывалась властью. Но в условиях нарастающего финансово-экономического кризиса положение может измениться. Современная интеллигенция, во всяком случае, ее значительная часть, не усвоила главный тезис «Вех», заключающийся в том, что внутренняя, духовная, а не материальная, жизнь личности есть основная творческая сила человеческого бытия. Уроки истории надо усваивать. Неужели кто-то подобно сто лет назад Милюкову захочет снова двинуть Ахеронт? Каким будет дальше, на новом витке истории, взаимоотношение интеллигенции и власти покажет будущее.