Новые главы
Опубликовано в журнале Студия, номер 12, 2008
Продолжаем публикацию глав, не вошедших в книгу известного диссидента Михаила Агурского “Пепел Клааса”( Иерусалим,1996), любезно предоставленных нам вдовой автора Верой Агурской. Начало в №№ 4,5,6,7,9,10,11 “Студии/Studio”. Редколлегия
ЗАПИСКА О ТЕХНИЧЕСКОЙ ПОЛИТИКЕ
Проклятое бессилье!
Арон Кушниров
в переводе Д.Бродского и Л.Руст
Возрастающий сюрреализм моей жизни усугубился тем, что заболел Матвеенко, редактор серии экспресс-информации ВИНИТИ по теме: «Автоматизация производства и вычислительная техника». Мне предложили работать вместо него. Я должен был дважды в неделю приходить в ВИНИТИ для просмотра свежих иностранных журналов и отбора интересных статей для перевода и реферирования. От меня стал зависеть заработок десяти-пятнадцати человек, ибо только я определял кому должен быть направлен тот или иной материал. По моим указаниям делались фотокопии, посылавшиеся референту на дом. Полученный перевод редактировался мною и передавался на техническую обработку. Среди моих референтов были ведущие специалисты в этой области, некоторые из которых работали в военной промышленности.
Напоминаю, что я создал миф, что до сих пор работаю в ИАТ и хотя, как я убедился в ВИНИТИ были посвященные люди, непосвященные в это верили.
В начале января 74 года, когда я выходил из комнаты редакции, один из референтов, бывший главный инженер крупной организации, сидевший в той же комнате, вдруг вышел вслед за мной.
— Простите, это вашу статью передавала «Немецкая волна»?
Мою, — как ни в чем не бывало ответил я.
— И вы работаете у Трапезникова?
Да, — невинно соврал я.
— И ничего?
— А что тут такого? — притворно удивился я.
Не говоря ни слова, бывший главный инженер тепло пожал мне руку и вернулся в комнату. Более, встречая меня, он на эту тему не говорил.
В ВИНИТИ я встретил одного одессита из ЭНИМС, который уже успел защитить диссертацию по методике моей диссертации. Она прошла у него на ура, но ему запретили на меня ссылаться в библиографии.
Сюрреализм нарастал. Через несколько дней после высылки Солженицына и после того, как наше обращение в его защиту было передано по радио, меня пригласил к себе главный редактор журнала. Я ждал чего угодно, но не то, что услышал. Мне поручалось составить записку для правительства с моей подписью о тенденциях автоматизации на Западе с рекомендациями для советской промышленности. Я быстро ее составил и даже рекомендовал внедрить разработанный Валей Турчиным язык для автоматического составления технологических языков программирования.
ВИНИТИ как бы не замечало моей политической деятельности. А ведь выбросить меня оттуда было проще пареной репы — просто не давать работы. Я же был там вне штата. Потом выяснилось, что ВИНИТИ следовало в этом инструкции ГБ — на этой работе меня не трогать. Только в ВИНИТИ я получал тогда денег больше, чем многие высокооплачиваемые инженеры, и это не было единственным источником моих доходов.
СТЫЧКА С ПРОСОВЕТСКИМИ СОВЕТОЛОГАМИ
В начале 74 г Боб и Рик передали мне номер “Нью-Йорк ревю оф букс”, где было опубликовано письмо некоей Этель Данн против моей статьи о книге Юрия Иванова. В этом письме утверждалось, что в СССР никакого антисемитизма нет, и что я допускаю передержку нарочно, путая антисемитизм с антисионизмом. Там же было опубликовано письмо Питера Рэддевея, в котором Дани вежливо опровергалась, причем Питер сожалел, что сам я не могу ответить на письмо Данн. Это была моя первая стычка с разветвленной корпорацией просоветских советологов, поставивших себе целью оправдывать СССР во всем и приукрашивать его жизнь, выдавая за нормальную. Частично это объясняется непониманием советского общества, частично идеологией самих советологов. Такие люди причиняют западному обществу огромный вред, делая западную молодежь, которой они все это внушают, слепой силой в руках советской пропаганды. Они дают неверные советы политическим деятелям. Это прикрывается именем научной объективности. Я с удовольствием ответил этой даме, и моё письмо вышло в “Нью-Йорк ревью оф букс” в начале марта. Но это было лишь началом длительной борьбы.
ГИБЕЛЬ АЛЕКСЕЯ ОСТАПОВА
Где твоё Смерте, жало?
Где твоя, Аде, победа?
Огласительное слово Иоанна Златоуста.
Мне сообщили по большому секрету, что старик Данила Остапов арестован и находится в Лефортово по обвинению в финансовых преступлениях. Не то, чтобы я полностью исключал такую возможность, но я на основании всего того, что происходило с Остаповыми, понимал, что с ними расправляются, причем не только светские власти. Но надо было иметь сильные мотивы, чтобы упрятать 80-летнего человека в политическую тюрьму.
Давно, в порыве благодарности, я написал в открытке Алексею Остапову, что когда-нибудь и я отплачу ему добром. Не думал он тогда, что у меня будет для этого особый предлог.
Я пошел к Андрею Дмитриевичу и попросил его опротестовать арест Данилы, а вернее потребовать, чтобы его дело было рассмотрено открыто. Я объяснил Сахарову, кто это такой, и тот согласился подписать протест, если его подпишет Шафаревич. Шафаревич мог легко проверить причины ареста Данилы, так как у него были знакомые в церковных кругах. Его не пришлось уговаривать.
Протест появился на Западе, и Данила был освобождён.
Но вскоре наступила другая трагическая развязка. Скончался не 80-летний Данила, а сам Алексей Остапов, его сын в возрасте меньше 50 лет. Погиб в Загорской больнице в результате пустяковой операции по поводу аппендицита, в результате операции, на которую не хотел идти.
Я не допускал мысли о том, что его гибель была организована, но кто знает… Уж слишком на них навалились.
Так пала семья Остаповых. Мементо мори! Так рассчиталась власть с людьми, философией жизни которых был компромисс с нею!
ЛОМБРОЗО В ПОТЬМЕ
Уж солнышко не греет
И ветры не шумят,
Одни только евреи
Не веточках сидят…
Воробей-еврей,
Канарейка-еврейка
Божья коровка — жидовка,
Термит — семит…
Николай Олейников
Осипов стал приводить ко мне по очереди лагерных дружков, чтобы убедить их, что с евреями можно общаться. Раз привел он ко мне своего киевского друга Владислава Ильякова, сидевшего с ним в Потьме. Ильяков сел в Курске по «югославскому» делу. Его организация решила разбросать листовки с бельэтажа кинотеатра во время сеанса. Листовки-то они бросили, но тут же их всех арестовали, ибо среди них с самого начала был стукач. Потом главным занятием ГБ было собрать листовки от бдительных граждан, причём произошло много курьезов, ибо, во-первых, не все граждане вернули листовки. Другие же вернули их с преступным опозданием, прочтя их сами и дав прочесть другим, за что даже и пострадали. Следователь на допросах называл листовки не листовками, а “этой гадостью”. Попав в Потьму, Ильяков, как и другие русские, попадавшие туда, был взят буквально в штыки психической атакой воинствующих русских националистов. Каждого лагерного новичка- «демократа» они убеждали, что тот «обманут евреями», причем бывшие раскаявшиеся «демократы» тут же это подтверждали. Среди этих людей культивировался погромный антисемитизм нацистского толка. Туда же попал и сам Осипов. Оба, и Осипов, и Ильяков, виновато рассказывали, как происходила эскалация антисемитизма. Они тщательно проверяли друг у друга родословную, черты лица, а потом дошли до такого одурения, что по ночам стали наощупь проверить у спящих форму черепа, чтобы выявить в своей среде тайных евреев. То же рассказывал и кубанский станичник Репин, который сел за то, что в начале 60-х гг. умудрился подключить к станичному радиоузлу на короткое время “Голос Америки”.
ДРУЖБА С ТОГО
Негры, индейцы, арабы с пеньем
Стали на тропы,
Сжимая приклады…
Олжас Сулейменов
После того как Бернард Теку защитил кандидатскую, он с Верой уехал, наконец, из СССР после девятилетнего пребывания. Его направили в Триест, где располагался физический центр ЮНЕСКО для третьего мира. Там Бернард подготовил диссертацию doctorat d`Etat и защитил ее во Франции. Во время визита в Париж тоголезский министр стал звать Бернарда обратно. Поучился, мол, пора и честь знать, надо и для отечества что-то сделать. Бернард не хотел продавать себя дешево и после переговоров получил пост декана инженерного факультета в Ломе. Но Бернард не вынес родины более года и бежал в Париж. Отвык…
Уезжая из России, Бернард оставил мой адрес друзьям, и они стали бывать у меня, вызывая всеобщее любопытство. Эта была красивая молодая пара. Жюль учился на горном факультете в Лумумбе, а Мартина кончала медучилище. Они оба собирались вернуться в Того. Жюль с возмущением рассказывал о системе шпионажа в Лумумбе за иностранными студентами. Каждая комната в общежитии была рассчитана на троих. Двое были иностранцами, а третий из СССР. Советских студентов, как правило, набирали из глухой провинции, чтобы они не имели связей в Москве. Эти ребята шпионили за своими товарищами по комнате, проверяли их письма, книги. Иногда они попадались с поличным.
Весной 74 г. Жюль и Мартина пригласили меня и Тату на вечер Тоголезского эемлячества в Москве, который проходил в Лумумбе. Всего в Москве было более 100 студентов из Того, но на их вечер приходили африканцы и из других стран, в особенности, из Дагомеи. Вечер был организован, как и все вечера такого рода. Произносились проклятья в адрес империализма, но это было лишь на поверхности. За исключением нескольких подкупленных людей, большинство африканцев уезжали из СССР ожесточёнными за фактический расизм, который они наблюдали. Да и как им было не обижаться? Была машинистка в ЭНИМС, которая печатала мои левые работы. Повадилась она встречаться с африканцем. Её вызвали на собрание и устроили головомойку.
Никто не обратил бы ни малейшего внимания, если бы она спала с любым европейским студентом. Африканцы хорошо это знали.
ВНУТРЕННИЙ ПРОЦЕСС
| Идти примиренно, без страха, В сердце на Бога обид не храня, Без стыда жгучего пред солнцем, Без горечи змеиной к ближайшим из близких. Идти примиренно, целуя глазами всякий вид И целуя душой всякое чувство, Переходить спокойно из храма в храм. Из храма в храм. 3ельда в переводе Ф.Гурфинкель |
Мои внутренние попытки окончательно определить мое духовное местомежду еврейством и христианством никогда не прекращались. Нашелся для этого новый повод. Леня Бородин стал просить для его нового “Московского сборника” статью о том, как я смотрю на христианство среди евреев. Я попытался заново сформулировать свои теоретические взгляды, хотя понимал, что моя внутренняя эволюция еще не закончена.
Я утверждал тогда, что если христианству и суждено выжить среди евреев, то только не на пути ассимиляции среди других народов, в том числе среди русских, а лишь в форме национальной церкви в среде самих евреев. Я не знал о существовании мессианских евреев в Израиле, и фактически формулировал их платформу.
…Сола Беллоу открыла мне трогательная девушка Л. Она всучила мне «Планету мистера Сэммлера», которую я поначалу принял за научно-фантастический роман Я сразу принял Беллоу. Он не только был мне близок, но и укреплял во мне неприятие Америки, как идеала альтернативного Израилю. Кроме того, это был очень еврейский писатель, и я узнавал у него многое из того, что мне было знакомо в России. У Л. была повышенная духовная чуткость. Она была верующей христианкой и способствовала катализации моего отношения к христианству.
/ВИЗИТ НИКСОНА/*
В Москве ожидали Никсона… Для меня это были очень тяжелые дни. Всесторонне тяжелые. 25 июня я получил повестку явиться назавтра в ОВИР в одиннадцать утра. Первой мыслью было, что это разрешение. Смущало лишь, что я должен был придти в ОВИР в воскресенье. Опасаясь подвоха, я взял с собой Тату, попросил ждать ее в приемной и, если бы я был арестован, она должна была передать об этом корреспондентам.
Вместо сотрудников ОВИРа меня принял мой «старый друг» Леонтий Кузьмич, а вместе с ним рыжий детина, который представился Игорем Митрофановичем Сазоновым. И это имя я слышал. Про него говорили, что он не то полковник, не то генерал. Говорил он, а Кузьмич лишь стоял на стреме, так что создавалось впечатление, что главный — Сазонов, но в Израиле знающие люди объяснили, что главным был Кузьмич.
— Я большой друг Давида Семеновича Азбеля, — неожиданно начал Сазонов.
— ?
— Вы помните, что он несколько раз откладывал голодовку?
— Помню.
— Это было по моему совету. Хороший человек, и у него настоящая семья. Знаете, что с ним случилось в Вене?
Примерно знаю, — ответил я, соображая, зачем он мне все это говорит.
— Приехал он туда, ему израильское посольство номер в роскошной гостинице устроило, красивую израильтянку приставили, а он ночью из гостиницы тайком в Рим уехал. Трудно ему будет — всегда помогу.
Мне стало ясно, что Сазонов зачем-то проводит операцию дискредитации Азбеля, в явном расчете на то, что я всем об этом расскажу. Я, конечно, решил этого удовольствия ему не доставлять. Тем не менее, анализируя сейчас то, что было больше девяти лет назад, я прихожу к выводу, что операция возмездия была вызвана каким-то нарушенным обещанием Азбеля. В Израиле его ждала большая популярность и то, что он, так любивший быть в первых рядах, променял это на безвестность в Америке, говорит о том, что Давид почему-то боялся ехать в Израиль.
-Мы просим вас, — повернул разговор Сазонов, — уехать из Москвы до конца месяца и не принимать участия в семинаре.
На это время Воронелем был затеян научный семинар, где я подрядился делать доклад.
— Нам очень не хотелось бы прибегать к вашему аресту.
— А что особенного? Можете арестовывать.
— У нас есть на это свои соображения. А вы что, хотите на белом коне в Израиль въехать?
— Я не хотел бы никуда уезжать из Москвы.
— Мы пошлем вас в командировку.
-Я же внештатный сотрудник! Внештатных в командировки не посылают.
— Не беспокойтесь, мы это уладим. Если же не поедете, потеряете работу.
— В этом случае мне лишь остается подчиниться. Своей волей я не поеду. А после вашего звонка в ВИНИТИ меня оттуда не выгонят?
— Не волнуйтесь, — сказал Сазонов, выходя из кабинета.
Минут через пять он вернулся: — Все в порядке. Послезавтра вы едете на две недели в командировку.
Не помню, в какой связи я сказал, что всегда говорю правду.
-Да, — согласился Сазонов, — вы действительно говорите правду, но не договариваете… Что верно, то верно.
Далее посыпались комплименты. Выяснилось, что я и человек с принципами, не как другие. И зарекомендовал себя как хороший наблюдатель.
— Нам кажется, что вы к нашей организации хорошо относитесь, — добавил Сазонов.
И это была правда. Я давно убедился, что по сравнению с милицией и партийными органами, ГВ было много лучше.
— А не согласитесь ли вы сделать то, что мы вас попросим? — неожиданно встрял Кузьмич.
— Давайте прекратим говорить таким образом, — сразу потребовал я.
— Сначала одно, потом другое, — не унимался ничуть не смущенный Кузьмич.
— Я не давал вам никакого повода вести со мной подобный раз говор. Если вы будете продолжать таким образом, я прекращу с вами разговаривать. Кузьмич отстал.
— Мы знаем, что все лучшие люди из евреев шли к христианству, — неожиданно сказал Сазонов.
Ага! Вот оно что! Стало быть, ГБ сознательно в течение многих лет покровительствовало еврейскому христианству! Вот почему они давали зеленую улицу о. Александру! Вот почему они не трогали меня, дав мне сделаться люкс-христианином! Вот почему Куроедов, с которым я вместе провел пасхальную заутреню 65 г. не начал против меня кампанию!
Стало быть, это было сознательной политикой, а не совокупностью случайностей. Вероятно, эксперты ГБ справедливо полагали, что еврейское христианство один из наиболее надежных способов интеграции евреев в России. Не то, чтобы оно его провоцировало, но я не знаю ни одного случая, чтобы еврей-христианин серьезно преследовался, если только он не нарушал правил игры, вроде Левы Регельсона, и становился нарушителем общественного спокойствия. Общая дискриминация евреев была намного более сильным фактором, чем частные ущемления еврея-христианина, а их развелось немало. Правда, ортодоксальный иудаизм, который уводил от сионизма и от требования гражданских прав тоже поощрялся, хотя он вёл лишь к общественной, а не к национальной интеграции.
- Я не хотел бы говорить и на эту тему, — твердо сказал я, категорически отказавшись продолжать «миссионерскую» беседу с Сазоновым. Мне легко теперь представить, что собственно хотел Сазонов. Кстати, наш разговор совершенно не брал под сомнение моих сионистских убеждений. Они не пытались меня переубеждать. Стало быть, фраза о «лучших людях» могла касаться моей будущей жизни в Израиле. Я вижу, какие разговоры могли вестись с недалекими людьми такого рода и в какие сети их можно было увлечь. Мне пришлось столкнуться потом с такими «лучшими людьми», причинившими ужасные несчастья.
Было мало еврейских активистов, которым ГБ в той или иной форме не пыталось предложить сотрудничество, нисколько не боясь, что его отвергнут. Я не полномочен перечислять, что мне известно, но случай Марка Машпица, которому предложили возглавить группу демонстрантов с провокационными целями, был публично разглашен им самим. Хорошо известно, какие сети ГБ расставило вокруг свердловчанина Ильи Войтовецкого. То, что их предложения отвергались, их не смущало. И в этом случае они выигрывали. Люди начинали бояться друг друга. Это было частью психологической войны.
Сазонов и Кузьмич нагло похвастались тем, что отлично знают, что например, происходит у меня дома. Я пропустил это мимо ушей. В дверь постучали. Сазонов вышел. Через несколько минут он вернулся:
— Что это за интервью вы дали?
— А его уже передали?
— Да, — соврал Сазонов.
Интервью, как потом я выяснил, передали через два дня.
— А о чем вы говорили?
— Если его передали, вы же узнаете!
— Так, в двух словах.
Я пересказал содержание интервью.
— А кто вам его организовал?
— Это что, формальный допрос?
— Нет! — засмеялся Сазонов.
— Тогда на этот вопрос я не хотел бы отвечать.
Сазонов пытался узнать, где находится Алик Гольдфарб, который ухитрился куда-то здорово спрятаться.
Сазонов дал мне свой телефон и предложил пользоваться им в случае надобности. Потом я узнал, что у некоторых отказников был его телефон, но они об этом друг другу не говорили. Когда я уходил, Сазонов напомнил, что в ВИНИТИ меня будет ждать командировка.
Татка все еще сидела в приемной ОВИРа. Мы пошли оттуда пешком к Виталию Рубину, жившему неподалеку. Его квартира несомненно находилась под оперативным подслушивающим контролем, и все, что там говорилось, особенно в эти дни, становилось сразу известно. Зная это, я рассказал в общих чертах мой разговор, намеренно и с чувством определенного сладострастия полностью опустив эпизод с Давидом Азбелем, который, по расчету Сазонова, я должен был как сенсацию передать Рубиным:
— А вы знаете, что он мне рассказал о Давиде? — и пошло бы гулять. Представляю, как Сазонов разозлился на меня, ибо это умолчание показывало всю меру моего недоверия к нему.
Не успел я вернуться в Беляево-Богородское, как заметил из окна моего девятого этажа, что к подъезду подъезжают три битком набитые «Волги». Я сразу все понял. Они были в некотором недоумении лишь относительно моего этажа. Высунувшись из окна, я помахал им рукой: -Сюда!
Те заулыбались. Я заранее открыл дверь квартиры. Из лифта вышло двое молодых ребят в штатском: один высокий и широкоплечий, а другой среднего роста, худощавый, по виду типичные инженеры. Тогда в ГБ усиленно брали именно таких.
— Заходите! — пригласил я.
-Да нет, что вы, мы постоим. Понимаете, Игорь Митрофанович с вами хочет еще раз поговорить…
— Переодеваться?
— В общем, да, — захихикали они.
/УИЛЬЯМ ГОДВИН В МОЖАЙСКОЙ ТЮРЬМЕ/
…Сазоновцы привезли меня в уголовную тюрьму. У входа выстроились по струнке перепуганные тюремщики. Им это было в диковинку. Сазоновцы сразу же укатили.
У меня отобрали все вещи и книги, заставили раздеться догола, проверили нет ли чего у меня в известном месте, а также между пальцами рук и ног кусочка бритвы, в общем сделали всё, что полагается делать с обычными уголовниками, а потом отправили в камеру. “Там уже есть один ваш”, — шепнул мне по дороге тюремщик. В камере меня встретил обрадованный Гриша Розенштейн, мой сосед по Беляеву — Богородскому. С ним я познакомился в Тракае в 1969 году.
Каждый день к окошку камеры приходила библиотекарь и протягивала каталог из 600-700 книг, вписанных в простую школьную тетрадь…
Одной из книг, которую мне захотелось взять в первый же раз, была книга английского писателя Уильяма Годвина “Калеб Уильямс”…
Погрузившись в чтение “Калеба Уильямса”, я не сразу заметил, что на полях книги имеются еле заметные карандашные вертикальные линии, отчёркивающие какие-то места текста.
Я стал всматриваться в отчёркнутые места и вскоре пришёл к убеждению, что неизвестный человек отмечал те места текста, которые соответствовали его тогдашнему положению. Отмеченные места характеризовали главным образом не общечеловеческие размышления, а конкретную жизненную ситуацию человека, оказавшегося жертвой изощрённой клеветы, разоблачение которой было по каким-то личным причинам для него затруднительным. Я внимательно просмотрел всё, отмеченное тонкими карандашными следами. Какая человеческая трагедия стояла за этим?
Я сразу же пожелал выписать отмеченные места текста, но у меня не было бумаги. Впрочем, в конце нашего пребывания в тюрьме нам выдали много бумаги, и я смог осуществить своё желание и свободно вынести записки, которые потом были опубликованы в “Times Literary Supplement”. Я почему-то счел себя нравственно обязанным по отношению к этому неизвестному заключенному сделать его тайные страдания известными, хотя бы некоторому числу людей. Всё это побудило меня предложить вниманию возможного читателя те места из “Калеба Уильямса”, которые неизвестный узник выделил, снабдив их очень краткими комментариями.
“Неужели, установив такое правило для самого себя, вы не
не позволяете воспользоваться им никому другому? Мне от вас ничего не нужно. Как смеете вы отнимать у меня право всякого разумного существа жить спокойно в бедности и невинности?
Каким человеком выказываете вы себя — вы, имеющий притязание
на уважение и. похвалы со стороны всех, знающих вас?” /стр.68/.
По-видимому, неизвестный заключенный был человеком бедным и не занимавшим сколько-нибудь значительного социального положения. Выделение этого места говорит в то же время о том, что главный виновник несчастий был, скорее всего, человеком, занимавшим относительно видное положение в обществе.
“А закон, надо думать, найдется и для бедняка, как для богача”. /Стр.84/.
Заключенный вновь отождествляет себя с бедняками.
“Закон приспособлен скорее к тому, чтобы служить оружием тирании в руках богачей, нежели щитом, ограждающим более бедную часть общества от их несправедливых притязаний. Однако нанесенная ему на этот раз обида была так жестока, что казалось невозможным, чтобы даже самое высокое положение могло защитить виновного от строгости закона”. /Стр.85/.
Это уже явная социальная критика окружающего общества, но вместе с тем и надежда на наказание виновника несчастий.
“Если я вижу, что вы идете в своих поступках неправильной дорогой, мое дело направить вас на верный путь и спасти вашу честь”. /Стр.89/.
Это неясный личный намек. Быть может, чувства заключенного к виновнику своих несчастий были столь же противоречивы, как у самого Калеба Уильямса?
“Болит сердце, когда думаешь, что один рождается для того, чтобы наследовать всякий избыток, тогда как доля другого, без какой-либо вины с его стороны, — грязная работа и голод”. /Стр.90/.
“Общество отвергнет вас, люди будут гнушаться вами”. /Стр. 91/.
Эту фразу заключенный явно относит к себе, к своим страданиям, как и герой романа.
“Тиррел — самый отъявленный негодяй, который когда-либо бесчестил человеческий образ”. /Стр.103/.
Тиррел /персонаж романа/ либо отождествляется с виновником несчастий, либо же заключенный был рад отметить место, в котором говорится о том, что подобные элодеи вообще существуют.
“Я горжусь тем, что могу терпеть несчастья и горе, неужели же я окажусь неспособным перенести незначительную неприятность, которую может причинить мне твое безрассудство?”. /Стр.113/.
“В один день на него свалились ужасные бедствия: самое жестокое оскорбление и обвинение в самом гнусном преступлении. Он мог бы бежать, так как не было никого, кто торопился бы начать преследование…”. /Стр.115/.
По-видимому, возможность побега перед арестом существовала и для Можайского заключенного.
“О, бедность! Поистине ты всемогуща!”. /Стр.137/.
Вновь подчеркивается собственная бедность.
“Я не мог двинуться ни вправо, ни влево без того, чтобы глаз моего надзирателя не провожал меня. Он сторожил меня, и его бдительность была пыткой для моего сердца. Конец моей свободе, конец веселью, беспечности, молодости!”. /Стр.168/.
Личные переживания от пребывания в заключении.
“Я жертва, принесенная на алтарь преступной совести, которой неведомы ни покой, ни пресыщение; меня вычеркнут из списка живых, и судьба моя навеки останется покрытой тайной; человек, который, убив меня, присоединит это преступление к предыдущим, наутро будет с восторгом и знаками одобрения приветствуем своими согражданами”./Стр.177/.
Заключенный, кажется, находился в состоянии отчаяния, не будучи уверенным, что ему удастся оправдаться.
“У.меня не было ненависти к виновнику моих несчастий, это обвинение должно быть снято с меня во имя правды и справедливости”. /Стр.183/.
Вновь свидетельство противоречивых отношений к врагу.
“Не было во всем мире двух вещей, на мой взгляд, более противоположных, чем невиновность и преступность. Я не допускал мысли, что первая может быть смешана со второй, разве только если невинный человек позволит победить себя прежде, чем у него отнимут доброе имя”. /Стр.188/.
“Между тем я видел, что все начала справедливости ставятся вверх ногами, что невиновный, но осведомленный человек оказывается обвиняемым и страдает, вместо того; чтобы держать подлинного преступника в своих руках”. /Стр.191/.
“Правдоподобно ли то, что я, украв эти вещи, не позаботился унести их с собой?” /Стр.196/.
По-видимому, заключенный обвинялся в том же, иначе трудно объяснить выделение этой фразы.
“Нет на земле человека, менее способного на то, в чем меня обвиняют. Я призываю в свидетели свое сердце…, свое лицо… все чувства, которые когда-либо выразил мой язык”. /Стр.197/.
“Что касается меня, я никогда не видел тюрьмы и, подобно большинству моих собратьев, мало печалился об участи людей, совершивших проступки против общества либо заподозренных в этом. О, сколь завидным покажется грозящий падением навес, под которым земледелец отдыхает от своих трудов, в сравнении с пребыванием в этих стенах!” /Стр.193/.
“Тюремная грязь наполняет сердце печалью и производит такое впечатление, будто она гниет и распространяет заразу”. /Стр.198/.
«Благословенное состояние невинности и удовлетворенности собой”. /Стр.216/.
“Я всегда заявлял, что не совершал преступления, что моя мнимая вина — целиком дело рук моего обвинителя. Он тайно подложил свои вещи и после этого обвинил меня в воровстве. Сейчас я заявляю не только это. Я заявляю, что этот человек преступник, что я узнал о его преступлении и что по этой при чине он решил лишить меня жизни… Я убежден, что вы нисколько не склонны способствовать ни действием, ни бездействием неслыханной несправедливости, от которой я страдаю, — заточению и. осуждению невинного человека ради того, чтоб убийца мог оставаться на свободе, я молчал об этой истории, пока мог. Мне до крайности претило стать причиной несчастья или смерти человеческого существа. Но всякому терпению и покорности есть предел”. /Стр.317/.
Выделение данного места укрепляет меня во мнении, что неизвестный заключенный был обвинен в воровстве, и что ему было, по-видимому, подложено краденое. По каким-то причинам он не хотел выдавать истинного виновника…
“Неужели мне не остается никакой надежды? Неужели даже оправдание по суду ни к чему? Неужели не найдется такого промежутка времени в прошлом или в будущем, который принес бы облегчение моим страданиям? Неужели гнусная и жестокая ложь, возведённая на меня, будет следовать за мной, куда бы я ни пошел, лишая меня доброго имени, отнимая у меня сочувствие и расположение человечества, вырывая у меня даже кусок хлеба, необходимый для поддержания жизни?” /Стр.346/.
Это последнее выделенное место показывает состояние отчаяния, которое владело заключенным.
Закончив чтение книги, я еще раз внимательно осмотрел ее и в самом начале обнаружил на левом поле одной из страниц полустертые слова, написанные тем же карандашом, что и пометки на полях. Всего имелось два слова. Одно из них все же сохранилось. Это слово «Одинцово» — название небольшого подмосковного города, находящегося на той же железной дороге, что и Можайск, но гораздо ближе к Москве. Неизвестный заключённый происходил именно оттуда. Первое же слово состояло только из четырех букв и, по-видимому, являлось именем. Насколько можно было разобрать, последней буквой этого слова было «а». Быть может, это была женщина?
Насколько удивительны пути, заставившие с трепетом биться сердце неизвестного русского заключенного /заключенной?/ под воздействием второстепенного английского писателя XVIIIвека.
Когда нас выпускали, на исходе десятого дня моего ареста, нам прочли наставление, как следует себя вести. Начальник тюрьмы, прощаясь, проявил исключительное доброжелательство.
/ТОРМОЗА ОТКАЗАЛИ/
Липавского я впервые увидел во время голодовки Азбеля, Рубина, Галацкого и Горохова. Когда я еще гулял на свободе, а Виталий был под домашним арестом, разнесся слух, что на Липавского совершено покушение. У Липавского, одного из немногих отказников, была своя машина. Согласно его версии (он сам был единственным источником информации), когда он в очередной раз вышел от Виталия, у его машины на выезде из Телеграфного переулка отказали тормоза, и он чудом спасся от аварии, едва доехав до дома на ручном тормозе! Пока он сидел у Виталия, злодеи из ГБ перекусили трубку с тормозной жидкостью, дабы его погубить.
Эту историю тут же легкомысленно продали иностранным корреспондентам. Мне сразу стало ясно, что это вздор. Во-первых, Липавский был совершенно неизвестен, и чего ради нужно было устраивать это покушение, когда не устраивали покушений на Лернера или Польского, также имевших машины? Имел машину и Солженицын. Во-вторых, т.н. покушение на Липавского было бы на самом деле покушением не на него, а на толпу невинных людей при выезде из переулка на бульвар, причем, поскольку скорость машины там не могла быть высока, шансы на гибель водителя были невелики. Ни один здравомыслящий сотрудник ГБ этого не стал бы делать.
В третьих, как бы Липавский дерзнул ехать домой, в Болшево, на ручном тормозе? Короче говоря, такую клюкву можно было продать только такому доверчивому и доброму человеку, как Виталий, который никогда не имел машины и в конце концов оказался ее жертвой в Израиле. Я сказал Рубину: «То, что говорит Липавский, просто невозможно». Зная Виталия, я абсолютно уверен в том, что он не мог передать Липавскому о моих подозрениях. Но его квартира прослушивалась. Во всяком случае, Липавский стал избегать меня. Я не раз ловил на себе его испуганный взгляд. Расцвет его провокационной деятельности был уже после моего отъезда, пока во время дела Толи Щаранского не выяснилось, что Липавский — штатный сотрудник ГБ.
Я гордился тогда тем, что от моего внимания не ускользнул этот подозрительный человек. Жизнь, однако, показала, что Липавские были среди моих близких друзей, причём очень давно. У каждого из нас был свой Липавский. Лично я, став жертвой мистификации, пустил, например, в ход дело об уголовном преступнике или же сумасшедшем Петре Орешине, как о политической жертве режима. Алик Гольдфарб по излишней доверчивости
пустил в ход дело находчивого доктора Штерна, предложившего свой случай, как типичный пример преследования евреев, желающих уехать в Израиль. “Пострадавший” же за правое дело сионизма доктор Штерн даже не загляну в Израиль, который поднял из-за него мировую кампанию.
ПЯТИДЕСЯТНИКИ
В августе Анатолий Эммануилович Левитин-Краснов передал мне приглашение посетить свадьбу пятидесятников. Я приглашался в качестве диссидента, из чего можно было предположить, что пятидесятники решились выйти из изоляции, в которой они находились.
На свадьбу пришлось добираться через всю Москву. Указанный адрес оказался на окраине, в поселке деревенского типа, не так давно включенном в городскую черту Москвы. Наконец, я добрался до одноэтажного деревянного дома с довольно большим садом, в котором уже собралось множество людей. Мне было приятно встретить там нескольких знакомых, как и я приглашённых на свадьбу. В их числе я не без некоторого удивления обнаружил молодого православного священника, служившего в одной из главных московских церквей.
Среди гостей 6ыли Лёня Бородин и Овчинников. Все это придавало свадьбе известный экуменический характер. В саду были выставлены длинные столы, за которыми сидело много людей. Кроме того, много собравшихся стояло в разных углах сада и за его оградой. Не ошибусь, если скажу, что на свадьбе присутствовало не менее 500 человек. Гости приехали на свадьбу с разных концов страны. Здесь были люди с Дальнего Востока, были люди из Западной Украины. В отличие от того, что можно увидеть в Православной Церкви, здесь было примерно одинаковое количество мужчин и женщин, причем преобладали люди среднего возраста и молодежь.
Преимущественным типом среди собравшихся были люди рабочего вида, но можно было отметить, хотя и незначительную, прослойку людей с высшим образованием, которые, по-видимому, пользовались большим влиянием. Одним из моих соседей оказался шофер. Через некоторое время я познакомился с двумя молодыми женщинами-экономистами с высшим образованием.
Разговоры, которые мне довелось слышать, носили чисто религиозный характер. Они сводилась в основном к толкованию отдельных мест Священного Писания, но эти разговоры целиком поглощали внимание слушающих, и видно было, что их интересы целиком прикованы к религиозным вопросам.
В течение примерно 6-7 часов перед собравшимися выступали проповедники, которые на очень простом языке говорили о значении веры и тех обязанностях, которые накладывает христианская мораль. Почти все проповедники обладали хорошим даром слова и умели завладеть публикой — люди слушали проповеди с и неослабевающим вниманием.
Несколько раз за все это время проповедники обращались к присутствующим с предложением помолиться, и вот тогда впервые в жизни я увидел молитву пятидесятников, которая, кстати, и явилась предлогом для запрещения в СССР этого народного религиозного движения. Известно, что одним из основных элементов религиозной веры пятидесятников /вернее не веры самой по се6е, а их религиозного обряда/ является, так называемая, молитва духом. Пятидесятники и получили свое название от того, что они стараются воспроизвести в своей жизни ту молитву, которой молились апостолы в день Пятидесятницы, о чем рассказывается в Деянии Апостолов. Во время этой молитвы апостолы неожиданно для самих себя обрели способность говорить на незнакомых языках, что признается особым даром Божиим.
Впоследствии способность эта получила свое терминологическое название — “глоссолалия”. Так вот “глоссолалия” и является по существу особенностью пятидесятников, отличающей их от других протестантских сект.
Начитавшись за последние 15 лет всевозможных нелепых историй о пятидесятниках в советской прессе, я с некоторой предосторожностью ожидал молитвы духом. Она оказалась короткой и продолжалась не более 2-3 минут, но зато повторялась несколько раз за время свадьбы. Молитва духом несомненно носила экстатический характер, но не сопровождалась заметно выраженными телодвижениями.
В момент этой молитвы сад наполнялся неким неясным шумом, так как каждый молившийся произносил незнакомые слова. Я прислушался к тому, что произносили мои соседи. Характер произносимых ими слов явно зависел от культурного уровня молившихся. У более образованных пятидесятников произносимые звуки напоминали какой-либо европейский язык — немецкий или английский, хотя набор звуков явно не принадлежал какому-либо известному языку. У менее образованных людей звуки носили гортанный, отрывочный характер, не будучи часто вообще похожими на речь. Разумеется, мое наблюдение — весьма поверхностное.
Всё остальное, что я видел у пятидесятников, можно видеть и у баптистов. После окончания молитвы духом, пятидесятники снова возвращались в свое обычное состояние.
Когда проповеди окончились, стали накрывать на столы. Было очень странно наблюдать, находясь в России, что на столах не было ни капли вина. Курящих не было. Трапеза сочеталась с песнями, исполнявшимися молодежным хором. Кроме песен, специально предназначенных для свадебной церемонии и, по-видимому, составлявших важную часть свадебного ритуала
вообще, читалось много стихов с поздравлениями жениху и невесте. В целом эта часть свадьбы чем-то напоминала студенческие капустники, но лишь внешне, ибо пятидесятники не ставили своей задачей рассмешить публику или же проявить остроумие. Для них это было торжественной религиозной церемонией. Интересно отметить, что за оградой сада, выходившего в переулок, столпилось много посторонних. Калитка была открыта, и каждый желающий мог свободно пройти в сад и даже получить свадебное угощение. Несколько активных пятидесятников вышло из-за ограды, чтобы принять участие в горячих спорах с посторонними. Мне даже показалось, что вот именно таким образом они могли бы привлечь, а может быть, и привлекают много новых приверженцев.
Свадьба пятидесятников оставила глубокое впечатление Я воочию убедился в искренности религиозного порыва этих людей, хотя признаться, молитва духом не стала для меня убедительной. Но уж во всяком случае я не мог найти в ней ничего такого, что могло бы поставить этих людей вне закона, как это было и остается с ними в СССР в течение уже многих лет.
С тех пор пятидесятники у меня стали частыми гостями. Я передавал их материалы на Запад.
ПЕРЕПИСКА С ЖЕЛУДКОВЫМ
|
Открылась правда мне в ночи Отчетливо проста: Увидел я, как палачи На крест вели Христа… Он шёл, избитый и худой, К высокому кресту, И некий человек седой Напиться дал Христу Превыше всех богов и вер, Он человеком жил. За милосердье Агасфер Бессмертье заслужил. Борис Камянов |
Священника Сергия Желудкова я знал с 65 г. 0н не был запретен, но у него не было места. Жил он в Пскове, но часто наезжал в Москву. Это был классический русский правдоискатель, склонный к религиозному анархизму. Как человек он был очень чистый и честный. Он написал книгу “Почему и я христианин”, которая вышла на Западе на русском и немецком языках. Мне довелось прочесть ее только летом 74 г. Я был неприятно поражён в этой книге ее почти полным неприятием того, что христиане называют Ветхим Заветом, и того, что для евреев составляет основную часть их вероучения. Желудков видел в Ветхом Завете зачатки фашизма.
Я не преминул ему ответить развернутой критикой его отношения к Ветхому Завету. Из истории Русского Православия я знал немало таких попыток ниспровергнуть Ветхий Завет, как вредное еврейское наследие, но они шли только из кругов правого русского радикализма, из среды черносотенства. Все эти попытки обычно решительно отвергались официальной церковью, как бы антисемитски не были настроены те или иные иерархи.
Вообще говоря, отрицание Ветхого Завета коренится в древнем гностицизме, который в первые века после провозглашения христианства дошел до утверждения, что сам ветхозаветный Бог является злым демиургом, и что спасение человечества заключается в борьбе с ним. Отец Сергий сам того не зная, шел в направлении гностицизма, который всегда был связан с либертарианскими идеями.
В своем письме о. Сергию я сделал еще один шаг в кристаллизации своего мировоззрения. Я говорил о Ветхом Завете, как об общей ценности евреев и христиан. Я исходил из принципа развития Откровения, которое разделяю и сейчас, но тогда еще в письме к Желудкову я как бы признавал, что христианское откровение является более высшим уровнем Божественного Откровения по сравнению с библейским. Позднее я пришел к выводу независимо от того, что я обнаружил в еврейской религиозной мысли, что еврейское и христианское откровения являются его разными формами, не предназначенными вытеснить одна другую. Они должны сосуществовать. В письме к Желудкову я уже был очень близок к такой концепции.
* Названия глав, взятые в скобки, даны редакцией, так как в рукописи автора они отсутствовали.