Опубликовано в журнале Студия, номер 12, 2008
«Не ощущаешь ничего, кроме культуры»
В июле 1919 года Томас Манн ехал в поезде из Мюнхена в Берлин. В купе первого класса он беседовал с попутчиками, о чем оставил запись в своем дневнике: «В первой половине дня я был один с еврейской парой, чья женская половина вобрала в себя все самые отвратительные бабские черты, сутулая, жирная и коротконогая, один вид которой вызывает рвоту, с бледным задумчиво-меланхолическим лицом и тяжелым запахом духов… Евреи постоянно ели, покупали все, что им во время поездки предлагали, хотя и так имели все с запасом».
В этом описании Манн не оригинален: постоянно жующие жирные уроды – таков был распространенный образ евреев в многочисленных антисемитских публикациях того времени. Таким представляет их и наш писатель, несмотря на то, что он сам не раз открыто выступал в защиту «гонимого племени».
Начало двадцатого столетия Томас Манн встретил молодым, многообещающим литератором. В 1893 году восемнадцатилетним юношей он переехал в Мюнхен из родного Любека и уже в следующем году опубликовал свой первый рассказ. Потом он работал в нескольких журналах, путешествовал, много писал. В октябре 1901 года в берлинском издательстве Фишера вышел его роман «Будденброки», за который он через двадцать восемь лет получит Нобелевскую премию по литературе. Молодого писателя стали принимать в высшем обществе, перед ним открывались двери самых богатых домов Мюнхена.
В письме брату Генриху от
Через полгода молодой писатель просил у «университетского профессора с золотым портсигаром» руки его дочери. Третьего октября 1904 года состоялась официальная помолвка Томаса и Кати, а 11 февраля следующего года – их свадьба.
Парадоксы любви
Решение создать семью означало крутой поворот в судьбе молодого литератора. Дело в том, что до Кати его интересовали только юноши. Гомоэротические предпочтения писатель не афишировал, но много писал о них в сокровенных дневниках. Как говорил сын писателя Голо Манн, гомосексуальность его отца «никогда не опускалась ниже пояса». Зато эти увлечения рождали необычные образы в новеллах и романах.
Еще в школе Томас любил, по его
словам, «невинной страстью» Армина Мортенса, появившегося потом под именем
Ганса Гансена в новелле «Тонио Крегер». Другим школьным интимным другом Томаса
был Вилльри Тимпе, чей карандаш писатель хранил у себя до последних лет. Об
этом карандаше вспоминал Манн в своем дневнике за пять лет до смерти (запись от
Буквально накануне помолвки с Катей у Томаса закончился долгий, почти пятилетний роман с художником и виолончелистом Паулем Эренбергом, ставшим прототипом скрипача Руди Швердтфегера в романе «Доктор Фауст».
Нельзя забывать, что в то время однополая любовь однозначно осуждалась обществом. С женитьбой на Кате Прингсхайм Томас Манн выбрал судьбу добропорядочного гражданина. Однако глубоко спрятанное влечение к молодым голубоглазым юношам, прорывающееся в его дневниках, до старости жило в примерном муже и отце шестерых детей.
Отбросы общества
Если с гомоэротикой Томаса Манна современным исследователям все более или менее ясно, то споры о юдофобии автора «Иосифа и его братьев» не затихают до сих пор. Это далеко не простой вопрос. Обвинить в неприязни к евреям художника, написавшего выдающийся роман из еврейской истории, на первый взгляд, кощунственно. Ведь жену Манн выбрал из еврейской семьи, среди самых близких друзей писателя было много евреев, он все свои книги печатал в издательстве, которым руководил еврей… И все же в жизни Томаса Манна сочетались скрытый антисемитизм протестантского бюргера и демонстративный филосемитизм писателя, активного противника нацизма, духовного лидера антигитлеровской эмиграции.
Чтобы разобраться в этом парадоксе, надо вспомнить, каким было отношение к евреям в Германии конца девятнадцатого, начала двадцатого века, ибо Томас Манн разделял многие предрассудки своего времени.
Долгий процесс эмансипации, т.е. уравнивания евреев в правах с «коренным населением», начатый реформами Наполеона в конце восемнадцатого века, растянулся почти на столетие. В Германии только в конституции объединенной империи в 1871 году окончательно признали евреев равноправными гражданами страны. Однако на практике еще долгие годы все происходило совсем не так, как записано в основном законе.
В повседневной жизни евреи по-прежнему подвергались дискриминации и унижениям. Пользоваться равными с немцами правами мог только тот еврей, которого сами немцы за еврея уже не считали. Другими словами, чтобы быть с другими на равных, еврей должен был отказаться, по крайней мере, внешне, от всего еврейского. В этом была причина столь массовой ассимиляции немецких евреев, лишь формально ставших равноправными гражданами Германии. И даже если еврей занимал в обществе заметное место, в частной жизни он все равно не принимался немцами «за своего».
Катя Прингсхайм очень рано поняла эту горькую истину. На всю жизнь ей запомнился такой эпизод из ее отрочества. Во время приема в доме их соседа, знаменитого художника Франца фон Штука, гостей рассадили за тремя столами. Первый достался аристократам, представителям высшего общества, за другим сидели люди науки и искусства, в их числе супруги Прингсхайм с Катей. А за третьим столом оказались гости «второго сорта», которым почти не доставалось внимания хозяев. В своих воспоминаниях Катя выразилась о них довольно резко: «отбросы» («Abhub»). Среди них был один университетский профессор с женой, которые не скрывали, что они евреи[2].
Вот такая черта времени. Еврей уже мог занимать профессорскую кафедру в университете, но вечером в гостях у «настоящих немцев» он был вынужден сидеть за особым столом «для отбросов». Этот урок Катя усвоила надолго. Она, как и ее мать, была крещена в детстве, и старалась никогда не говорить о еврейском происхождении. Но с приходом нацистов пришлось вспомнить свои корни.
«Решение еврейского вопроса» по Томасу Манну
Долгое время Томас Манн наблюдал за еврейской эмансипацией и ассимиляцией со стороны. И взгляд его был откровенно недоброжелательным. Будущий нобелевский лауреат вырос в провинциальном Любеке в богатой купеческой семье и с молоком матери впитал настороженность и нелюбовь к евреям-чужакам, угрожавшим разорить традиционный немецкий уклад жизни. Это отразилось уже в первом большом романе Томаса Манна, где упадок торгового дома Будденброков отчетливо связывался с наступлением экспортной конторы «Штрунк и Хагенштрём», в одном из хозяев которой читатель без труда узнавал еврея[3].
Писатель нигде не говорит о национальности этого персонажа, но и в его фамилии (Хагенштрём), и в описании его внешности и поведения видны привычные для того времени антисемитские стереотипы. Да и женился он «на молодой особе из Франкфурта, с очень густыми черными волосами и огромными бриллиантами в ушах, каких не было ни у одной из местных дам; в девичестве ее фамилия была Землингер» [4].
Неприязнь к евреям у Томаса Манна никогда не определялась ни расовыми, ни религиозными причинами. В начале его жизни она питалась, скорее всего, сословными, классовыми предрассудками. В дальнейшем негативное отношение к евреям имело больше эстетическую природу, художественное чувство Томас Манна оскорбляли пошлость и безвкусица, которые сложившиеся в обществе стереотипы связывали с образом еврея.
Важным эпизодом в жизни Томаса Манна явилось сотрудничество с журналом «Двадцатый век», который издавался братом Генрихом. Журнал был не просто антисемитский, исследователи называют его «радикально антисемитским» [5]. Отличие состоит в том, что радикальный антисемит не видит в ассимиляции решение «еврейского вопроса». Для него ассимилированный еврей все равно остается чужаком, угрожающим традиционному народному укладу. Подобная установка журнала «Двадцатый век» предвосхищала идеологию нацизма, для которой еврей оставался врагом номер один даже после крещения и полного отказа от иудаизма. Томас Манн лучше многих узнал это на примере тещи и жены, христианство которых в глазах гитлеровцев не было искуплением их происхождения.
Работа Томаса Манна в издании его брата была недолгой – с апреля 1895 по декабрь 1896 года. Но она предельно четко показывает его взгляды в то время. Исследователь творчества братьев Манн Штефан Бройер (Stefan Breuer) пишет о журнале «Двадцатый век»: «В таком идеологически заряженном окружении человек находится не потому, что не понимает, что он делает, и не потому, что ему нужны деньги, и не потому, что хочет попробовать себя в разных ролях. Кто работает в таком журнале, делает это по принципиальным соображениям, в полном согласии с тем, что лежит в основе профиля такого издания» [6].
Справедливости ради надо отметить, что в то время антипатия к евреям у Томаса была значительно менее выражена, чем у его старшего брата. По тонкой градации Бройера, Томас был просто враждебно настроен к евреям, в то время как Генриха можно было отнести к настоящим радикальным антисемитам.
Поразительна эволюция братьев в их отношении к еврейству. Генрих Манн к началу двадцатого века отказался от своих экстремистских взглядов, и его радикальный антисемитизм сошел на нет. Более того, Генрих стал одним из решительных борцов с антисемитизмом и нарождающимся нацизмом. Томас же никогда на словах не присоединялся к какой-либо радикальной идеологии, от которой он должен был бы впоследствии отрекаться, и его отношение к евреям мало менялось на протяжении всей его жизни. И антисемитские стереотипы можно найти как в ранних, так и поздних текстах писателя.
В 1907 году Томас Манн опубликовал эссе, название которого заставляет вздрогнуть тех, кто помнит, что произошло в Германии через четверть века. Эссе называлось «Решение еврейского вопроса». В целом автор твердо и последовательно стоит на стороне евреев, он убежден, что осуществление мечты сионистов и «исход» из Европы будет крупнейшим несчастьем для Старого Света. И буквально несколькими строками ниже Манн пишет о «безусловно деградировавшей и обнищавшей в гетто расе» и переходит на покровительственный тон: «Сейчас решительно нет никакой необходимости представлять себе еврея обязательно с жирным горбом, кривыми ногами и красными, постоянно жестикулирующими руками, наглым и хитрым поведением, короче, олицетворяющим в себе все грязное и чужое. Напротив, такой тип еврея встречается крайне редко, а среди экономически продвинутого еврейства обычны уже молодые люди, в которых чувствуется благополучие, элегантность, привлекательность и культура тела, эти люди делают мысли немецких девушек или юношей о смешанном браке вполне естественными…»
Вряд ли читатель этого отрывка проникнется большой симпатией к евреям, даже если у них жирный горб и кривые ноги стали встречаться реже. Автор, похоже, убежден, что он добр и справедлив, но вольно или невольно использует самые грязные антисемитские стереотипы своего времени. Более того, писатель сам такие стереотипы создает.
Показательно, что вплоть до самого Холокоста Томас Манн считал не ассимилированных евреев столь же неприличными в обществе, как мужчин, открыто живущих гомосексуальной жизнью.
И все же в палитре отношения Томаса Манна к евреям присутствуют не только темные краски. Томас с ранних лет ощущал свою «особость», отличие от нормальных людей. Он был «белой вороной» не только из-за нетрадиционных эротических влечений, но и вследствие особого художественного дара, не позволявшего пройти мимо фальши или безвкусицы. Художник в обществе — всегда изгой. И это сближает его судьбу с судьбой других изгоев – евреев. Как писала в «Поэме конца» Марина Цветаева:
Гетто избранничеств! Вал и ров.
пощады не жди!
В сем христианнейшем из миров
Поэты — жиды!
Инцест как символ
Через несколько месяцев после свадьбы отношения Томаса Манна с его новыми родственниками стояли на грани полного разрыва. Причиной была новелла «Кровь Вельзунгов», написанная в 1905 году.
В блестящем с литературной точки зрения произведении рассказывается о семье богатого еврея Ааренхольда, в котором внимательный читатель без труда узнавал Альфреда Прингсхайма. Ааренхольд родился на востоке, что напоминает о происхождении мюнхенского профессора из Силезии. Как и Прингсхайм, Ааренхольд – известный коллекционер. Его зовут почти так же, как одного из главных конкурентов Альфреда – берлинского собирателя произведений искусств и богатого промышленника Эдуарда Арнхольда. Фамилию другого коллекционера итальянской майолики, крефельдского текстильного магната Адольфа фон Бекерата, Томас Манн тоже использовал в новелле: так зовут будущего зятя Ааренхольда. Его свадьба с Зиглиндой Ааренхольд должна состояться через восемь дней после описанных в новелле событий.
Состав семьи Ааренхольда напоминает семейство Прингсхаймов: младшие дети – Зигфрид и Зиглинда — близнецы, как Клаус и Катя. Интерьер дома Ааренхольда, хоть и перенесенного автором в берлинский Тиргартен, до деталей похож на внутренность дома по улице Арси, 12. Томас Манн детально описывает огромную столовую с тремя электрическими люстрами, гобелены на стенах, драгоценные коллекции в шкафах. Даже медвежья шкура, играющая важную роль в новелле, была хорошо известна посетителям виллы Прингсхаймов.
Новелла начинается с ударов гонга в полдень, которые зовут семейство на завтрак. За богатым столом, заставленным деликатесами, оказываются супруги Ааренхольд, их старшие дети: собирающийся стать офицером Кунц и двадцативосьмилетняя студентка юридического факультета Мерит. Близнецы входят в столовую, держась за руки. Чуть задержавшись на службе, появляется жених фон Бекерат, типичный немец-бюрократ, чиновник, не хватающий звезд с неба.
Томас Манн очень искусно показывает роскошные условия жизни в семье Ааренхольд, настолько роскошные, что для самой жизни просто не остается места.
Близнецы просят разрешения вечером пойти в оперу. Прослушав «Полет Валькирий» непременного Вагнера, они возвращаются домой, где не находят никого, кроме прислуги. В комнате Зигфрида они отдаются друг другу на знаменитой шкуре белого медведя.
Только потом приходит Зиглинде мысль о женихе. «Что же с ним будет?», — пытается сообразить она. Брат успокаивает ее, явно подчеркивая разницу между ними и «гоем» Бекератом: «Ну, он теперь должен быть нам благодарен. С этого момента он будет вести не такую тривиальную жизнь, как раньше».
Томас Манн откровенно неприязненно рисует почти ассимилировавшуюся семью богача. Сам Ааренхольд — типичный «мещанин во дворянстве», не избавившийся от акцента простолюдина. Его жена – дочь богатого торговца, «маленькая, некрасивая, рано состарившаяся и словно высохшая под чужим горячим солнцем». Дети, презирающие отца за его манеры, сами ничего собой не представляют, только тратят деньги родителей. Последний шаг к полной ассимиляции – брак Зиглинды с «гоем» Бекератом. И против этого шага восстает глубоко спрятанное еврейство: инцест становится символом такого сопротивления.
Постоянный издатель Томаса Манна Самуэль Фишер с радостью принял удавшееся произведение к печати. Новелла должна была выйти в ближайшем номере журнала «Нойе Рундшау» в начале 1906 года. Уже была готова верстка журнала, когда автор засомневался, не оскорбит ли его рассказ семью его молодой жены. Тогда он прочитал новеллу Хедвиг и Клаусу Прингсхаймам. Клаус писал в воспоминаниях, что он «почувствовал себя скорее польщенным, чем оскорбленным»[7]. Хедвиг решила все же поставить в известность мужа.
По словам Клауса, отец разбушевался и вызвал к себе зятя для разговора один на один. В результате Томас Манн послал Фишеру телеграмму с запретом печатать его новеллу. Журнал вышел без скандального текста. «Кровь Вельзунгов» увидела свет только в 1921 году в издательстве «Фантазус» Георга Мартина Рихтера с прекрасными иллюстрациями Томаса Теодора Хайне.
Много позже Катя в своих воспоминаниях[8] скажет о страстях вокруг новеллы Томаса Манна: «Много шума из ничего». Параллели с домом Прингсхаймов кажутся ей «чисто психологически полной бессмыслицей». Правда, сам автор считал иначе.
В письме своему брату Генриху от 17 января 1906 года Томас признавался, что, узнав о слухах, будто семья его жены скомпрометирована его рассказом, он заново перечитал новеллу под этим углом зрения и нашел в ней определенные основания для такого мнения.
Альфред Прингсхайм слишком любил свою дочь, чтобы продолжать конфликт с зятем после того, как публикация компрометирующей новеллы была запрещена. Формально инцидент был исчерпан, но след его еще долгие годы омрачал отношения между профессором математики и знаменитым писателем.
Споры и ссоры
«Кровь Вельзунгов» была далеко не единственной причиной разногласий между Прингсхаймом и Манном. Жизнь писателя проходила в ожесточенных спорах и схватках с литературными противниками. В некоторых из этих сражений принимали участие и супруги Прингсхайм.
Вскоре после скандала с ненапечатанной новеллой жена Альфреда Хедвиг жаловалась своему другу Максимилиану Хардену: «Катин муженек по-прежнему продолжает совершать одну глупость за другой и проводит свою жизнь в оскорблениях и опровержениях»[9].
Особенно напряженными были отношения Томаса Манна и Теодора Лессинга. Последний не был совсем чужим для Альфреда Прингсхайма. Именно мюнхенский математик рекомендовал руководству Ганноверского технического университета принять Лессинга заведующим кафедрой философии.
В дневниках Хедвиг Прингсхайм есть красноречивые свидетельства того, что в особенно запутанных случаях Томас Манн охотно пользовался помощью тестя и тещи:
«15.5.1910. Семейство Томаса пробыло у нас весь день, вплоть до вечера, да еще приехал Бернштайн. Обсуждался скандал с Лессингом.
16.5.1910. Обед с Томасами, Катя в саду готовит чай. Непрестанные разговоры о Лессинге достигли апогея, Альфред пишет ему короткое и откровенное письмо.
17.5.1910. Письмо Лессинга; необходимо мое посредничество. После ужина Томасы остаются для продолжения обсуждения той же темы, при этом Томми решается снять с Лессинга обвинение в оскорблении чести, если тот пообещает полностью уничтожить брошюру»[10].
Иногда для взрыва достаточно маленькой искры. Накануне нового, 1927 года на улице Арси произошел громкий семейный скандал, на первый взгляд, из-за сущего пустяка. В присутствии Томаса Манна физик Петер Прингсхайм непочтительно высказался о Шопенгауэре. Отец Петера, который всю жизнь не переносил этого философа, поскольку тот не признавал математику, заметил сыну, что не стоит шуметь из-за подобной ерунды. По-видимому, Альфред Прингсхайм не догадывался, что его зять был горячим приверженцем великого философа. Катя вспоминает: Томас Манн побледнел, его трясло, как в лихорадке, но в гостях он все же сдержался, зато дома дал волю своему гневу. Он утверждал, что его намеренно унизили и оскорбили, и что на улице Арси это проделывают уже в течение двадцати лет.
Но Волшебник, как называли Манна в семье, был отходчив, и отношения между семьями продолжались, оставаясь большей частью ровными и родственными, но иногда опять накаляясь до белого каления.
Порой ссора возникала между явными единомышленниками. И Альфред Прингсхайм, и Томас Манн были страстными поклонниками Вагнера. Может быть, поэтому они ревниво следили за любыми высказываниями об их кумире. Хедвиг вспоминала, как возмутился ее муж на замечание писателя о «полуварварском Фестшпильхаузе», недостойном трагического искусства композитора. Альфред, материально помогавший строительству оперного театра в Байройте, воспринял эту оценку как личную обиду.
Но иногда один страстный вагнерианец вставал грудью на защиту другого. В апреле 1933 года, когда Томас и Катя были в швейцарском Лугано, в газете «Мюнхнер нойесте нахрихтен»[11] был напечатан «Протест вагнеровского города Мюнхен», подписанный многими известными музыкантами, учеными, литераторами. Эти люди протестовали против «поношения Томасом Манном за границей в его речи «Страдание и величие Рихарда Вагнера» нашего германского мастера».
Впечатлительный художник очень болезненно воспринял этот удар. В дневнике Томаса Манна есть такие строчки: «Целый день нахожусь под воздействием сильнейшего шока, вызванного омерзением и ужасом… Окончательно укреплен в своем намерении не возвращаться в Мюнхен и употребить всю свою энергию, чтобы остаться в Базеле».
Томас Манн написал опровержение, которое было напечатано в нескольких немецких газетах. Из Германии пришло множество писем с поддержкой писателя. Особенно тронула Манна защита Альфреда Прингсхайма. Старый профессор и академик Баварской академии наук написал 17 апреля 1933 года письмо своему коллеге, физику Герлаху, который подписал злосчастный «Протест»: «Многоуважаемый коллега! С некоторым удивлением, вернее, я бы даже сказал, с откровенным огорчением, я увидел Вашу фамилию среди подписей под этим памфлетом… Я, правда, придерживаюсь несколько устаревших взглядов, но если кто-то позволяет чьей-то злой воле воспользоваться его именем как прикрытием для столь оскорбительного навета, основанного на бессвязных, надерганных из пятидесятидвухстраничного доклада фраз, к тому же частично фальсифицированных, тот обязан, по меньшей мере, потрудиться хотя бы заглянуть в оригинал. Но к моему великому сожалению я позволю себе усомниться в том, что хотя бы один из уважаемых подписавших господ исполнил эту святую обязанность… Ежели у Вас как представителя точной науки, быть может, возникло желание узнать содержание обсуждаемого доклада, я весьма охотно предоставлю Вам для ознакомления имеющийся у меня экземпляр»[12].
Альфред Прингсхайм не только защищал своего зятя, не только требовал справедливости в отношении своего музыкального кумира, он поднял голос против откровенной травли противника нового режима. Возможно, он и не догадывался тогда, что скоро и сам станет «врагом народа», и ему не будет места в гитлеровской Германии.
Кругом евреи
«Еврейский вопрос» никогда не был для Манна отдельным от его собственной судьбы. То, что он категорически осуждал у евреев, он ненавидел и в себе самом. То, чем он гордился в себе, он превозносил и в евреях. Отсюда и постоянные колебания в отношениях к ним – от брезгливой недоброжелательности до восторженного возвышения.
Любопытны обращения Манна к жене. Слово «еврейка» в его дневниках и письмах отсутствует. Один раз, правда, еще до свадьбы, Томас написал брату о Кате: «эта своеобразная, хорошенькая и эгоистически вежливая маленькая евреечка». О происхождении жены он никогда не забывал. Не раз называл ее «принцесса Востока», восторгался ее плечами «цвета слоновой кости, не такими, как у наших женщин»… И радовался, что в крови его детей есть генетическая память Ближнего Востока («Morgenland»).
Сразу после рождения своего первенца, Томас писал брату: «Малышка, которая по желанию матери должна зваться Эрикой, обещает стать очень хорошенькой. Иногда мне кажется, что в ее чертах можно разглядеть немножко еврейства, что мне очень нравится» [13].
Писателю, активно выступавшему в прессе, не раз приходилось публично спорить с критиками и журналистами. Многие из них были евреями. Делать выводы из этой литературной борьбы об особом отношении писателя к евреям было бы неправильно. В полемике с Альфредом Керром Манн вовсю обыгрывал еврейское происхождение своего оппонента, нередко опускаясь до вполне антисемитских выражений. Но в то же время Томас с боевым задором защищал другого еврея – Самуэля Люблинского[14] — от нападок Теодора Лессинга[15], тоже, кстати, еврея, причем защищал своего друга именно как «еврейскую жертву»[16]. К Лессингу у Томаса Манна было особенно негативное отношение. В своих дневниках он называет его «худшим примером еврейской расы» и относит его и Керра к своим «заклятым врагам».
Для справедливости следует сказать, что и Лессинг, обличая Манна, не стеснялся в выражениях: «засахаренный марципан из Любека» было одним из самых мягких.
Судьба Теодора Лессинга глубоко трагична. Одним из первых он понял, какую опасность представляет избрание на пост президента Германии престарелого маршала Гинденбурга. Лессинг предсказал, что на смену этому политическому ничтожеству придет «нечто». Он словно видел будущую диктатуру Гитлера, которого Гинденбург привел к власти[17].
Жизнь пророков заканчивается трагически. Лессинг пал одной из первых жертв нацистов, пришедших к власти 30 января 1933 года: через восемь месяцев он был застрелен в отеле чешского города Мариенбада, куда бежал из Ганновера после назначения Гитлера канцлером. На письменном столе философа осталась неоконченная рукопись «Майн Копф», в которой он высмеивал мстительного автора книги «Майн Кампф» [18].
Томас Манн достаточно холодно встретил сообщение об убийстве своего литературного противника. В дневнике писатель отметил: «Я боюсь такого конца, но не потому, что это конец, а потому, что это жалкий конец, приличествующий какому-нибудь Лессингу, но не мне» [19].
В это время писатель уже находился в эмиграции. Он выехал вместе с Катей в феврале 1933 года в большую поездку по Европе, собираясь посетить Голландию, Францию и Швейцарию и выступить с докладами о своем любимом композиторе Вагнере[20]. После этого Томас и Катя собирались отдохнуть на швейцарском курорте Ароза, где в свое время лечилась Катя, и где родился замысел романа «Волшебная гора». Но положение в Германии изменилось катастрофически быстро.
Бессмысленно сравнивать писательский дар нобелевского лауреата по литературе и профессора ганноверского технического университета, но в области политического предвидения Теодор Лессинг оказался куда прозорливей, чем его вечный литературный противник Манн.
Вынужденная эмиграция
Пожар в Рейхстаге 27 февраля 1933 года позволил Гитлеру сделать решительные шаги к диктатуре. Уже на следующий день был издан декрет, приостанавливающий действие важных статей конституции. Фактически были отменены свобода печати, право граждан на объединения, тайна переписки, неприкосновенность жилища и частной собственности. Одновременно была введена смертная казнь за государственную измену. Тут же начались аресты противников нацизма, прежде всего, коммунистов и социалистов. Друзья настоятельно советовали Томасу Манну не возвращаться в гитлеровскую Германию.
В ночь 10 мая 1933 года во многих немецких городах горели книги «вредных» с точки зрения нацистов авторов. Акция была подготовлена и проведена Студенческим союзом, активно поддерживающим гитлеровскую политику. И хотя Томас Манн не значился в списке «вредных» авторов по разделу «Художественная литература», все же в отдельных городах (Ганновере, Геттингене, Кельне и Гамбурге) студенты проявили инициативу и сожгли несколько томов нобелевского лауреата. В тот день сгорели и три книги его брата Генриха, и одна книга сына Клауса. Костер в Мюнхене был разведен на Королевской площади, всего в нескольких шагах от дома по улице Арси, 12, принадлежащего профессору Прингсхайму.
Больше в Германию Томас и Катя Манн не вернулись. Немало неприятных минут пришлось пережить Томасу из-за его дневников, оставшихся в Мюнхене. Они хранили столько сокровенных тайн личной жизни и душевного мира писателя, что, попав в руки врагов, могли стать страшным компроматом на Томаса Манна. Из тысяч дневниковых записей можно было выбрать такие, что репутация их автора была бы бесповоротно уничтожена. А в бесстыдстве и жестокости нацистской пропаганды Манн не сомневался. Поэтому первой его просьбой к сыну Голо, остававшемуся в Мюнхене, было переправить рукописи в Швейцарию.
Дальше начинается настоящая детективная история, описанная Игорем Эбаноидзе в предисловии к публикации дневников Манна в «Новом мире» [21]: «Когда дневники были уже упакованы, Ханс Хольцнер, шофер Маннов, уже некоторое время, как выяснилось впоследствии, работавший на нацистов осведомителем, предложил Голо свои услуги в доставке чемоданов к швейцарской границе. С согласия ничего не подозревающего Голо Манна Хольцнер вечером 10 апреля отвез дневники, полагая, что они содержат “нечто политическое”, прямо в мюнхенскую штаб-квартиру нацистской партии».
Томас Манн ничего не подозревал о случившемся, так как Голо сообщил ему об успешной отправке рукописей. Только через пару недель писатель понял, что произошло. Вот тогда и настали мучительные дни, когда даже мысль о самоубийстве приходила в голову. В последний день апреля Манн записывает в дневнике: «Мои опасения относятся сейчас в первую очередь, и почти исключительно, к этим покушениям на тайны моей жизни. Они мучительны и глубоки. Ужасное, даже смертельное может случиться».
Томасу Манну в этот раз повезло, и ничего смертельного не случилось. Нацисты не нашли в дневниках политического криминала, и с помощью адвоката рукописи удалось забрать из архивов партии и переслать все же в Швейцарию. Эти дневники Манн впоследствии сжег.
Эмиграция приносила не только моральные страдания. Писателя, привыкшего жить если не в роскоши, то в полном достатке, угнетала перспектива скатиться в бедность. «Я чувствовал себя плохо, а осмотр дома, после которого у меня создалось отвратительное и угнетающее ощущение деклассированного существования, еще ухудшил состояние моих нервов, <…> вплоть до слез», — записал он в дневнике от 3 мая 1933 года. Но материальное положение семьи Маннов отнюдь не было катастрофическим.
Удачным оказался совет друзей оставить Нобелевскую премию, полученную в 1929 году, в заграничном банке и не привозить ее в Германию. Эти деньги оказались очень кстати в эмиграции, ибо нацисты арестовали все имущество Маннов, оставшееся в Мюнхене. Поэтому он мог чувствовать себя в относительной безопасности и высказываться свободно.
«Большой друг евреев»?
Антисемитские стереотипы, словно шоры, мешали писателю сразу увидеть истинную суть многих важных событий двадцатого века. И тогда его высказывания удивительно совпадали с тем, что говорили нацистские пропагандисты. Например, в своих дневниках с 1918 по 1921 годы он называет события в России «еврейско-большевистским кошмаром» [22]. Но еще поразительней оценка Томасом Манном первых действий нацистов после прихода их к власти. Уже 7 апреля 1933 года был принят закон «О восстановлении профессионального чиновничества» (└GesetzzurWiederherstellungdesBerufsbeamtentums“). Это был первый законодательный акт нацистов, в котором появились расистские формулировки. Так в ╖3 этого закона говорилось, что «государственные служащие неарийского происхождения должны быть отправлены на пенсию».
В дневниковой записи от 10 апреля 1933 года Манн комментирует принятый три дня назад закон: «Евреи… В том, чтобы прекратились высокомерные и ядовитые картавые наскоки Керра на Ницше, большой беды не вижу; равно как и в удалении евреев из сферы права – скрытное, беспокойное, натужное мышление. Отвратительная враждебность, подлость, отсутствие немецкого духа в высоком смысле этого слова присутствуют здесь наверняка. Но я начинаю предчувствовать, что этот процесс все-таки – палка о двух концах» [23].
В конце этой записи Манн сетует, что немцы столь глупы, что выплескивают из корыта вместе с мыльной водой людей такого типа, как он. Если бы не это, он готов признать действия нацистов против евреев не лишенными оснований.
Окончательный разрыв с нацистами произошел в 1934 году. Томас Манн не мог выехать из Швейцарии ни в одну из стран мира, так как его немецкий паспорт был просрочен, а для его продления власти требовали приезда писателя в Германию. Там его ждал бы неминуемый арест, соответствующий приказ уже был отдан полиции. Дом Манна в Мюнхене был конфискован под предлогом неуплаты налогов. Тогда-то взгляды Томаса Манна стали более определенными, и он публично отказался от немецкого гражданства. Вместе с ним порвали с гитлеровской Германией еще 36 видных немецких интеллектуалов, среди них Альберт Эйнштейн. Любопытно, что еврею Эйнштейну власти не позволили выйти из гражданства «по собственному желанию». Его заявление от 4 апреля 1933 года было отклонено, и в апреле 34-го его лишили гражданства «в порядке наказания». Кроме того, за отказ принести новую обязательную присягу на верность фюреру и его правительству Манн и Эйнштейн были исключены из Прусской академии наук.
В развернувшейся в нацистской печати травле Томас Манн и был назван «бесспорно, большим другом евреев». Эту оценку охотно распространяли по миру и друзья писателя. Такое мнение о Манне еще более укрепилось после выхода в свет романа «Иосиф и его братья», первая часть которого появилась уже в 1933 году. А когда писатель стал с 1940 года ежемесячно обращаться по радио из США к немецкому слушателю (передача называлась «DeutscheHörer!») и был избран членом множества комитетов помощи эмигрантам и беженцам (среди них «Комитет для еврейских и христианских беженцев» [24]), мнение о филосемитизме нобелевского лауреата стало всеобщим.
Раздвоение сознания
Новые правители Германии еще до принятия первых антиеврейских законов стремились изгнать с общественной сцены самых заметных представителей «еврейского духа» — писателей, художников, музыкантов. Для Гитлера, в совершенстве владевшего искусством манипулирования общественным сознанием, подобные демонстративные акции были не менее важным инструментом, чем террор и физическое насилие.
Результаты оказались для нацистов вполне удовлетворительными: большинство населения поддержало правительственные инициативы. Даже если кто-то из интеллектуалов не был согласен с безжалостным увольнением того или иного еврейского коллеги, то в целом приветствовал освобождение немецкой культуры от «еврейского засилья».
Пример такого «раздвоения сознания» мы уже видели у Томаса Манна, который, с одной стороны, пишет в своем дневнике: «В том, чтобы прекратились высокомерные и ядовитые картавые наскоки Керра на Ницше, большой беды не вижу; равно как и в удалении евреев из сферы права». И в то же время в письме Альберту Эйнштейну от 15 мая 1933 года автор «Иосифа и его братьев» рассуждает о своем изгнании: «Заставить меня играть эту роль могут только, действительно, необычные зло и ложь, и, по моему глубокому убеждению, вся эта «немецкая революция» как раз и является такими ложью и злом»[25].
О сути нацистского режима Томас Манн не менее определенно высказался через несколько месяцев в письме своему близкому другу историку литературы Эрнсту Бертраму (ErnstBertram), ставшему убежденным сторонником новой власти: «- Посмотрим, — написал я Вам ровно год и один день назад, и Вы ответили с упрямством: «Непременно посмотрим!» Начали ли Вы уже смотреть? Нет, кровавыми руками Вам закрывают глаза, и Вы миритесь с этой «защитой». Немецкие интеллектуалы – простите мне этот объективный общий термин – будут самыми последними, кто начнет смотреть, так как они слишком глубоко, слишком мерзко оказались втянутыми и скомпрометированными».
Публично высказываться против режима Томас Манн воздерживался, опасаясь за судьбу своих книг, пока еще широко издававшихся в Германии. Власти тоже до поры не вносили нобелевского лауреата в число своих заклятых врагов: мы уже видели, что в списках книг, подлежащих сожжению 10 мая 1933 года, работ Томаса не было. Нацисты все еще надеялись видеть знаменитого писателя в своих союзниках.
А писатель в душе был не так уж далек от этого, как видно по его дневнику. Запись от 15 июля 1934 года: «Думал о нелепице того, что те самые евреи, которых в Германии лишают прав и изгоняют, принимают сильнейшее участие в антилиберальном движении и могут в своей значительной части рассматриваться как его зачинатели»[26].
В качестве примера Томас Манн приводит поэта Карла Вольфскеля (KarlWolfskehl), члена одного эзотерического литературного и интеллектуального кружка, возникшего вокруг поэта Штефана Георге, и особенно мюнхенского эксцентрика Оскара Гольдберга (OskarGoldberg). Непредвзятый читатель отметит «объективность» автора, не нашедшего для этих маргиналов других выражений, кроме «сильнейшего участия», «значительной части» и «зачинателей антилиберального движения». Но Волшебник и на этом не останавливается. Далее он пишет: «Вообще я полагаю, что многие евреи (в Германии) в глубине души согласны с их новой ролью гостей, которые ни в чем не участвуют, освобождены от налогов и которых только терпят хозяева»[27].
Подобная раздвоенность сознания Томаса Манна, характерная и для других немецких интеллектуалов, объясняет ту легкость, с которой евреи были изгнаны из культурной жизни страны. Кроме отдельных мужественных личностей, типа Рикарды Хух, не нашлось никакой общественной силы, противостоящей произволу нацистов.
Отношение Томаса Манна к гитлеровскому режиму определилось окончательно далеко не сразу. Толчком к этому послужили следующие события, связанные с издательским домом Самуэля Фишера, в котором выходили все труды писателя.
Когда в 1935 году глава издательства Самуэль Фишер умер, его наследник – приемный сын Готфрид Берман – предпринял шаги, чтобы хотя бы часть фирмы вывести из Третьего Рейха, где евреям уже запрещалось иметь свое дело. Старый издательский дом «С.Фишер» должен был остаться в Германии в арийских руках, а новое издательство «Берман-Фишер», специализирующееся на современной немецкой эмигрантской литературе, должно было открыться в Цюрихе. Сотрудничать с новым издательством согласились самые выдающиеся немецкие писатели того времени, оказавшиеся в изгнании: Манн, Дёблин, Хофманшталь, Вассерман, Шнитцлер…
Однако молодой предприниматель не учел враждебность своих коллег к новому конкуренту. Большинство швейцарских издателей выступили против начинания Бермана, а Эдуард Корроди (EduardKorrodi), литературный редактор известной «Новой цюрихской газеты», высказался в январе 1936 года откровенно и цинично: «Единственная немецкая литература, которая эмигрировала, была еврейской». Берману-Фишеру не оставалось ничего другого, как уехать из Швейцарии в Вену.
На вызов Корроди ответил Томас Манн. Его открытое письмо в газету было первым публичным выражением его мнения после января 1933 года. И Волшебник, наконец, сказал то, что от него давно ждали поклонники и ценители его таланта.
Прежде всего, Манн указал Корроди на очевидный факт: среди немецких писателей в изгнании можно было найти как евреев, так и чистокровных немцев. Но не это было главным. Манн атакует тех, кто остался в Германии: «Чтобы быть немцем, одной национальности мало. С духовной точки зрения немецкая ненависть к евреям или то, что насаждают немецкие власти, относится совсем не к евреям или не только к ним одним. Она относится ко всей Европе и к самому высокому понятию «германство»; она относится, как нетрудно показать, к христианско-античному фундаменту европейской цивилизации: она есть попытка порвать цивилизаторские связи, что угрожает страшным отчуждением страны Гёте от остального мира»[28].
Томас Манн, наконец, бросил перчатку гитлеровскому режиму. И власти поняли вызов писателя с полуслова. Через несколько месяцев все члены семьи Маннов, которых до этого еще не лишили немецкого гражданства, перестали считаться гражданами Германии. Декан философского факультета Боннского университета сообщил Томасу Манну 19 декабря 1936 года, что его имя вычеркнуто из списка почетных докторов университета. А у стариков Прингсхаймов власти Мюнхена отобрали их заграничные паспорта, лишив возможности встречаться с детьми и внуками. Такова была месть нацистов за то, что писатель стал в итоге антифашистом.
Но чтобы окончательно и безоговорочно поднять флаг борьбы с гитлеризмом, самому нобелевскому лауреату по литературе, одному из самых глубоких мыслителей Европы, потребовалось долгие три года. Столь велико было смятение умов интеллигенции, неожиданно столкнувшейся с гитлеровской диктатурой.
«Возвышенное слияние немецкого духа с еврейским»
Тема «Томас Манн и евреи» сложна и многогранна. Некоторые из этих граней отчетливо проступают в истории взаимоотношений писателя и его архивариуса еврейки Иды Герц (IdaHerz). Они случайно встретились в трамвае в феврале 1924 года (видно, у Манна на роду написано именно в трамвае встречать женщин, которые посвятят ему в дальнейшем всю свою жизнь: жену Катю он тоже впервые увидел в трамвае, когда она выпрыгнула на ходу, спасаясь от контролера). Ида первая заговорила со знаменитым автором, в котором души не чаяла, и он предложил ей привести в порядок его огромную библиотеку. Фройлен Герц стала библиотекарем и архивариусом мастера.
Со встречи в трамвае началась многолетняя дружба, связывавшая Иду Герц и семью Маннов. Этой дружбе многим обязаны почитатели автора «Буденброков». Ида Герц собирала все, что относилось к жизни и творчеству ее кумира, и пополняла на протяжении десятилетий сначала в Германии, потом в Лондоне, куда она эмигрировала, ставший грандиозным архив Манна. После ее смерти архив обосновался в швейцарском Цюрихе и стал незаменимой поддержкой всех исследователей творчества писателя.
Из отрывочных пометок в дневнике Манна («за столом, к сожалению, эта Герц») и по тем литературным образам в романе «Доктор Фаустус», для которых Ида послужила прототипом, можно судить об отношении писателя к своему преданному архивариусу. Это отношение было покровительственным и немного снисходительным с отчетливыми антисемитскими нотками, как отмечает исследователь творчества Манна Фридхельм Крёль[29].
Ида Герц боготворила Томаса Манна, несмотря на все обиды и унижения, которые ей приходилось от него терпеть. Когда она еще в Германии прочитала первую часть романа об Иосифе и его братьях, то написала письмо автору, уже находившемуся в изгнании: «Я бы хотела Вам в этой связи сказать, что, на мой взгляд, трогает нас, немецких евреев, в этой работе: это для нас возрождение возвышенного слияния немецкого духа с еврейским».
Трагично выглядит дата этого письма: 5 июля 1933 года. Зловещее колесо Холокоста уже покатилось по дорогам Германии, собираясь уничтожить еврейский дух и еврейские души во всей Европе. Но в строчках Иды Герц живет надежда на «возвышенное слияние».
Ида Герц скончалась в 1984 году в девяностолетнем возрасте. Она лучше других знала каждую пометку в дневниках Томаса Манна, читала обидные замечания о себе, в том числе, и с антисемитским подтекстом. Но до конца своих дней она рассматривала свои отношения с мастером как дружбу.
Фридхельм Крёль объясняет это выработанной многими поколениями евреев в диаспоре способностью переносить унижения.
В 1981 году сын Томаса Манна Голо написал письмо известному литературному критику и страстному почитателю творчества «волшебника из Любека» Марселю Райх-Раницки. Голо Манн отвечал на вопрос критика об отце: «…он был рожден в провинции, и никогда полностью не избавился от некоторой провинциальности… Знатные люди в маленьком городе… Отсюда происходит и его антисемитизм, от которого он никогда полностью не отошел (и его брат тоже)».
Вряд ли кто-либо знал и чувствовал Томаса Манна лучше, чем его сын. Однако это только часть правды.
Всю жизнь противоречивое отношение писателя к евреям колебалось между двумя полюсами: от отчуждения («я, рожденный немцем, не такой, как вы») до слияния («я такой же изгой, как евреи»). Отбросить одну краску в этой картине так же невозможно, как оторвать в магните северный полюс от южного или оставить земной шар только с одним полярным кругом.