Опубликовано в журнале Студия, номер 11, 2007
АЛЕКСЕЙ РЕМИЗОВ
глава 14
Когда мы жили в Шарлоттенбурге на Шлоcсштрассе, я бывала иногда у жившего неподалёку Алексея Михайловича Ремизова. Он писал великолепные рассказы. Ремизов был мал ростом, очень близорук и потому носил очки с толстыми стёклами. “Маленький ёжик” Ремизов был большим оригиналом. Он и его жена были очень верующими, они ходили в церковь Святой Луизы. Жена его была очень высокая и полная, я посвятила ей стихотворение “Великая женщина”. Она была чудачкой, но такой сердечной! Её радовало, что я хорошо разбиралась в русской литературе. Квартира, в которой жили Ремизовы, была в двух шагах от Шлоссштрассе на Кирхштрассе, сейчас она называется Генрих Цилле штрассе, по имени известного художника. Вдоль квартиры Ремизова были протянуты верёвочки, на которых висели маленькие фигурки животных, в основном обезьян.
Он называл себя Асыка, обезьяний царь. Пользуясь своим авторитетом, как царь обезьян, он раздавал ордена, которыми награждал друзей из русской богемы. Эренбург тоже был награждён орденом, я не помню титула, который он при этом получил.
Тайное общество обезьян называлось “Обезвелволпал” (Обезьянья Великая и Вольная Палата). Василий Васильевич Розанов был “обезьяний старейшина” и Великий Фаллофор.
На старославянской глаголице Ремизов писал, или скорее рисовал, ранг и имя нового кавалера Обезьяньего знака на грамоте. Я была “рыцарем с лягушачьей лапкой”.
В это общество были приняты многие деятели культуры. Михаил Александрович Кузмин был музыкантом Великой и Вольной Палаты. Кто-то был “обезьяньим дедушкой”, ранг обезьяньего князя присваивали только во времена голода и войны. Виктор Шкловский получил ранг “маленькой короткохвостой обезьяны”. Существовали обезьянье войско и обезьянья азбука, были кавалеры Обезьяньей Палаты, имелись обезьяньи знаки отличия, но их нельзя было открыто носить. Этими обезьяньими почётными знаками можно было, разумеется, похвастаться. Потом была разработана конституция Обезьяньей Палаты, позднее были введены обезьяньи кодификаторы. Если я хорошо помню, в этом его мире не было обезьяньего театра. В квартире Ремизова собирались легендарные шарлоттенбургские обезьяньи конгрессы.
Кто-то был “кавалером с гусиной лапой и с тремя выщипанными хвостами”. Евгений Павлович Иванов был отмечен “лягушачьим глазом и хвостом рогатого мыша”. Некоторые жаловались на случаи коррупции в обезьяньем ордене.
Обезьяньи тайны нельзя было так просто и легкомысленно разбалтывать. Лев Шестов, который считался приверженцем алкогольных удовольствий, был назначен виночерпием ордена. Ремизов считал это ведомство самым подходящим для него. Кроме того, имелись обезьяньи реликвии, обезьяньи гимны, а также обезьяний налог. Выдавались обезьяньи медали, созывались обезьяньи совещания. Ремизов создал свой небольшой космос, и все деятели культуры, которые его знали, любили его фантастический мир.
В одной книге я читала письма, которые Томас Манн писал Ремизову. Меня очень радует, что Томас Манн так ценил Ремизова. И я понимаю, почему!
К сожалению, мой собственный орден у меня пропал. Ремизов уехал, как многие другие русские писатели и художники, в Париж, где он, почти полностью ослепший, умер в пятидесятые годы.
* * *
В то время я приходила гулять в Замковый парк Шарлоттенбурга, который не был так ухожен, как теперь. Он был очень заросший, что делало его романтичным. Я ходила по большим полянам, мимо замка и по дорожке вдоль реки Шпрее, по которой плыли лодки. Я была молода, всё было впереди, в неизвестном мне будущем. Об этом будущем я могла мечтать, бродя по аллеям парка.
Однажды вечером, уже смеркалось, я наблюдала, как в Замковом парке снимали фильм. Я спросила молодого человека в фуражке, которого приняла за техника, который час. Мы разговорились, он оказался малоизвестным актёром, звали его Фриц Расп, и снимался как раз в фильме “Арабелла”, в котором главную роль играла лошадь по имени Арабелла. Я предложила написать о нём статью для Ленинградской “Кинонедели”. При содействии режиссёра Николая Евреинова я опубликовала там несколько статей о кино Берлина. Мне платили за эти информации в долларах, что в годы инфляции было, конечно, большим преимуществом.
Некоторое время спустя моя статья появилась в советской “Кинонеделе” с фотографией Распа, которую он мне дал для этих целей.
Действительно известным он стал в роли злодея Зиделя в фильме по книге Эриха Кёстнера “Эмиль и сыщики”. Когда Расп спустя несколько лет, в 1927 году, играл негодяя в экранизации романа Ильи Эренбурга “Любовь Жанны Ней”, я встретилась с ним снова. Мы сидели в гостинице “Кемпински” за ужином, куда меня пригласили Эренбурги, которые также были дружны с Распом.
Во время войны я давала его детям уроки русского языка. Поскольку жена Распа была дочерью богатого мебельного фабриканта, дела у них шли неплохо даже во времена
всеобщей нехватки продуктов. Однажды она принесла довольно много свежей селёдки, что было тогда большой роскошью. Фриц Расп рекомендовал мои уроки языка друзьям и знакомым. Среди других приходил также сын соседей Распа, чтобы учиться у меня русскому языку. Мальчика звали Гансик, он носил униформу члена детской гитлеровской организации “Pimpf” (“Малыш”) и рассказывал мне, что любит Гитлера больше, чем своих родителей, что тогда, к сожалению, не было каким-то редким явлением. Были случаи, когда дети доносили партии на своих родителей.
Сразу после окончания войны я видела Фрица Распа в последний раз. Встреча не была радостной. Берлин лежал в руинах и не хватало всего самого необходимого. Зимой 1945 года в нашем доме нашли старика, который замерзал в своей квартире. Фриц принёс мне золотые часы и просил за них покупать еду старику. Во время разговора он жаловался на своего 16-летнего сына, который связался с какими-то американцами и забросил учёбу.
Потом я часто видела Фрица Распа в фильмах, но в жизни мы больше не встречались.
* * *
В 1906 году из-за холеры в Петербурге мы провели лето в Шарлоттенбурге на Зибелштрассе. Тогда район Халензее был ещё деревней. Моя тётя Блуна готовила для нас еду. Примерно в 1900 году она была похищена врагами евреев и насильно крещена в православие. Я до сих пор не понимаю, как такое могло произойти. Для тёти Блуны это был позор на всю жизнь. Видимо, именно поэтому она была самая религиозная еврейка в семье и единственная придерживалась постов. Она часто готовила для себя отдельно, когда для других всё уже было приготовлено, потому что могла есть только кошерное мясо. Остальные соблюдали эти ритуальные правила не так строго.
В то время на моих глазах строили KaDeWe, правда, он был не такой большой и роскошный, каким стал позже, но всё равно производил на меня большое впечатление. Когда мы в 1921 году эмигрировали в Берлин, Халензее стал ещё больше и “Луна- парк”, который немного напоминал Мюнхенский октябрьский праздник, был его самым большим местом развлечения. “Луна-парк” принадлежал еврею из России Хепфнеру и был расположен рядом с Халензее.
Мы поселились в конце 20-х годов в меблированной квартире на Швайдницер штрассе, которую должны были делить с владелицей, старой женщиной, и с её уже немолодыми и очень злобными дочерьми. У Маргариты, младшей сестры, был друг, господин Фидлер, тощий и бледный человечек. Маргарита была властная и не терпящая возражений женщина. Господин Фидлер сидел чаще всего закутанный в углу и не осмеливался слово сказать. Старшая Берта была горбатая и не такая агрессивная, как её сестра. Тогда я размышляла над тем, имеют ли такие уроды безусловное право на злобность именно по причине их внешнего убожества.
Однажды Маргарита поругалась с моей матерью на кухне, неожиданно её сестра угрожающе схватила кухонный нож. В подобных случаях сёстры были солидарны, что касается остального, то они бранились целыми днями. Они жаловались моему отцу, которого очень уважали, что моя мать якобы их презирает. Отец говорил: “Каждый волен думать, как хочет”.
Злобные сёстры считали, что моя мать не имела понятия, как надо убирать. Мы вынуждены были нанять уборщицу, хотя у нас уже были долги. Немки не ожидали от нас такого. У нас была очень благородная уборщица, её звали фрау Цобель* фон Цобелиц. Ну да, в те времена были фюрст-такси фарер** и графиня Кельнерин***. Многие русские дворяне в Берлине перебивались, зарабатывая на жизнь таким же образом.
Как все остальные, живущие по соседству с Луна-парком, мы получали в качестве компенсации за шум и фейерверки билеты на свободное посещение парка. Рядом с Халензее, под открытым небом играл оркестр, имелся тир, можно было пострелять, купить лотерейный билет в киоске. Но шум был всё-таки ужасный.
———————————————-
* соболь
** принц-водитель такси
*** графиня-официантка
СЕМЬЯ ФИНКЕЛЬШТЕЙН
глава 15
Я хочу подробнее рассказать историю семьи Финкельштейн, она похожа на роман, но печальный роман.
У моих бабушки и дедушки были две дочери: моя мама и её старшая сестра Евгения. Тётя Женя была любимицей отца, который её сверх меры баловал и во многом способствовал формированию её скверного характера. Моя мама очень страдала от капризов своей сестры.
В те времена браки заключались через сватовство. Некоего господина фон Финкельштейна из Одессы предложили моему дедушке в качестве жениха для тёти Жени. Михаил фон Финкельштейн был красивым мужчиной, в нём было что-то от испанского вельможи, кроме того, у него было университетское образование. Стало быть, он был хорошей партией. Тётя Женя была богатой невестой с большим приданым. После свадьбы молодые поселились в комфортабельной квартире недалеко от Таврического сада. За счёт моего дедушки они жили на широкую ногу. Михаила Финкельштейна называли “Le mari de sa femme” , то есть “муж своей жены”, поскольку он мог вести беззаботный образ жизни только потому, что его тесть был богатым человеком.
У них было три сына, Дмитрий, Борис и Андрей, и дочь Шура, которая была на 8 лет моложе меня. Дедушка раздобыл своему молодому зятю подходящее место в одной большой фирме. Мой дядя Михаил заказывал себе костюмы во Франции, ботинки в Англии, у сыновей был собственный воспитатель.
По субботам у Финкельштейнов были jourfixе, приёмы гостей, в которых принимало участие множество мужчин и, как единственные лица женского пола, акушерка моей тёти и её дочери. У тёти Жени было тогда много поклонников, а о самом Финкельштейне было известно, что он охотнее развлекается с молодыми мужчинами. Обычаи в те времена были довольно строгими, и отец запретил моей матери посещать эти вечера.
В 1917 году начался распад этой семьи. Всё началось с того, что их второй сын Борис сошёл с ума. Он был элегантным юношей, с шиком носил униформу коммерческого училища, словно офицерскую, и ухаживал за девушками. Но ещё ребёнком он не мог по-настоящему учиться, на уроках быстро бледнел, был невнимательным и не мог сосредоточиться. Его считали ленивым, но это было не так. С братьями у него не было взаимопонимания. К нам в гости он приходил зачастую один. В 19 лет его болезнь проявилась явно, диагноз был: раннее слабоумие. Мой дядя Михаил не хотел помещать Бориса в психиатрическую лечебницу. Он находился дома и стал постоянной опасностью для окружающих. Однажды он попытался задушить своего врача.
Старший сын Дмитрий обручился с одной эстонской девушкой. Борис стал ужасно ревновать, он преследовал девушку и хотел убить своего брата. Дмитрий и эта девушка поженились, после венчания в православной церкви состоялась свадьба в квартире Финкельштейнов.
Среди приглашённых гостей находился ротмистр Бордзянко, который был тогда любовником моей тёти. Ему принадлежал дом, в котором размещался санаторий для раненых на войне. Мой отец был там главным врачом. Санаторий находился под патронатом великой княгини Марии Павловны. Хотя всем было известно, что Бордзянко любовник моей тёти, во время этой свадьбы он стал явно ухаживать за мной. Зная, что он был хорошим знакомым моего отца, я пригласила его из озорства на вечеринку у меня дома.
Моя тётя Евгения разозлилась и запретила только что женившемуся сыну Дмитрию бывать у нас. И другим детям она запретила любой контакт с нами, если Бордзянко действительно придёт ко мне. Я была горда, что взрослая дама смотрит на меня как на серьёзную конкурентку, хотя я была ещё ребёнком. Это меня ужасно забавляло, и я не могла не смеяться над глупой ревностью моей тёти.
После Октябрьской революции Евгения Финкельштейн развелась со своим мужем и вышла фиктивно замуж за гражданина Латвии, чтобы покинуть советскую Россию. При Ленине русских граждан за границу не выпускали. Это замужество стоило многих денег. В Ревеле брак был расторгнут, и моя тётя могла, наконец, уехать со своей дочерью Шурой и младшим сыном Андреем. Дмитрий, который был женат на эстонке, ещё раньше уехал из Советской России.
Михаил Финкельштейн уехал позже с больным сыном Борисом и соединился со своей семьёй в Берлине. Они поселились тогда с моим дедушкой на Паризер штрассе в Вильмерсдорф. Они жили на деньги деда, которые ему удалось спасти во время своего опасного побега на санках через Финляндию.
Евгения Финкельштейн, узнав, что моя мать тоже едет в Берлин, упала в обморок. Она боялась, что мы тоже получим кое-что из дедушкиных денег. Когда дядя Михаил сделал своей любовницей молодую женщину из Петербурга, моя мать сказала своей сестре: “20-летняя горничная лучше, чем 40-летняя дама”. После этого высказывания, которое является общеизвестной истиной, они не говорили друг с другом несколько лет. Помирились они только, когда умерла их мать.
Михаил Финкельштейн и его дочь Шура зарабатывали долгое время кое-какие деньги статистами в немых фильмах. Постепенно деньги дедушки были израсходованы. Финкельштейн заболел одной из форм эпилепсии, он неожиданно падал и оставался лежать без сознания. Он вынужден был оставить свою работу в кино и перестал следить за своей внешностью. Немытый и небритый ходил он в грязном халате взад и вперёд по квартире.
Его дочь Шура познакомилась на работе в кино с известным в то время красивым актёром Фредом Дёдерляйном. Он соблазнил Шуру и заразил её триппером, который испортил ей много лет жизни.
Андрей, младший из детей, давал тогда частные уроки английского языка для взрослых. Однажды его поймали в Тиргартене с мальчиком-проституткой и забрали в специальное нацистское учреждение Columbiahaus. Только спустя несколько месяцев его судили, он был приговорён к довольно длительному лишению свободы. После того как он этот срок отсидел, он должен был покинуть Германию.
Как человек без гражданства он попал в отчаянное положение. Адрею удалось всё-таки с большими трудностями получить временную гостевую визу в Финляндию. Это, однако, мало изменило его бедственное положение, поскольку у него не было никаких денег.
В Хельсинки Андрей познакомился в парке на скамейке с 70-летней русской женщиной по имени Лидочка, которая принадлежала к Армии спасения. Она взяла его к себе домой, и он стал её любовником. Но после истечения срока визы, он должен был покинуть Финляндию. Его мать Евгения получила тогда для себя и для Андрея визу в ещё не оккупированный Париж.
Шура тем временем нашла в Берлине постоянного друга. Его звали Вилли Поле, он был сотрудником страховой кампании “Виктория-Альянц”. Они познакомились в большом танцевальном клубе “Дельфи”. Там приглашали дам на танец по телефонам, стоявшим на столах. Это было началом прихода к власти нацистов, но ношение еврейских звёзд ещё не было предписано. Если бы Вилли женился на моей двоюродной сестре, что тогда ещё было возможно, вероятно она осталась бы в живых. Он не сделал этого!
После отъезда матери Шура жила некоторое время у нас в квартире, пока не уехала к своей семье в Париж. Вилли обещал приехать вслед за ней, но вскоре женился на Инге Стракош, лучшей подруге Шуры.
Когда нацисты вошли в Париж, и город подвергся насилию, сначала Шура и Андрей,
а спустя полгода и тётя Евгения были вывезены на юг Франции в концлагерь, в котором они все погибли. Безумный Борис был доставлен в польский сумасшедший дом в Люблине. Хотя он был православным, ему дали имя Борис Израиль, так что уничтожили также и его.
Михаил Финкельштейн жил в конце жизни в доме для престарелых в Рудове, где моя мать посетила его в последний раз незадолго перед смертью.
Старший из детей Дмитрий заболел туберкулёзом и стал алкоголиком. После войны мы не смогли его разыскать.
Так закончилась история семьи Финкельштейн.
ПОЗНЯКОВ
глава 16
В русско-еврейском клубе └Ахдут” в начале 30-х годов я впервые увидела Познякова. К тому времени почти вся русская богема покинула Берлин. По вечерам открывался клуб для состоятельных евреев, в котором была хорошая кухня. В обед готовили дешёвую еду для бедных русских евреев. Некоторые получали обеды бесплатно. В “Ахдут” небольшая группа молодых русских поэтов арендовала зал, чтобы провести там литературный вечер. В тот вечер я тоже читала свои стихи. Я стояла на чём-то наподобие подиума, на мне было чёрное кружевное платье. В первом ряду сидел мужчина лет 50-ти в очках. Во время моего чтения он смотрел на меня неотрывно пронзительным взглядом. После окончания вечера он исчез, и я поначалу забыла о нём.
В некоторых берлинских кафе проходили еженедельные языковые вечера. В одном из помещений кафе стояли длинные столы, за которыми посетители разговаривали на иностранных языках. Некоторые из этих вечеров проходили в кафе “Уландэк” или “Бристоль”. В “Бристоле” был французский стол, которым руководил некий Александр Лещ. Это был русский еврей, говоривший прекрасно по-французски. В один из вечеров Лещ сделал доклад на французском языке на тему “Notre-Dame de Thermidore”.
Я сидела за одним из столов и рассматривала публику. Вдруг мои глаза вновь встретились с тем гипнотизирующим взгядом. После доклада этот человек подошёл ко мне и представился как профессор Позняков. Он сказал, что как друг Леща хотел бы проводить меня домой вместо него, потому что у того ещё много знакомых в зале и он занят. Вначале всё было в рамках приличия. Но это было только началом нашего знакомства.
31 декабря по старому русскому календарю в пансионе “Прагер плац”, который тогда принадлежал одному русскому, праздновали новый год. Лещ заехал за мной. Был заказан стол, за которым сидел профессор Позняков и ждал нас. Все пили шампанское, разговаривали, танцевали. Позняков танцевал со мной вальс. Тут появилась очень полная светловолосая немка. Она была красива, но у неё была не очень хорошая фигура. Мне представили её как жену профессора Познякова.
Спустя несколько дней Лещ и я были любезно приглашены женой профессора на ужин в их квартиру на Ландхаус штрассе. Они не были женаты, её настоящее имя было Вернер. Когда Лещ собрался уходить, она сказала, что я могу ещё немного побыть у них, и её муж проводит меня домой. Позняков проводил меня на трамвае домой, и в тот вечер мы целовались.
Вскоре после этого он позвонил мне, и мы договорились о встрече в KaDeWe, в находившемся там бюро путешествий. Был февраль, начало власти нацистов. Пришёл Позняков и вынул из кармана пальто маленький букет фиалок. Мы пообедали в кафе KaDeWe, взяли такси и поехали на Потсдамер штрассе. Он хотел тут же идти со мной в гостиницу, но для меня всё было слишком быстро. Вместо этого мы пошли в одно маленькое кафе с интимными нишами. Так я стала его возлюбленной и секретаршей.
Мы проводили вместе много времени, поскольку жены профессора часто не было дома. Для Познякова наша связь протекала без каких-либо сложностей. Я была удобной любовницей, всегда в его распоряжении, когда фрау Вернер отсутствовала. Иногда мы встречались в Груневальде. Я была полностью в его власти, хотя и знала, что у него были другие женщины. (1)
Позняков был адвокатом, в Германию он приехал со своей женой, русской еврейкой, которая была старше его. Я не была с ней знакома. Вскоре она оставила его и вернулась в Советский Союз. Он сам по натуре был весёлым человеком, проснувшись, он насвистывал по утрам. К сожалению, он был очень переменчивым и охотно позволял женщинам себя увлечь. Позняков был образован, начитан и даже писал стихи, но нельзя сказать, что у него был сильный характер.
В числе его клиентов был художник Мясоедов, который между делом занимался изготовлением фальшивых денег. Позняков и Мясоедов пытались свои сомнительные делишки представить мне как патриотический акт. Они якобы хотели использовать эти фальшивые деньги для освобождения России от Советов. Когда я познакомилась с Позняковым, он добывал евреям визы для выезда за границу. Он даже брал задатки, но, по правде говоря, мало что мог сделать для своих подопечных. Лещ приводил ему клиентов, среди них бывали иногда богатые евреи, которых он знал со времён своей работы заведующим билетными кассами Еврейской общины. Лещ был в сущности очень сомнительной личностью, ещё до войны он был агентом во Франции. Лещ был крещёным евреем, у которого после длительного заключения в гестапо конфисковали имущество для передачи в пользу арийцев.
Позняков познакомился с двумя евреями из России, это были отец и сын, они приехали когда-то из Одессы, фамилия их была Обершмуклер. Сын был консулом в Дании и там взял имя Облер. Эти люди жили в Люксембурге и Бельгии. Они утверждали, что могут легальными путями доставать люксембургские паспорта. В действительности эти паспорта были фальшивыми и к тому же ещё плохо сделанными. Это имело трагические последствия.
В Берлине жила богатая семья из России. Отец Животовский был евреем по происхождению, а его жена Подваркова чисто русской. У них было три дочери и сын Миша Животовский. Он был обручён с родственницей Жарова, дирижёра хора Донских казаков. У отца была связь с одной немкой, и он пытался сделать её своей единственной наследницей. Свою жену и детей он хотел лишить наследства. В ответ на это, на основании судебного иска его семьи, ему был назначен опекун. Но Животовский знал, что у его сына был люксембургский паспорт, который, по всей видимости, был фальшивым. Отец донёс на сына в уголовную полицию. С самим Мишей ничего не случилось, он должен был только сообщить, от кого получил этот паспорт. Он назвал Леща, который дал показание, что в свою очередь получил этот паспорт от Познякова. Таким образом Познякова забрали в предварительное заключение в Моабитскую тюрьму.
Разрешение на свидание с Позняковым получила, разумеется, фрау Вернер. Поскольку я была его секретаршей, мне разрешено было тоже его иногда посещать и с ним переписываться. Я нашла ему очень хорошего защитника по уголовным делам господина Рота. Кроме того, я попросила отца Лиане Берковиц встретиться с Обершмуклером. Он должен разузнать, были ли паспорта получены от них и переданы Познякову как настоящие.
Лиане, дочь Генри Берковиц, убедила отца помочь Познякову в его положении, ибо порядочность требует этого. Ещё ребёнком у неё было развито чувство справедливости. Позднее Берковиц давал показания в суде. Это было очень благородно с его стороны, поскольку перспектива стоять перед немецким судом была для еврея в те времена не очень приятной. Моя двоюродная сестра Шура Финкельштейн, которая позднее погибла во Франции, привела на заседание суда русского священника отца Тихона, который как свидетель подтвердил хорошую репутацию Познякова. Генри Берковиц подтвердил под присягой, что он встречался с Обершмуклерами и заверил, что они могут ему раздобыть настоящий люксембургский паспорт. На основании этого Позняков был освобождён из-за недостаточности доказательств.
Во время ареста Познякова фрау Вернер познакомилась с гауреднером* Яром, который был женат. Он был жестким национал-социалистом и ярым ненавистником евреев. О моём еврейском происхождении он не имел понятия.
В день освобождения Познякова мы встретились с ним и пошли в гостиницу. При
* пропагандист, оратор, обученный общению с массами
этом Позняков сказал мне, что у него мало времени и он должен идти домой. Я не была с ним по-настоящему счастлива. Кроме меня, у него была связь с одной немецкой портнихой по фамилии Шульц. Воскресенья и праздники он проводил обычно с ней. Меня охватило бешенство, я ревновала. Я так старалась для его освобождения, в то время как фрау Вернер развлекалась и изменяла ему с гауреднером. А теперь он был на свободе и торопился к ней. Моя месть была низкой, и я отчасти виновата в том, что Позняков позже погиб в концлагере Дахау.
Я рассказала Познякову, что фрау Вернер изменяла ему с нацистским пропагандистом, в результате был ужасный скандал. Когда позднее я появилась у него в квартире, фрау Вернер хотела меня поколотить, но Позняков встал между нами и защитил меня. Когда её не была дома, я приходила в его квартиру и дальше играла роль секретарши. Она знала об этом, но Познякову нужен был кто-то, кто владел немецким и русским языками. Кроме того, он не платил мне ничего.
Однажды я получила приглашение в Управление просвещения. Оно было адресовано “Fräulein Lоurie”, и мы с Еленой не знали точно, кого имели ввиду. Моя сестра заявила, что ни за что не скажет: “Хайль Гитлер”. Я же возражала: “При входе я скажу в любом случае “Хайль Гитлер”, тогда у них не будет столько вопросов”. В отличие от моей сестры я всегда была за здравый смысл, и со словами “Хайль Гитлер” у меня было меньше трудностей. Я всегда была приспособленкой. У меня всё ещё не было аттестата об окончании школы, а мне надо было получить разрешение на преподавание русского языка. Аптекарь, который хотел брать уроки, спросил меня, арийка ли я. “Я посоветуюсь с партией”, — сказал он и на следующий урок не явился.
Фрау Вернер встречалась и дальше с Яром. Однажды вечером состоялось партийное собрание по случаю какого-то праздника, и он разрешил фрау Вернер пойти с ним. Позняков узнал об этом и рассказал обо всём жене Яра, с которой он недавно познакомился. Разозлённая жена Яра появилась на этом празднике и дала пощёчину фрау Вернер в присутствии собравшихся членов партии. После этого Позняков выгнал фрау Вернер из квартиры, и она поселилась этажом выше у нацистской семейной пары Хофманн.
Однажды вечером в квартире Познякова появилась фрау Вернер с Хофманном, в руках у которого была плётка. Они прошли прямо в спальню и обыскали её. Тогда я ещё не знала, что они там искали, и узнала об этом позже в гестапо. После обыска квартиры фрау Вернер донесла на Познякова в гестапо, и он был вновь арестован. Она отомстила ему.
Утром 2 ноября 1938 года я пришла в квартиру Познякова и узнала от прислуги, что Познякова забрали двое мужчин. Я понимала, что это значит, и знала также, что у него был люксембургский паспорт, который был спрятан в одной книге. Я часто поступала спонтанно и необдуманно, и в тот раз я взяла эту книгу под мышку и пошла с ней домой.
Вскоре у меня дома зазвонил телефон и горничная Познякова сказала, что господин профессор ей звонил. Я должна придти и принести книгу, он должен скоро быть дома. Я поехала без опасений с книгой под мышкой назад на Ландхаусштрассе в его квартиру. Прямо в прихожей меня схватили два гестаповца. Они радовались тому, что я сама принесла им паспорт. Горничная оказалась гестаповской шпионкой и сообщницей фрау Вернер.
—————————————-
* Пропагандист, оратор, обученный общению с массами.
В ГЕСТАПО
глава 17
Сегодня на углу Курфюрстендамм и Вестфелише штрассе навстречу мне ехал огромный грузовик. Он напомнил мне машину, в которой возили арестованных Тайной государственной полицией (гестапо) из тюрьмы возле Александерплац в гестапо на Принц-Альбрехт штрассе и обратно.
Следующие семь с половиной недель я находилась в так называемом охранном аресте. После того как меня арестовали, я была доставлена в легковой машине в огромное здание гестапо на Принц-Альбрехт штрассе. В хорошо обставленном кабинете сидел советник уголовной полиции Опиц. Допрос начался. Секретарша сидела напротив Опица с блокнотом в руке. Я должна была стоять. Опиц спросил меня: “Позняков ваш любовник?” Я ответила: Нет!” Тогда Опиц продиктовал секретарше: “Позняков не мой любовник, и никакого другого у меня тоже нет!” В таком духе продолжался допрос. Когда он разозлился, то ударил меня по лбу книгой Познякова.
В гестаповской тюрьме на Принц-Альбрехт штрассе не было камер для женщин, поэтому вечером меня отвезли на частной машине в тюрьму на Александерплац. Там у меня отобрали деньги, часы, бусы и кольцо. Потом отвели в очень большой, ярко освещённый зал с кроватями в два этажа. Множество женщин с интересом смотрели на меня, новенькую. Я спала наверху и часто царапала лицо о подушку, набитую соломой.
Женщины были посажены в тюрьму по самым разным причинам. Тут сидели акушерки, которые помогали делать аборты или направляли женщин к нужному врачу. В этом случае они должны были назвать имя врача. Еврейские проститутки, пойманные с арийскими мужчинами, были тоже запрятаны сюда, в охранный арест. Одна еврейка сидела из-за таможенного нарушения. После “хрустальной ночи” сюда попали некоторые женщины по обвинению в грабежах. Они всего-навсего подбирали на улицах товары, которые выбрасывали штурмовики и эсэсовцы после того как разбивали витрины еврейских магазинов. Эти женщины получали документы с таким обоснованием ареста: “Арестованы, поскольку грабежом нанесли урон репутации немецкого народа за границей.”
Одна молодая женщина была беременна на последних месяцах, её звали Герта. Она родила ребёнка в тюрьме.
Свет в камерах горел ночи напролёт. Дежурная начальница охраны могла через глазок в двери контролировать, что делается в камере. Однажды ночью одна из заключённых заметила, что её соседка пытается повеситься на поясе. Она постучала в дверь и громко позвала на помощь. Начальница охраны вбежала, и ту женщину вытащили из камеры. Я не знаю, что с ней было потом.
Еду привозили в больших бадьях к дверям камер и раскладывали в эмалированные кастрюльки, которые напоминали собачьи миски. Вообще было довольно скучно, хотя акушерки и проститутки были очень милы ко мне. “К счастью” меня увозили каждое утро на огромной тюремной машине в управление гестапо. Там хотя бы обед был лучше, чем на Александерплац. Эта машина, как я помню, была больше, чем теперешние зелёные полицейские машины. Арестованные сидели на двух длинных лавках. Однажды среди нас оказался Позняков. Мы пытались поговорить друг с другом, что тут же было пресечено. Меня посадили в нечто вроде клетки, которая была устроена в машине. В неё регулярно кого-нибудь впихивали, там почти не было воздуха.
Меня ежедневно привозили в гестапо, где я должна была перевести на немецкий язык все русские документы и письма Познякова. Вечером тот же эсэсовец в чёрной униформе вёз меня обратно на Александерплац. Только благодаря этой переводческой работе я смогла узнать, что искала и нашла-таки фрау Вернер у Познякова. В те времена, когда я Познякова ещё не знала, ему было поручено одним советским чекистом добыть какие-то немецкие секретные политические документы. Но Позняков обманул советского агента, он копировал ему совершенно официальные сообщения, которые появлялись в газетах, после чего ставил на этих “официальных” документах фальшивую печать. Он был втянут в другие мелкие дела, в которых я всё ещё не могла разобраться. Во время предварительного заключения в Моабитской тюрьме Позняков рассказал мне, что ему угрожали посадить в тюрьму его мать, жившую в России, если он не будет сотрудничать с ЧК.
Когда меня привозили обратно с Принц-Альбрехт штрассе, начальница охраны тут же обыскивала меня с головы до ног, чтобы я видимо не пронесла на себе ножницы или нож. Однажды она обнаружила иллюстрированный журнал и разозлилась так, что лицо её покраснело: “Знал бы об этом советник уголовной полиции!” — сказала она и вырвала журнал из моих рук. Кстати, комиссар Ланге лично дал мне этот журнал, но я его не выдала.
В канцелярии гестапо царил полный произвол. Вскоре Лещ был тоже арестован. Он был любителем спиртного и очень скоро вошёл в контакт с комиссаром, который заставил его быть своего рода шпионом для гестапо. За это гестаповец разрешил невесте Леща, немецкой еврейке, приносить ему в больших количествах алкоголь. Лещ был освобождён после длительного ареста, потому что не боялся помогать гестапо. Но конец его был тоже трагичен. После того как люди из гестапо, с которыми он сотрудничал, по неизвестным причинам попали в немилость властям, Лещ был тут же как еврей посажен в тюрьму, где и умер, кажется, от туберкулёза. Его зарыли в общую могилу, так что он не был даже похоронен по-настоящему. Его невеста погибла в одном из концентрационных лагерей.
Мне было даже относительно неплохо в гестапо. Когда я мёрзла, а ноябрь был довольно холодным, комиссар Ланге давал мне выпить коньяка из запасов Леща. По субботам в тюрьме на Александерплац давали на обед гороховый суп со свиными шкварками — это была роскошная еда! Мою порцию мне оставляли, чтобы я могла поесть вечером, когда меня привозили обратно. Когда я перевела письма и документы Познякова, то попросила комиссара Ланге дать мне ещё какую-нибудь работу. Мне поручили тогда в одной из комнат канцелярии гестапо составлять на пишущей машинке картотеку “преступников”. Работа была довольно однообразная, но это было хоть какое-то занятие, и я не должна была сидеть целыми днями в камере.
Со мной в этой комнате находился герр Бауэр, очкарик лет 50-ти, спокойный, милый человек. Он сказал мне: “Будьте осторожны, когда говорите по телефону с вашей сестрой, разговоры прослушиваются”. Когда один из гестаповцев зашёл в нашу комнату, Бауэр указал на меня и сказал: “Наша новая сотрудница”. Как-то раз, когда ему надо было выйти в другую комнату, он взял меня с собой, чтобы не запирать меня на ключ. Однажды он сказал мне: “Мой отец был жандармом, вот тогда арестовывали действительно преступников, а теперь?”
Как же можно объяснить, что человек с такими взглядами был у национал-социалистов водителем, а потом работал в гестапо. Единственное объяснение, но ни в коем случае не извинение, это высокая безработица в то время.
Из чёрной, зловещей тюремной машины можно было видеть при поездках туда и обратно оживлённые улицы, прохожих, несущих пакеты и новогодние ёлки. Работа над картотекой “преступников” заканчивалась. Приближалось Рождество, город готовился к празднику, заканчивался 1938 год. Последнее, что я напечатала на пишущей машинке, было прошение об освобождении на имя советника уголовной полиции Опица. Разрешат ли меня освободить перед Рождеством? Я не имела ни малейшего представления, есть ли у меня шанс.
Теперь я целый день оставалась на Александерплац, делать мне больше было нечего. Я сидела за запертой дверью, и самым ужасным для меня была эта дверь без ручки. С тех пор обострился мой страх вновь очутиться взаперти. Я томилась от безделья и скуки. Иногда мы затевали такие игры: одна из проституток разыгрывала уличную девицу, другая играла клиента, который шёл за ней вслед. Тогда я многое узнала об этой
Я всё думала, как мне отсюда выбраться. Я ходила к тюремному врачу, выдумывала разные недуги и болезни, но ничего не помогало. Мне было очень тоскливо. Внезапно рано утром 24 декабря в нашей камере появился шофёр гестапо и сказал: “Лурье, с вещами на выход”. Я быстро побросала свои вещи в кучу, поскольку аккуратной не была никогда, и чёрная машина привезла меня на Принц-Альбрехт штрассе. Там герр Бауэр сообщил, что уже позвонил моей сестре, чтобы она меня забрала.
— Мне не нужен никто, я уйду одна.
Я должна ещё добавить, что молодые эсэсовцы привели в порядок мои вещи, красиво перевязали и пожелали мне всего хорошего. Герр Бауэр сказал мне на прощанье: “Теперь вы, разумеется, будете рассказывать всем ужасы о нас”. “Нет, — ответила я, — Вы, герр Бауэр, были всегда добры ко мне, и этого я не забуду.”
Мой ангел-хранитель был рядом и защитил меня. По сравнению с теми ужасами, что пережили другие люди в гестапо, для меня всё действительно сошло благополучно. Мне повезло, и я должна благодарить Бога за это. Так неожиданно было для меня — вдруг быть отпущенной из-под ареста, ведь я была наполовину еврейкой из России и к тому же без гражданства. Обычно таких людей отправляли в концлагерь. Я до сих пор не знаю причины моего освобождения, возможно, моя готовность помочь гестапо сыграла решающую роль.
Моя сестра весной 1939 года уехала в Лондон. Я тоже могла бы уехать, но осталась в Берлине из-за Познякова и моей матери, за которых очень боялась. Я была единственной, кто приносил Познякову немного денег и стирал его бельё. Многие ругали меня за то, что я жертвую собой якобы ради Познякова.
Вскоре его забрали в концлагерь в Ораниенбург. Там он сказал, что я его невеста, в противном случае я не имела бы права посылать ему деньги и переписываться с ним. Кроме меня, все прежние знакомые боялись поддерживать с ним связь. Я думаю, что была тогда очень храброй.
Из Ораниенбурга Позняков был переведён в концлагерь Дахау. Оттуда я получала очень грустные письма. В последнем письме, незадолго до своей смерти он написал: “Молитесь за меня, ты и твоя добрая мама”. На конверте этого письма было напечатано: “Бургомистр Дахау приглашает посетить живописные окрестности города”. На меня это подействовало как зловещая шутка. Вскоре пришла телеграмма из Дахау, в которой сообщалось, что мой жених господин Алексей Позняков, несмотря на усилия врачей, скончался в лазарете от сердечной недостаточности. Они предлагали мне, если я захочу, увидеть умершего и спрашивали, куда отослать урну. Я не хотела видеть его мёртвым. Образцовый немецкий порядок и здесь показал себя на деле, мне прислали даже его карманные часы. Он не был евреем, поэтому я получила все его личные вещи, присланные управлением концлагеря Дахау. Его урна была захоронена на русском кладбище.
На похоронах присутствовали только четверо: моя мать, один старый русский актёр, старый обнищавший русский профессор Строев, который жил в Тегеле в доме для престарелых имени Толстого и я. Все остальные знакомые боялись и держались подальше от этих похорон. (2)
Перевела с немецкого Антонина Игошина
Стихи Веры Лурье к страницам её воспоминаний.
* * *