Опубликовано в журнале Студия, номер 12, 2008
1 Лёвушка.
Когда бабушка Эсфирь улыбалась, глаза её становились ещё печальнее, чем обычно. В такие моменты она словно бы оправдывались перед кем-то за эту улыбку. Была она маленькая, тоненькая, хрупкая, и занимала так мало места в пространстве, что я почти буквально понимала слова её старшей сестры и моей «главной» бабушки Евы Самойловны, когда та говорила: «Сегодняшняя Эсфирь – только тень прошлой. Какая она была весёлая, остроумная, деятельная!»
Мне было 8 лет, когда я одна, без родителей, прожила целый год в Москве у матери моего отца и её второго мужа академика Владимира Афанасьевича Обручева (в тот год я считала его своим родным дедушкой). Шёл 1948 год, в стране было голодно и холодно, и они взяли в свой дом самых близких людей: родную сестру дедушки Марию Афанасьевну, которая приехала из Ревеля (Таллина) и Эсфирь Самойловну, о которой я начала рассказывать.
Как-то бабушка Ева объяснила, почему её сестра такая грустная, так много плачет:
— Ты понимаешь, у неё огромное горе. У неё почти в один год умер горячо любимый муж и пропал сын, о котором она ничего не знает. Не знает, жив ли он.
— Как пропал? Его украли разбойники? Цыгане?
— Не знаю, никто не знает. Но ты ни в коем случае никому об этом не рассказывай. Слышишь? Ни в коем случае. Да и Эсфирь не расспрашивай, ей и так тяжело.
Я была послушной девочкой. Не рассказывала и не расспрашивала. Но однажды бабушка Эсфирь заговорила сама. Вот как это было. Она часто раскладывала пасьянс, для чего доставала из выцветшего серо-синего футляра двойную колоду маленьких карт, которые от частого употребления превратились из прямоугольных в овальные. Карты эти походили на свою хозяйку: были такие же хрупкие и почти невесомые. Как-то я присела рядом, и пасьянс в тот раз сошёлся, чего почти никогда не бывало. Бабушка пришла в большое волнение, но лицо её просветлело, стало почти радостным (она, вероятно, загадала желание).
— Он вернётся, обязательно вернётся!
— Кто вернётся?
— Лёвушка, мой Лёвушка.
— Твой сын? Он, наверное, уже вырос, стал совсем взрослым.
— Так ведь он и был взрослым, когда его забрали.
Она внезапно остановилась, взгляд её стал тревожным.
— Только ты никому об этом не говори. Никому, никогда. Обещаешь?
Я обещала. Вспомнила запрет бабушки Евы, появилось чувство вины.
Но я ничего не понимала. В моём представлении украсть можно было маленького ребёнка. Но как можно было «забрать» взрослого человека? Спрашивать я не решалась, но почувствовала, что здесь кроется какая-то тайна, и тайна опасная. О Лёвушке не говорил никто, о нём все молчали. Даже бабушка Эсфирь не вспоминала всякие милые истории его детства, не рассказывала о его учёбе, о его интересах. Это было противоестественно, бесчеловечно, чего я, конечно, не понимала в свои 8 лет. Однако, страх моих бабушек, что о Лёвушке узнает кто-то посторонний, стал и моим страхом. Начало формироваться советское подсознание.
Кроме пасьянсных карт у бабушки Эсфирь была ещё одна маленькая собственная вещица: швейцарские часы в виде башенки на тоненьких коротеньких ножках. Каждый вечер она их заводила и прятала потом вместе с ключиком в старый ветхий футляр, сквозь стеклянное окошко которого был виден изящный арабский циферблат и лёгкие тоненькие стрелки. Эти часы были бабушкиной гордостью: им было несколько десятков лет, но они ни разу не ломались и показывали совершенно точное время.
Я не могу представить себе бабушку Эсфирь без этих двух футлярчиков. Она обращалась с ними так бережно, словно это были живые существа. Ведь это было всё, что у неё осталось от прошлой жизни, бесконечно счастливой, заполненной и радостной.
Мои бабушки родились в Кишиневе в конце XIX века, и вся их молодость была связана с Одессой и Крымом. Это была очень большая, любящая еврейская семья Фриговых, где Ева Самойловна была старшей дочерью. Совсем юной девушкой бабушка Эсфирь вышла замуж за русского дворянина и царского офицера Николая Николаевича Клепинина. Он был старше её почти на 20 лет. Для того чтобы им разрешили венчаться, бабушка Эсфирь приняла православие. Моя «главная» бабушка, которая лет на пять раньше сестры тоже венчалась с русским дворянином Петром Семёновичем Бобровским, сделать это отказалась, и в другую веру – лютеранскую — перешёл тогда мой дедушка (он вернулся в православие уже совершенно сознательно при втором своём браке).
В начале ХХ века христианская вера была для большинства российской интеллигенции, увы, лишь формальным вопросом. Стремление к равенству и свободе, революционная деятельность ценились гораздо выше. Осознали ли они, в какую бездну рабства привела Россию эта борьба, я не знаю. Внутренний мир окружающих меня стариков был для меня за семью печатями. На многие мои вопросы мне не отвечали, любимая присказка была: «ты ещё маленькая, вырастешь, поймёшь». Позже стало: «ты слишком молодая». Но в коммунистическом духе меня не воспитывали, это делала только школа. Никаких официальных портретов дома не висело, были только семейные фотографии. О политике в моём присутствии не говорили никогда. Хорошо помню, что взрослые иногда меняли тему разговора при моём приближении. Меня «оберегали». Сегодня я знаю, что Владимир Афанасьевич, как и его старший сын, были членами кадетской партии до победы большевиков. Думаю, что и он, и мои бабушки отдавали себе полный отчёт, в какой стране они живут. Но откровенные разговоры об этом в конце 40- начале 50-х годов могли стоить жизни; страх, который стоял за всеми отговорками на мои вопросы, имел серьёзные основания. Единственно, о чём бабушка Эсфирь могла говорить без страха, это была её жизнь с мужем, умершим своей смертью.
Николай Николаевич Клепинин был крупным и очень известным в Крыму почвоведом, краеведом. Выпускник Петербургского университета, он стал профессором Государственного аграрного университета в Симферополе, отдавая все силы изучению почв Крыма. Он входил в состав общества по охране крымской природы, был автором многих книг. Я очень любила рассматривать и хорошо помню его книгу «Крымские леса» с фотографиями и рисунками автора. (Потом эта книга куда-то запропастилась). Он был хорошим художником-любителем и прекрасным фотографом. На стенах в московской квартире Обручевых висело много его картин, привезённых бабушкой Эсфирь из Симферополя – это были исключительно крымские пейзажи.
Я не знаю, когда Клепинины венчались, но Лёвушка родился в 1910 году и был на 4 года младше моего отца Виктора. Лёвушку любили все, кто его знал, мой папа говорил о нём с нежностью: «Он был таким добрым, любящим, талантливым и таким красивым!»
После окончания школы в Симферополе Лёвушка в течение двух лет пытался поступить в Таврический университет, но туда брали только детей рабочих и крестьян, а он был сыном «служащего» (о дворянских корнях отца нельзя было и заикаться). На третий год он уехал в Москву, где закончил Сельскохозяйственную академию, а потом работал инженером Всесоюзного Научно-исследовательского института механизации. Жил он под Москвой, на станции «Плющево».
В 1936 году в Симферополе умер от рака Николай Николаевич. Перед смертью он благодарил жену за то счастье, которое она ему подарила, и сказал, что умирает спокойно, поручая её их замечательному сыну. Лёвушка был в командировке и не успел добраться до Крыма, опоздав к похоронам отца. Мне рассказывали, что после смерти мужа бабушка Эсфирь буквально жила на кладбище, и родные боялись за её рассудок.
Вскоре Лёвушка забрал её к себе, а через несколько месяцев его арестовали. Его жена была беременна, и бабушка умоляла её не делать аборта, оставить ребёнка ей, стояла перед ней на коленях. Не уговорила… Вскоре исчезла и жена. Комнату под Москвой забрали, и бабушка Эсфирь вернулась в Симферополь, где прожила всю войну в страхе и голоде.
При фашистах она выжила, вероятно, только благодаря тому, что была православной с ранней молодости, её сын был крещён, и она носила русскую фамилию. Двух её сестёр расстреляли в Бабьем Яру (предварительно заставив нашить звёзды).
Лёвушка по приговору «тройки» получил 10 лет без права переписки. Никто в то время не знал, что это означало расстрел, и бабушка Эсфирь ждала. Когда я появилась в доме Обручевых, шёл уже 11-й год после его ареста, но она не переставала надеяться, порой была уверена, что он вот-вот появится в дверях. И это несмотря на то, что в конце 30-х голов ей пришло извещение о его смерти. А точнее пришло почему-то два сообщения, и в них не совпадала сама дата. Вот это несовпадение и стало источником надежды.
Гораздо позже мой отец рассказал мне, что его мать этой надежды не питала. Пользуясь своим положением жены академика Обручева, она добилась встречи с кем-то из важных московских палачей, и тот, повертев в руках какой-то тоненький листочек, промолвил:
— Здесь и дела-то нет. Но помочь нельзя, поздно.
У Евы Самойловны не было никаких сомнений, что Лёвушка погиб сразу после ареста. Но сестру она разубедить не смогла, а, может быть, и не хотела.
Родные и близкие пытались найти логику в его страшной судьбе, понять причину его гибели. Среди многих рассказов, воспоминаний и предположений всплывают две фигуры. Одна из них имеет имя. Это Борис Фригов (девичья фамилия моих бабушек), внебрачный сын младшей сестры Розы, родившийся после её изнасилования. Ева Самойловна взяла ребёнка к себе и воспитала его. Он был на несколько лет моложе моего отца и рос нервным, истеричным, злобным мальчиком, очень любил мучить животных, и буквально издевался над моим папой. Когда Борис вырос, то возненавидел семью, которая его воспитала, свою мать и весь мир. Вскоре он стал делать стремительную карьеру в органах ГПУ.
После исчезновения Лёвушки он каким-то образом проник в комнату, где ещё жили несчастные мать и жена (а, может быть, и очень просто проник!), и в их отсутствие уничтожил все фотографии своего кузена. Может быть, арест Лёвушки было его рук дело? Вскоре исчез и сам Борис, пройдя весьма обычный путь того страшного времени.
Вторая фигура имени не имеет. В середине 30-х годов Лёвушка неоднократно встречался с каким-то человеком, приезжавшим из Франции. Говорили, что это был его родственник, или знакомый. Родственник за границей был страшным криминалом в 30-е годы, и эти встречи также могли быть причиной его ареста.
У меня нет ни малейшей надежды проверить оба предположения, и вряд ли это когда-нибудь удастся. Возможно, соседу очень нужна была его комната, и это была бы не менее важная причина. (Донос-арест-гибель прежнего владельца). Но о возможных французских родственниках Лёвушки я всерьёз задумалась года полтора тому назад, и это произошло совершенно случайно…
2 Маленькая интермедия.
— Вы знаете, Клепинины – очень редкая фамилия, – говорила мне Ольга Петровна Раевская-Хьюз, профессор университета в Беркли (Калифорния, США), очень известный специалист по истории русской эмиграции, — я знаю многие русские имена начала века — Лопухиных, Оболенских, Пущиных – великое множество, а вот Клепинина я знаю только одного. Это отец Дмитрий, православный священник в Париже, погибший в нацистском лагере при оккупации Франции. Он был сподвижником матери Марии – Вы её знаете? – и недавно оба они причислены к лику святых. Разговор происходил в Америке в августе 2006 года. С Ольгой Петровной я познакомилась в письмах за год до этого, после того, как она прочла и тепло отозвалась о моей книге «На чужой стороне» (первое издание 2004 года).
О матери Марии я имела какое-то представление. Знала, конечно, о её подвиге: она вошла в газовую камеру, поменявшись номерами с молоденькой еврейской девушкой. И видела фотографии её живописных работ и вышивок – буквально накануне мне с восторгом демонстрировала их Вероника Городецкая, моя бывшая ученица и ближайший друг, по приглашению которой я и находилась в Америке.
На следующий день Ольга Петровна принесла мне маленькую книжечку об отце Дмитрии Клепинине:
— Посмотрите, может быть, он родственник Вашего дядюшки.
Книга произвела на меня сильнейшее впечатление (ведь я ничего не знала раньше о Дмитрии Клепинине, о деятельности матери Марии). Однако, выяснить что-то конкретное о родстве о. Дмитрия с моим Лёвушкой я не смогла. Был только один обнадёживающий факт (мне, конечно, уже очень хотелось, чтобы это родство подтвердилось): отца священника звали Андрей Николаевич, следовательно, он мог быть родным братом (!) Николая Николаевича, мужа бабушки Эсфирь.
— Ольга Петровна, но что делать дальше, как выяснить всё до конца?
— Надо написать Елене Дмитриевне, дочери о. Дмитрия.
— А как узнать её адрес?
— В этом я Вам помогу.
Адрес Ольга Петровна смогла выяснить далеко не сразу, узнала она его только через Никиту Струве, и через полгода я написала Елене Дмитриевне Клепининой–Аржаковской. Она очень быстро ответила на моё письмо, прислала интересные фотографии, но о братьях своего деда, к сожалению, ничего не знала. Однако я получила от неё телефоны и адреса тех её родных, кто мог бы мне в этом помочь.
И только в сентябре 2007 года я встретилась в Москве с Аркадием Владимировичем Клепининым, который вручил мне свою родословную, восходящую к 1646 году.
— Все мы, Клепинины, родственники,- сообщил он мне,- наш предок в середине XVII века работал на алапаевских заводах. В конце XVIII века Григорий Клепинин основал село «Никольское», и оно переходило по наследству. Последним его владельцем был Николай Николаевич, муж вашей двоюродной бабушки.
Так я узнала, что Николай Николаевич был ещё и помещик.
В этой родословной стояло и имя бабушки Эсфирь и годы жизни Лёвушки.
Наконец я получила доказательство: да, Николай Николаевич и Андрей Николаевич были родными братьями. Следовательно, Святой Дмитрий был таким же кузеном моего Лёвушки, как и мой отец. Но узнала я и другое. У о. Дмитрия был старший брат Николай. И если говорить о «французских» контактах Лёвушки, то они были возможны только со старшим братом или его друзьями, поскольку Николай Клепинин в 30-е годы, живя в Париже, с головой окунулся в политику, стал агентом московского ГПУ и ближайшим другом Сергея Эфрона и Марины Цветаевой.
Поэтому рассказ о сыновьях Андрея Николаевича я начну со старшего, Николая.
3. Николай Андреевич Клепинин, евразиец.
Итак, во Франции у Лёвушки, действительно, жили родственники. Старший брат его отца, Андрей Николаевич бежал из Севастополя со всей семьёй в ноябре 1920 года вместе с армией Врангеля.
В России он был знаменитым в своё время архитектором Кавказских минеральных вод. Им построено там большое количество зданий для ванн, много домов, мостов и один из лучших православных храмов в честь Архангела Михаила. Почти все строения сохранились до сегодняшнего дня, его имя очень известно в тех краях, и в 90-е годы ХХ века ему посмертно присвоено звание почётного гражданина Кисловодска. В эмиграции он продолжал строить здания и храмы и умер в 1956 году в семье единственной дочери Татьяны. Он пережил своего младшего брата на 20 лет. Об этой смерти, скорее всего, он ничего не знал; но ему выпала горькая доля пережить горячо любимую жену Софью Александровну и обоих своих сыновей – Николая и Дмитрия.
Вся семья Андрея Николаевича была религиозна ещё в России. В начале эмиграции, в Белграде, они принимали живое участие в организации Русского Студенческого Христианского Движения (РСХД). Эта идея – создание православного братства за границей объединила в те годы многих замечательных людей. Среди них – священник Сергий Булгаков, семьи Оболенских, Лопухиных, Зерновых и многие другие. Православие стало стержнем национальной идентичности, источником духовной силы. И оно стало играть на Западе значительно большую роль, чем раньше: строились новые храмы (или приспосабливались для этого различные помещения), основывались монастыри, открывались духовные школы. Оба сына Андрея Николаевича и Софьи Александровны активно работали в РСХД.
Старший, Николай, обладал несомненным литературным даром. В 20-е годы в русской прессе появлялись его статьи, а в 1927 году (автору всего 28 лет) вышла его книга «Святой и благоверный князь Александр Невский», которую заметили и высоко оценили такие замечательные русские философы, как Г.П.Федотов и В.Н.Ильин. Это настоящее историческое исследование, основанное на летописях и не утратившее научного значения до сегодняшнего дня. Но действуют в книге живые люди, а не исторические схемы. Культура древней Руси прожита автором как его личное кровное прошлое. Здесь сочетается заинтересованность прямого потомка с необходимой мерой объективности и отстранённости. Кроме того, эта книга многое объясняет в судьбе её автора и потому заслуживает особого внимания.
Анализируя деятельность древнерусского князя, Николай Клепинин ставит ему в заслугу спасение православия на Руси. В острейший момент истории, уже прославленный победами на реке Неве и Чудском озере (в знаменитом «Ледовом побоище»), князь Александр должен был выбирать между Западом и Востоком.
Нашествие Хана Батыя на Русь в 1240-42 годах разрушило до основания 49 городов из 74-х тогда существовавших, и треть из разрушенных так и не смогли восстановиться. При набегах монголы не щадили никого и ничего. Единственной возможностью предотвратить дальнейшие разрушения были безукоснительная выплата дани и выполнение второго, не менее унизительного условия: поездок русских князей за «ярлыками на княжение». Хотя монголы и не дошли до Новгорода, Александр, тогда новгородский князь, получил в 1246 году от Батыя «повеление покориться его державе». Александр долго колебался. Он уже был знаменит своими победами, Новгород стал к тому времени богатым и значительным торговым центром севера. Но страх перед монголами был очень велик: у всех перед глазами стоял угрожающим примером Киев, до основания разорённый, потерявший все свои торговые пути.
После совета с митрополитом Кириллом и с его благословения Александр в конце концов дал своё согласие на поездку в Орду за «ярлыком на княжение».
Три года ушло на то, чтобы добраться до Каракорума, столицы монгольского ханства (на границе с Тибетом) и вернуться обратно. Александр воочию убедился там в несокрушимой силе и военной мощи монголов; их империя доходила до Индии на юге и до германских княжеств на западе. Сопротивляться этой силе разрозненным и враждовавшим между собой русским землям было в то время абсолютно немыслимо.
В том же 1246 году в Новгород явились посланники от Римского папы Иннокентия IV. Послы не застали Александра – он уже уехал в Орду – и свидание состоялось только в 1251 году во Владимире, где Александр правил последние 10 лет жизни. Иннокентий IV отправил два посольства, второе – на юг, в Галич, князю Даниилу. Папа предлагал обоим князьям королевский титул и военную помощь в борьбе с монголами, если они подпишут «унию», по которой православная церковь признала бы господство над собой Римского папы. И на этот раз Александр советовался с митрополитом Кириллом. Результатом был отказ Иннокентию IV.
Николай Клепинин считает этот момент решающим в русской истории. Причина выбора заключалась в том, что татаро-монголы были совершенно равнодушны к религии, скорее даже наоборот – они уважали чужую веру: русские церкви и монастыри не платили им дани. Иннокентий IV требовал именно отказа от исконной православной веры, которая к тому времени насчитывала почти 300 лет своего существования на Руси.
«Народ всегда живёт своей внутренней творческой силой… все усилия подлинного спасения должны, прежде всего, направляться на сохранение этой творческой основы, на отвращение посягательств именно на неё. Поэтому менее страшны грандиозные по размеру разрушения внешнего, чем незаметные попытки уничтожить внутреннее. Св. Александр Невский сознавал этот исторический закон. Вся его деятельность свидетельствует об этом. Он видел подлинную сущность России, её внутреннюю силу, и все его усилия были направлены на её сохранение. Этим объясняется его упорная борьба с католическим Западом» [1]
Николай Клепинин пишет о полном одиночестве своего героя, о том, что современники его не понимали. С ним боролся даже его сын. Александра обвиняли в пособничестве монголам, поскольку он зорко следил за выплатой дани, сам подавлял восстания, казнил виновных. Если учесть, что он ненавидел поработителей не меньше восставших, можно понять всю трагичность этих казней.
Автор прославляет святого Александра, называет его мучеником за спасение православия и святой Руси. Даниил Галицкий принял предложение Иннокентия IV, но при его попытках восстаний против татар был разбит наголову, поскольку никакой помощи не получил. (1246-49гг., 1252-54гг.) Его земля была опустошена, сам он едва спасся и бежал в Польшу. Вскоре его княжество вошло в состав польского королевства.
Ещё одна важнейшая мысль проходит сквозь всю книгу Клепинина. Он считает, что несмотря на все ужасы монгольского владычества, Чингисхан и Батый, создавшие мощнейшую империю своего времени, включили в неё и разрозненные русские княжества, чем вывели их на мировую арену. Единая татарская власть была при этом важнейшим стимулом объединения, «собирания русских земель» и через 200 лет сильное Московское царство (возникшее благодаря татарам, по мысли автора) смогло смести иго Орды.
Николай Клепинин говорит о двух линиях преемственности России: духовной, идущей с запада, из Византии; и державно-государственной, идущей от Чингисхана.
Все главные мысли, основные выводы книги Николая Андреевича были чрезвычайно созвучны евразийству, важнейшему течению русской эмиграции, возникшему между двумя мировыми войнами. Неудивительно поэтому, что Николай Клепинин стал активным его сторонником. Теория евразийства как раз и говорила о двойственной природе России (отсюда и название – Евразия), о том, что у неё должен быть собственный путь развития, отличный от Европы, что азиатские черты России – не её слабость, а её сила.
У истоков евразийства стояли известные учёные разных областей знания: филолог князь Трубецкой, историк Георгий Вернадский (сын академика), географ Пётр Савицкий, искусствовед Пётр Сувчинский, философ Георгий Флоровский. Ему сочувствовали Лев Карсавин и Владимир Ильин. Эти имена говорят сами за себя. Философия евразийства последовала после страшного шока от потери державы, устойчивость и мощь которой казалась совершенно незыблемой. Но сама стремительность этого краха отнимала всякую надежду на реставрацию старого. Это учение смотрело вперёд, пытаясь нащупать те пути, по которым должна будет развиваться страна после ухода атеистической диктатуры.
Основой государственной жизни Росии-Евразии должны стать, по мнению евразийства, не материальные, а духовные стимулы, а именно православие, под влиянием которого сформировалась вся русская культура. Оно ни в коем случае не должно заменить все остальные конфессии многонациональной России, оно должно стать «ферментом» (термин Трубецкого) государственной жизни, объединяющей силой. Православие должно стать главной идеей правящего слоя, который будет состоять из лучших людей, философов. Общность мировоззрения объявлялась непременным условием правящего класса. Патриотизм, верность родине должны преобладать в каждом человеке и подавлять все национальные, конфессиальные и социальные различия.
Евразийцы считали нереальным равноправие людей, а стремление к нему – фальшивым и ложным. Поэтому все демократические институты европейского типа объявлялись опасными для России. Евразийцы провозглашали «право на привилегии», ратовали за сильную власть и государственное принуждение. Сам тип такого государственного устройства евразийцы называли «идеократия».
Движение евразийства охватило в 20-30 годы все страны русского рассеяния: Францию, Германию, Великобританию, Австрию, Сербию, Чехословакию. Статьи главных идеологов печатались в газетах и журналах «Евразия», «Евразийская хроника». Конечно, эти публикации вызывали споры и несогласия.
Самым блестящим критиком евразийства был Николай Бердяев. В статье «Утопический этатизм евразийства» (1927г.) он говорит о высокой ценности многих идей этого философского направления. Но указывает при этом на главный, «зловещий» по его словам, недостаток идеократии. «Идеальные» государства, которыми должны управлять «идеальные» люди, были реализованы в истории неоднократно: это всегда и всюду – идеальная тирания. Наиболее древний пример такого государства описывает Платон в своём труде «Республика». Позже к таким «идеалам» неоднократно призывали теоретики, и оно осуществлялось на практике. Вот примеры, которые приводит Бердяев: папская теократия, императорская власть, коммунизм, евразийство.
Все государства такого типа берут на себя роль церкви (в случае теократии наоборот, церковь становится государством). И это главная, роковая ошибка, которую не замечают евразийцы. Они не признают дуализма человека, сосуществование в нём двух сил: царство Духа и царство кесаря. Но этот дуализм действует, и будет действовать и в отдельном человеке и в человеческом обществе вплоть до преображения всего сущего и конца истории.
Бердяев недаром ставит коммунизм и евразийство через запятую. Советский Союз был в то время религиозным, конфессиональным государством; здесь господствующей религией являлся воинствующий атеизм небольшой коммунистической секты. Другие религии, естественно, не имели права на существование. Строй, где насилием достигались бы идеалы евразийства, ничем не отличался бы от коммунизма и фашизма. Православие при этом превратилось бы в свою противоположность, потеряло бы все свои основы, из него надо было бы прежде всего изгнать Христа. Совершенно неважно, какая идеология, которую должны разделять сто процентов населения, объявляется «обязательной». Важны способы её внедрения и миллионы невинных жертв.
Царство Духа и царство кесаря полярно по своему существу, они не могут, и не должны заменять друг друга, они друг друга дополняют. Для земного существования человека нужны институты, организующие его жизнь. Здесь, в этих организациях действуют власть, сила денег, успех, слава, могущество, а, следовательно – зависть, ненависть, обман, преступления, войны. Такова сама природа человека, весьма далёкая от совершенства после грехопадения, после изгнания из Рая. Государство должно хоть как-то руководить всеми этими чёрными силами, смягчая их. При этом главное – юридические нормы, право, законы, которые должны действовать, быть обязательными и для власть имущих.
Но в человеке есть и другие качества. Он помнит о Рае, из которого был изгнан. Эта потребность Рая, стремление к нему, эта потребность в духовной жизни есть в каждом человеке, она также неистребима, как потребность в пище. Царство Духа тоже связано с самой природой человека. Здесь всё преображается, в этом мире царят любовь, красота, совершенство. А главное – свобода, ибо царство Духа может быть достигнуто только абсолютно свободным, личным, неповторимым путём. Государство должно бороться с коррупцией, обманом, преступлением. Но принуждать насилием что-то или кого-то любить оно не может и не имеет права. Здесь могут действовать только законы свободного выбора.
Разделение властей на духовную и светскую совершенно необходимо для здоровой жизни любого государства. И власть духовная всегда и выше, и глубже светской власти. Никаким «царям» нельзя воздавать божественные почести. Сам Христос говорил об этом разделении: «Цари господствуют над народами… а вы не так: но кто из вас больше, будь как меньший, и начальствующий, как служащий» (Лука 22,25).
В упомянутой статье 1927 года Бердяев писал: «Нравственные обвинения против евразийцев, что они приспосабливаются к большевистской власти и чуть ли не являются агентами большевиков, представляются мне не только неверными, но и возмутительными».[2] Увы, в этом Бердяев ошибался. Великий религиозный философ и нравственный аристократ, он просто не мог себе этого представить.
В середине 20-х годов в обществе евразийцев выделилась группа, которую иногда называли «левые», и если для большинства коммунистическая Россия продолжала оставаться образом воплощённого зла, то для этой группы коммунизм не стал помехой. Ведь сама по себе советская государственность очень походила на модель идеократии. И они были столь наивны, что надеялись попросту заменить там идеологию коммунизма православной верой.
Сегодня эта утопическая идея выглядит совершенно дикой, но в то время она, быть может, казалась вполне реальной. Не следует забывать, что в 20-30 годы эмиграция буквально «сидела на чемоданах», ожидая «перерождения» большевиков. (Большевики таки переродились, но произошло это, увы, значительно позже…). К тому же, информация, а вернее, мощнейшая дезинформация, идущая из Советского Союза, иногда путала все карты.
В 20-30 годы Париж был наводнён советскими сексотами. Действовала и яростная пропаганда таких деятелей культуры, как Маяковский, Алексей Толстой, Илья Эренбург. Они повсюду говорили о свободе, могуществе и процветании в Советском Союзе. За всем этим стояли советские миллионы, на которые не скупилось правительство (держа свой народ внутри страны в страхе, голоде и почти наркотическим энтузиазме). Маяковский, например, мог купить своей возлюбленной автомобиль новейшей марки; он просто сорил деньгами. Не отставали от него и другие «выездные» советские интеллигенты.
Живущая впроголодь русская культурная эмиграция наблюдала за этим с удивлением. Многие (Бунин, Ремизов, Набоков, и другие) прекрасно понимали цену и подобной свободе и подобного богатства. У них все эти люди вызывали лишь отвращение. Но некоторые поддавались и верили, что писатели в советской России могут жить, как Маяковский в Париже.
А жизнь в эмиграции была тяжелейшей и материально, (иногда на грани голода), и морально. Тоска по России была всеобщей, французы не подпускали пришельцев к почётным и выгодным должностям (это легко понять; и надо сказать спасибо, что страна всех их приняла), сделать там карьеру было немыслимо (отдельные исключения только подтверждают правило).
Описывая всё это, я пытаюсь понять таких людей, как Сергей Эфрон, генерал Скоблин, его жена, горячо любимая всеми певица Надежда Плевицкая. Все они стали платными агентами московского ГПУ. К таким людям примкнул и Николай Андреевич Клепинин.
Плевицкая и Скоблин не были евразийцами, но Сергей Эфрон одно время был главным редактором еженедельника «Евразия», был очень активным членом этого движения. Помимо того, он возглавлял «Союз возвращения на Родину», бывший центром ГПУ (НКВД) в Париже. Перерождение небольшой группы евразийцев подкреплялось теоретически: всё, что произошло с Россией, было «предопределено исторически», это был необходимый этап по пути к «идеократии», борьба с большевиками стала считаться ошибкой (и Сергей Эфрон, и Николай Клепинин воевали в рядах Белой армии). Многие стали мечтать о возвращении на Родину, идеализируя её, совершенно не понимая, что там происходит. Материальные проблемы также имели значение. У Сергея Эфрона было двое детей, у Николая Клепинина – трое. Их надо было не только кормить, им надо было дать приличное образование. А работу в Париже найти было почти невозможно. Кому были нужны стихи Эфрона, труды Клепинина, если даже богатейшая многогранная литературная деятельность Марины Цветаевой не могла обеспечить ей достойное существование.
Многие мемуаристы и родственники говорят о том, что Николай Андреевич очень легко поддавался чужому влиянию. А самое мощное исходило от его жены Антонины (Нины) Николаевны. Интересную характеристику супругам Клепининым даёт Зинаида Шаховская, чей муж Станислав Малевский – Малевич также был евразиец, принадлежавший к противникам «левых»: «Николай Клепинин … былличностью бесцветной (с этим трудно согласиться — Л.Б.), над ним целиком и полностью властвовала его мощная половина, Нина Клепинина, гигантского роста блондинка с правильными, но жёсткими чертами лица. В прошлом она была женой профессора Сеземана, ученого мужа, пожелавшего вернуться в СССР. Про него говорили, что коммунистический режим показался ему безобидным в сравнении с тем гнётом, которому его подвергала супруга».[3]
Клепинины стали близкими друзьями Сергея Эфрона и Марины Цветаевой уже начиная с середины 20-х годов. Они и жильё снимали недалеко друг от друга. Марина Цветаева не принимала участия в деятельности остальных; насколько она могла о ней догадываться – вопрос дискуссионный. Но увлечения своего мужа она не разделяла.
Сергей Эфрон не был рядовым чекистом, он возглавил многие операции ГПУ. Они занимались вербовкой людей, сбором информации. Но, в конце концов, дело дошло и до организации похищений и убийств тех, кто был неугоден их новым хозяевам. Разумеется, убийства эти были «идеологические», т.е. объяснялись «высшими целями». Эфрон и Клепинин организовали убийство Игнасия Рейсса. Это был сотрудник Г.П.У., который отказался возвращаться в Москву и написал обвинительное письмо Сталину. Его убили 4 сентября 1937 года в пригороде Лозанны, в Швейцарии, и швейцарская полиция сообщила во Францию имена предполагаемых преступников. Все нити вели к «Союзу возвращения на Родину».
22 сентября 1937 года в Париже среди бела дня был похищен белоэмигрант генерал-лейтенант Миллер, и в тот же день парижская полиция напала на след похитителей: это были Надежда Плевицкая и генерал Скоблин. Разразился международный скандал. Похищение Миллера переполнило чашу терпения французских правоохранительных органов, и они не только арестовали Плевицкую (её мужу удалось скрыться), но и объявили о розыске Сергея Эфрона, супругов Клепининых (и некоторых других) как секретных агентов ГПУ.
Плевицкую позже судили и дали ей 20 лет тюрьмы (а Скоблин не явился разделить с ней её участь!) От неё с презрением отвернулись все бывшие многочисленные её поклонники. Вскоре она умерла в заключении (или была отравлена советскими агентами). Не ушёл от советской мести и генерал Скоблин: он был убит в Испании « за провал операции». Остальным удалось скрыться.
Вот что пишет об этих днях Зинаида Шаховская, жившая тогда в Бельгии: «23 сентября 1937 года в Брюсселе мы раскрыли газеты и с возмущением узнали о том, что был похищен генерал Миллер… Эмигранты встретили это известие с изумлением и гневом. А нас особенно поразило то, что, как сообщили газеты, среди разыскиваемых в связи с этим преступлением лиц были супруги Клепинины. После обеда я вышла за покупками. Внезапно на остановке трамвая на углу авеню Луиз и улицы Байи вижу группу из четырёх человек: Клепинины, Василий Яновский и Николай Перфильев. За считанные минуты мне нужно решить для себя нравственный вопрос. Несомненно, похищение генерала Миллера – преступление, равносильное убийству…, мне достаточно подойти к полицейскому, находившемуся совсем недалеко… Я их вижу, они меня – нет… Я не двинулась с места – и до сих пор не знаю, правильно ли я поступила, что не донесла на них. Меня остановило опасение, что я хочу свести с ними личные счёты. Я их терпеть не могла, и мне было бы очень приятно узнать, что они, по крайней мере, в тюрьме. Но сегодня я иногда думаю, что не исполнила своего гражданского долга“ [4] А я думаю, что если бы Зинаида Шаховская этот долг исполнила, то она, возможно, спасла бы кого-нибудь из них от гибели.
Итак, все они бежали из Парижа в Москву. Осталась там только Марина Цветаева с сыном. Её много часов допрашивали во французской полиции. Но она не помогала мужу в его чудовищной деятельности, и, к чести французов, они это сразу поняли. Её отпустили и больше не беспокоили. Цветаева не была арестована, как Плевицкая, но позора она натерпелась немало. Завидя её, знакомые переходили на другую сторону улицы. От неё шарахались, как от зачумлённой. «Эмиграция меня выталкивает» — говорила она. Да и на какие деньги жить! Её отъезд с сыном в Советский Союз, их дальнейшая страшная судьба были предопределены всей деятельностью её мужа.
В Москве беглецов вместе со всеми детьми поселили под чужими фамилиями в посёлке Болшево под Москвой. Здесь они жили некоторое время на материальном обеспечении НКВД (ГПУ). Они ждали благодарности, признания своих заслуг, настоящей работы. Они хотели вместе со всем народом строить новую жизнь. Советская благодарность долго ждать себя не заставила. В 1939 году были арестованы:27 августа дочь Цветаевой Ариадна Эфрон,10 октября Сергей Эфрон. В ночь с 6 на 7 ноября супруги Клепинины и сын Нины Николаевны от первого брака Алексей Сеземан.
В страшных допросах ничего не говорилось об их заслугах перед Москвой. Из них выбивали признания в том, что они одновременно были агентами французской разведки. Допросы длились два года. И здесь, как и в Париже, ведущим было дело Сергея Эфрона. Но расстреляны они были все вместе как французские шпионы 28 июня 1941 года в пересыльной тюрьме города Орла (по другим источникам Клепинины расстреляны 27 августа, а Эфрон 16 октября того же года). Ариадна Эфрон и Алексей Сеземан были отправлены в лагеря.
Так трагично завершилась жизнь Николая Андреевича Клепинина. А началось всё с того, что он поверил в возможность «рая на земле», который должна организовать «хорошая» государственная власть; поверил, что насилием можно заставить людей искренне, всей душой, верить в Бога; поверил, что «сильная власть» (не сдерживаемая обязательными юридическими нормами – а это и есть то «европейское», против чего так восставали евразийцы) – что такая власть, став диктатурой, может быть орудием добра. И не поверил Н.Бердяеву, которого, конечно, читал, а, возможно, и знал лично.
4. Православный священник Дмитрий Клепинин.
Летом 1986 года в аллее Праведников Мира в Яд ва-Шеме, недалеко от Иерусалима были посажены два дерева – в честь матери Марии (Скобцовой) и священника Дмитрия Клепинина. 16 января 2004 года Вселенский патриарх Варфоломей причислил к лику святых: Мать Марию (Скобцову), её сына Георгия, Илью Исидоровича Фондаминского, священника Дмитрия Клепинина, священника Алексея Медведева.
Всенародное прославление новых святых состоялось 1 мая 2004 года в Александро-Невском соборе города Парижа. Это произошло в год столетия со дня рождения Дмитрия Андреевича Клепинина. В том же году появилась книга « Жизнь и житие священника Клепинина» (Москва.Русский путь.), которая стала главным источником моего дальнейшего рассказа об этом человеке.
Младший сын Андрея Николаевича и Софьи Александровны с младенчества рос слабым и больным мальчиком. Постоянные болезни надолго приковывали его к постели в детстве и отрочестве, и это сделало его человеком, сосредоточенном на своём внутреннем мире. Одновременно он научился состраданию к ещё более слабым, несчастным, нищим. Среди его друзей было много таких людей. Со щемящей жалостью относился он и к животным; взрослые были уверены, что с кошками и собаками он общается на их языке.
С возрастом Дима окреп, но никогда не смог стать совершенно здоровым человеком. Со своим старшим братом Николаем Дима очень дружил, они вместе работали на съездах РСХСД. Когда Дмитрий поступил в Богословский институт Парижа, Николай собирал сведения для этого института о зверствах советских властей по отношению к православию: о расстрелах священников, разграблении и разрушении храмов и монастырей, преследовании верующих.
Всё, что знал Николай, знал и любил Дмитрий, они выросли в замечательной семье. Евангелие было их опорой с детства, и в этом заслуга их матери, которая не только постоянно читала его детям, но и сама сочиняла молитвы. Она была педагогом и основала в Одессе, где жила семья в начале века, особую школу: здесь чрезвычайно поощрялось детское творчество. В этой школе она преподавала Закон Божий. Кроме того, она стала в Одессе мировой судьёй и массу времени уделяла помощи бедным районам этого города.
Кузиной Софьи Александровны была Зинаида Гиппиус, и её муж Дмитрий Мережковский был крестным отцом Димы. Ближайшим другом семьи стала родная сестра Зинаиды, Анна Гиппиус, глубоко верующий человек, которая особенно любила Диму и очень много ему помогала.
С матерью у
Димы была особая, тесная и нежная связь, и её неожиданная смерть, когда ему
было всего 18 лет, стала для него
страшным потрясением, которое только углубило его веру. Он чувствовал её
присутствие и помощь до конца своих дней; в своих дневниках писал ей письма, в
полной уверенности, что она их читает: «…помоги мне, если имеешь дерзновение
перед Господом идти по пути, угодному Ему. Как я рад, что Ты знала, что я люблю
Тебя, что, несмотря на мою слепоту, невнимание к Тебе, Ты знала, что я люблю. Я
сейчас пойду спать, а Ты будь со мной, как тогда, когда я был над Босфором, а
Ты в Ялте… Вечная Тебе память.17 сентября
Внешне Дмитрий был человеком некрасивым, маленького роста, немного косил. Не обладал он и литературным даром старшего брата, не стал выдающимся богословом. Но он обладал редчайшим человеческим качеством, редчайшим даром любви к людям. Он умел увидеть в каждом человеке Образ Божий, умел понять, как тот был «задуман». В ответ его горячо любили все, кто его знал. Где бы он ни появлялся – учеником в школе, матросом на пароходе, студентом, священником, а затем – узником нацистских лагерей – везде он завоёвывал самую нежную симпатию.
После окончания Богословского института он получил стипендию для обучения в Богословской семинарии Нью-Йорка. По возвращении в Париж много лет работал простым чернорабочим: мыл окна, натирал полы – найти другую работу было невозможно.
В 1937 году он женился на Тамаре Фёдоровне Баймаковой, человеке редкой духовной красоты, бывшей в то время секретарём РСХД и корреспондентом «Вестника христианского движения» в Риге. В браке у них родилось двое детей: дочь Елена (1938) и сын Павел (1942).
В год женитьбы Дмитрий был рукоположен сначала в дьяконы, затем в священники. Он был очень счастлив – священство выражало самую суть его личности, здесь его любовь к людям могла проявиться со всей глубиной, на какую он был способен. В его письмах к жене не раз можно прочесть, что он был бы самым несчастным человеком, если бы не стал священником.
После недолгого служения в двух православных храмах Парижа, в 1939 году он стал настоятелем церкви Покрова Пресвятой Богородицы на улице Лурмель 77. Его направил туда митрополит Евлогий. При этой церкви были организованы приюты для одиноких, брошенных и нищих эмигрантов. В одном из них, рядом с самой церковью, жил с середины 30-х годов замечательный русский поэт Константин Бальмонт. Отец Дмитрий отпевал и хоронил его в 1942 году.
Главным организатором приютов была монахиня мать Мария (Скобцова). У неё было много помощников, среди них её сын, православный юноша Юрий Скобцов. Мать Мария (урожд. Елизавета Юрьевна Пиленко) была человеком легендарным. В ранней юности она была дружна с Александром Блоком, и сама была незаурядная поэтесса. Вместе со своим первым мужем Кузьминым-Караваевым посещала Башню Вячеслава Иванова, читала там свои стихи. Была знакома с Ахматовой, Гумилёвым и другими поэтами серебряного века. Кроме того, она хорошо рисовала и замечательно вышивала.
От первого брака у неё была дочь Гаяна, которая под влиянием Алексея Толстого в 1935 году уехала в Москву, где через год умерла при таинственных обстоятельствах в возрасте 23 лет. Во втором браке с Даниилом Скобцовым у неё было двое детей. Дочь Настенька в 3 года заболела менингитом и умирала на руках у матери. Это умирание, эта смерть перевернула всю её жизнь: «…я не знала, что такое раскаяние, а сейчас ужасаюсь ничтожеству своему… сейчас знаю, что молиться-умолять я не смею, потому что ничтожна… Рядом с Настей я чувствую, как всю жизнь душа по переулочкам бродила, и сейчас хочу настоящего, очищенного пути… чтобы оправдать, понять и принять смерть… и вечно помнить о своём ничтожестве. О чём и как ни думай – больше не создать, чем три слова:«любите друг друга».[6] 7 мая 1926 года Настя умерла и началась новая жизнь её матери, полная жертвенной любви. Позже она написала знаменательный труд «Типы религиозной жизни», где утверждала, что лишь активная, ежедневная, не щадящая себя помощь людям является настоящим служением Христу.
В 1932 году митрополит Евлогий постриг её в монашество, и она стала монахиней в миру. Её начинания иногда казались безумством окружающим её людям. Но она твёрдо верила (знала!), что всё будет – и дома престарелых, и бесплатные обеды, и зал для собраний, и журнал. Свою деятельность она назвала «Православное дело». Деньги добывались у богатых людей, и она сама ездила по всей Франции, разыскивала погибавших русских эмигрантов. В ней горел постоянный внутренний огонь, она говорила: «Я не рассуждаю, я повинуюсь».
С началом войны стала опекать военнопленных (за спасение советских солдат получила посмертно медаль Отечественной войны), после оккупации Франции – заботиться о евреях.
Совершенно необычная монахиня – яркая, весёлая, деятельная и тихий, скромный, застенчивый отец Дмитрий мгновенно нашли общий язык, несмотря на то, что были совершенно разными людьми. Они, вероятно, сразу почувствовали друг в друге главное: настоящую глубину и абсолютную искренность, полное отсутствие тщеславия, самолюбования, бесстрашие и готовность к любым жертвам ради Христа, которого оба чувствовали рядом, как совершенно реальную личность. У них была действительная готовность нести крест Господень, и они оба сознавали это с радостью.
Отец Дмитрий стал активным участником «Православного дела». После прихода нацистов сразу встал вопрос о помощи евреям. И решение было принято совершенно сознательно. «Сам Спаситель поступил бы таким же образом при такой нужде»[7] — говорил о. Дмитрий. Он выдавал евреям свидетельства о крещении без выполнения обряда: это была охранная грамота, которая спасла жизнь многим. Евреев прятали, кормили, переправляли в безопасные места. Отец Дмитрий чувствовал, что «Православное дело» начинает интересовать нацистов, что его работники находятся под подозрением. Но, несмотря на это, оставался мужественным и бесстрашным. Однажды он получил от епархиального управления требование списков новокрещённых. Вот что он ответил: «…все те, которые приняли у меня крещение, тем самым… находятся под моей прямой опекой. Ваш запрос мог быть вызван исключительно давлением извне и продиктован Вам по соображениям полицейского характера. Ввиду этого я вынужден отказаться дать запрашиваемые сведения».[8] Своим друзьям он говорил: «Эти несчастные – мои духовные дети. Церковь во все времена была убежищем для жертв варварства».[9]
Варвары нагрянули на улицу Лурмель 8 февраля 1943 года с обыском. В течение недели были арестованы десятки людей, в том числе мать Мария, отец Дмитрий, Юра Скобцов.
На первом допросе с отцом Дмитрием были почти вежливы – православный священник в качестве арестанта был им мало интересен. Его готовы были отпустить сразу; он только должен был обещать, что больше не будет помогать этим полулюдям – евреям. Тогда отец. Дмитрий взял свой наперсный крест и показал его гестаповцам:
— А этого Еврея вы знаете?
После чего последовал мощный удар в лицо, и допрос пошёл уже в другом тоне. А он всё повторял и повторял, что никаких обещаний он им давать не намерен.
Вначале всех узников держали во французском лагере Компьень, а оттуда уже высылали в Германию. Мать Марию в конце апреля отправили в женский концлагерь Равенсбрюк (Ravensbrück). Перед отъездом она смогла повидаться с сыном. Это была их последняя встреча.
Отец Дмитрий и Юра Скобцов провели в Компьень 11 месяцев. Здесь им удалось из казарменных нар и досок от стола соорудить церковь; жена отца Дмитрия прислала ему облачение и необходимые церковные предметы, и он начал служить литургию. Отец Дмитрий исповедовал, крестил, причащал. Он был несравненный исповедник, болел душой за каждого прихожанина,
помогал всем, как мог. В письмах к жене (была налажена тайная переписка) регулярно появлялись имена тех людей, кто не получал посылок; люди эти впадали в отчаянье от голода; но вскорости посылки начинали приходить и на их имя.
На свободе шла активная работа по спасению отца Дмитрия. Удалось многого добиться, его готовы были освободить, но для этого он должен быть подписать бумагу с заявлением, что он только священник и к «Православному делу» отношения не имеет. Он отвечал, что никогда этого не сделает, что делать это нельзя: «Мы все несём равную ответственность и равно ни в чём не виноваты».[10]
В декабре 1943 года Юра Скобцов и отец Дмитрий в числе большого количества арестантов были отправлены в Германию, в Бухенвальд. Хотя теперь ни о какой церкви не приходилось и мечтать, но и здесь отец Дмитрий утешал всех отчаявшихся. Когда приходили посылки из дома, он делился едой с теми, кто не получал ничего. Это были, в основном, советские пленные. Как только он заметил, что с ними обращаются хуже, чем с остальными, то сразу спорол со своего рукава букву «F», что означало «француз», и нашил советский знак (а, может быть, и поменялся с каким-нибудь уже совсем обессилевшим человеком).
В середине января 1944 года отца Дмитрия и Юру Скобцова переправляют в подземелье «Дора», где изготовлялись ракеты «V-2». По сравнению с Бухенвальдом это был настоящий ад.
Рабы гигантского подземного завода, попав сюда, уже до конца жизни не видели солнечного света, спали на 10-ти этажных нарах, работали до изнеможения, голодали и погибали.
В январе стали строить новые бараки, уже на улице, в страшной грязи, на сильном ветру в холодных арестантских хламидах. Отец Дмитрий заболел сразу и дряхлел на глазах. И здесь нашёлся человек, захотевший ему помочь. Он обратился к распорядителю работ: «Посмотрите на этого старика, может быть, можно найти ему работу полегче?» Тот было согласился, но спросил «старика» о его возрасте. Отец Дмитрий ответил правду, чем подписал себе смертный приговор. Он перетаскивал тяжеленные бетонные плиты и продолжил это дело.
В «Доре» отец Дмитрий выдержал три недели. Умирал он страшно – от плеврита и воспаления лёгких в бараке «Шонунг» (Schonung) для освобождённых от работ по болезни. Вот свидетельство очевидца об этом месте: «Шонунг представлял собой картину, ничем не уступающей видению Дантова ада. Она была переполнена не людьми, а скелетами, обтянутыми кожей. Все они сидели прямо на полу плечом к плечу за недостатком места. Солома под ними была пропитана извержениями болящих дизентерией, т.к. они уже не имели силы выходить в уборную при каждой потребности. Помещение было насыщено запахом этих извержений, так что и здоровый человек задыхался, входя в Шонунг» [11] Отец Дмитрий умер в ночь с 8 на 9 февраля 1944 года. Ему не было ещё и сорока лет.
Один из надзирателей рассказал позже, что за несколько минут до смерти отец Дмитрий шёпотом попросил поднять его правую руку и перекрестить его. Сам он уже этого сделать не мог. Надзиратель выполнил его просьбу. Этим он повторил жест Софьи Александровны: в 1904 году, когда Диме было несколько месяцев, и он уже задыхался от воспаления лёгких, мать взяла его ручку и ею перекрестила младенца. После этого Дима стал медленно выздоравливать.
Так, между двумя крестными знамениями прошла жизнь этого необыкновенного человека.
Юра Скобцов умер в возрасте 23 лет 6 февраля 1944 от истощения. Мать Мария вошла в газовую камеру «Равенсбрюка» 31 марта 1945 года, поменявшись с молодой еврейской девушкой номерами. Может быть, глядя на юное лицо, она вспомнила своих погибших дочерей и захотела подарить людям ещё одну жизнь.
«Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за други своя»
(Иоанн, 15,13.)
5. Эпитафия
В заключение я хочу опять побывать в Москве 1948 года и вспомнить одно невероятное событие, о котором я помню, хотя и была ребёнком. Но здесь необходима небольшая предыстория.
В 1924 году недалеко от татарского села Ташлы-Кипчак, в центре крымских степей, по инициативе Николая Николаевича Клепинина была открыты опытная полевая селекционная станция, где он стал её первым директором (до 1932 года). Он вложил в это дело весь свой талант, всё вдохновение. Ему повезло – власти ему не мешали, не было тупого непрофессионального контроля, который порой уничтожал замечательные начинания советских учёных (и не было ещё Лысенко!) Дела шли успешно, станция расширялась, развивалась. К началу 90-х годов она стала одной из важнейших в масштабе всего Советского Союза; сегодня это – одно из ведущих научно-исследовательских учреждений Украинской Академии аграрных наук.
В 1948 году указом Президиума Верховного Совета РСФСР этой полевой станции было присвоено имя её первого директора, а село Ташлы-Кипчак переименовали в его честь. Так на карте Крыма появилось селение «Клепинино». В настоящее время это уже небольшой город, разросшийся вокруг бывшей опытной станции. Теперь здесь занимаются не только растениеводством, но и животноводством, кормами, механизацией и аграрной экономикой. Имя Николая Николаевича окружено любовью и почётом. Его останки перенесли из Симферополя на местное кладбище и поставили на его могиле замечательный памятник. В местном музее есть зал, ему посвящённый — здесь висит его портрет и представлены многие его фотографии и все его книги. Тогда, в 1948 году, люди, готовившие бумаги для Верховного Совета, конечно, не знали, что совсем недавно, в Москве были расстреляны как враги народа сын и племянник Николая Николаевича. Не знали этого, вероятно, и те, кто подписал Указ. Страна большая, уничтожали миллионы, за всеми не уследишь…
. Я не помню точно, когда в семье Обручевых узнали об этом необычайном событии – до моего появления там или уже при мне. Но хорошо помню, что об этом много говорили, и бабушка Эсфирь много плакала. Конечно, это была честь, но честь горькая. Признание заслуг горячо любимого мужа, но после исчезновения Лёвушки…
Вероятно, после этого надежды её вспыхнули с новой силой. Она умерла в 1956 году, и ей ещё предстояло пережить время после 1953 года, когда с «того света» стали возвращаться люди.
Мне же хочется закончить свои записки следующей мыслью: хотя Клепинино совсем небольшой городок, он увековечивает редкую русскую фамилию, становится не только данью замечательному учёному, но и своеобразной эпитафией – вместо отсутствующих могил – для трёх замученных братьев. Эпитафией для Николая Андреевича, искупившего свою вину двумя годами страшных допросов и ужасом неизбежной гибели, для Лёвушки, которому не было и 27 лет, и жизнь которого только начиналась, и для cвятого отца Дмитрия, вся жизнь которого укрепляет веру в добро – не триумфальное и всепобеждающее, а незаметное и непобедимое.