Новые главы из книги
Опубликовано в журнале Студия, номер 11, 2007
МИХАИЛ АГУРСКИЙ
Продолжаем публикацию глав, не вошедших в книгу известного диссидента Михаила Агурского “Пепел Клааса”( Иерусалим,1996), любезно предоставленных нам вдовой автора Верой Агурской. Начало в №№ 4,5,6,7,9,10 “Студии/Studio”.
Редколлегия
ГРОДНО
Местечко — праздничная свеча. |
Летом я решил поехать в Литву. В Друскениках отдыхал мой двоюродный дядя Макс Шапиро, кремлевский зубной техник на пенсии, тот самый, кто приютил меня в 1940 году, когда Израиль выгнал нас с дачи. С тех пор Макс стал правоверным хасидом и регулярно посещал московскую синагогу.
Отдыхали в Друскениках Юля Закс, Юля Богуславская и другие. Но центром был московский гипнотизер Шкловский. Раз в году он собирал со всех концов страны заик и лечил их
гипнозом. Шкловский не только разрешил мне приходить на его сеансы, но даже просил обязательно садиться на первый ряд.
Сущность его метода заключалась в том, что с помощью гипнотических действий он добивался того, что в течение минут десяти-пятнадцати заики говорили, не заикаясь. Это не приобретало устойчивого характера, но зато вселяло в них надежду на то, что они могут избавиться от своего недостатка. И действительно у многих намечался после этого прогресс.
Шкловский вызывал в первый ряд нескольких человек в присутствии всех остальных, в том числе нескольких неэаикающнхся /В этом и была моя функция!/, и после нескольких вводных упражнений втягивал пациентов в ритм нормальной речи.
Этиология заикания была самой различной. Большинство пережило испуг в детстве. Были люди, которые заразились/!/ от своих родителей. Были и те, кто не заикался в разговорах со знакомыми, но заикался в присутствии незнакомых, в особенности, при публичных выступлениях, как, например, один преуспевавший архитектор. Одна красивая молодая скрипачка, у которой поклонников было хоть отбавляй, страдала от появления соперницы в одной с ней компании и только при этом начинала заикаться. Были простые люди, были известные ученые. Тем, у кого заикание было вызвано внутренними авторитарными амбициями, Шкловский старался ломать гордость. В лицо одного пациента он при всех выплеснул стакан воды.
Были очень тяжелые случаи, когда люди теряли способность членораздельной речи. Одну очень миловидную девушку Шкловский вводил в глубокое гипнотическое состояние. Во сне она начинала говорить ровно, без всякой тени заикания. Она рассказывала о том, как с дорогим для нее человеком плывет в лодке. До недавнего времени она почти не могла членораздельно говорить. Были заикания, сопровождавшиеся ужасной гримасой, как у одного красивого еврейского мальчика. И она исчезала у него в те четверть часа просветления, которые ему давал Шкловский.
Выбирая Друскеники как место отдыха, я преследовал старую цель: побывать в Гродно, находившемся оттуда в часе езды. Наконец, моя давняя мечта сбылась. Первым делом я направился в музей, который располагался в старом замке на высоком берегу Немана. То, что я не нашел там даже упоминания отцовского имени, меня не удивило. В гродненском музее вообще не было ни слова о том, что в этом городе когда-то жили десятки тысяч евреев. Как будто бы там их никогда не было. Здесь хотели начисто изгладить из памяти страны всякое упоминание о евреях. Места мне здесь не было. Мы были вычеркнуты из исторических списков. Уезжал я из Гродно с тяжелым сердцем.
НАЧАЛО ДИССИДЕНТСКОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ
— Горящих зданий я хочу! Хочу и это не таю! |
После того, как я вернулся в Москву, мне позвонил Шиманов и сообщил, что люди из «Вече» теперь не против того, чтобы я написал открытое письмо по еврейскому вопросу. Я передал ему такое письмо. Не скрою, что когда я писал его, то руководствовался желанием вызвать поляризацию между религиозными и политическими националистами, впадавшими в еврейском вопросе в расизм. Религиозный и политический национализм всегда перемешаны в любых националистических течениях, и ни русский, ни еврейский национализм не являются исключениями. Я высказал идею, что русский национализм, сосредоточенный на интересах своего народа, и сионизм — не враги друг другу и, более того, имеют общие интересы. (Я, кстати, передал для “Вече” номёр журнала “Surveу” со статьей Дмитрия Поспеловского с анализом русского национализма в СССР.)
Началась разнузданная кампания против Сахарова. Поразило меня в ней одно обстоятельство. Среди подписей академиков, осудивших Сахарова стояла подпись Бориса Николаевича Петрова, одного из наиболее высокопоставленных «религиозников» СССР, о котором я рассказывал. Борис Николаевич был слишком независим, чтобы его могли примитивно заставить сделать это. Я уверен, что подписал он этот документ по доброй воле. Это никак не вязалось с его обликом покаянного христианина, каким я его видел на исповеди. Петров был спиритуалистом, полагая вероятно, что вся его внешняя деятельность не имеет никакого значения, но не исключено, что за его поступками стояла националистическая философия, в силу которой он верой и правдой старался служить величию Третьего Рима.
Валю Турчина, соавтора Сахарова, к тому времени уже выжили от Келдыша. Он работал заведующим лабораторией в институте, занимавшимся компьютеризацией строительства. Турчин никогда не хотел быть воином на передовой. Но во время кампании против Сахарова вступил в действие его категорический императив. После недолгих колебаний он решил первым выступить в защиту Андрея Дмитриевича.
Когда он написал свое заявление, я связался по телефону с иностранным корреспондент Бобом и передал это обращение. На следующий день радиоголоса на всех языках передали краткое содержание заявления. Мы сидели с приемником в роще и слушали, как передают его имя.
— И у диссидентов есть свои радости, — философски заметил Валя.
Его выгнали с работы через несколько месяцев. Мы стали ломать голову, что бы такое сделать, чтобы помочь Сахарову.
-Слушай! Его надо выставить на Нобелевскую премию мира, — пришла мне в голову мысль.
-Здорово! — обрадовался Валя, — а кто его выдвинет?
Нужен был кто-нибудь очень известный. Я позвонил тем, у кого было много знакомых и кто, по моим расчетам, не отличался большой скрытностью. Я выбрал три жертвы: Юру Гастева, Борю Шрагина и кого-то еще, кого сейчас забыл, и передал им по телефону:
-Вы радио слышали?
-А что?
-А.Д. выдвинули на Нобелевскую премию. Очень важно быстро это распространить. Вскоре это и произошло.
Через пару дней Шафаревич, который был членом-корреспондентом Академии Наук, Володя Максимов и Саша Галич обратились с открытым письмом, требуя выдвижения Сахарова на Нобелевскую премию. Машина заработала. Не исключено, что эти трое и сами дошли до той же мысли, но несомненно, что слух, распространившийся со скоростью степного пожара, подтолкнул их. Турчин сообщил, что еще один человек готовит письмо в защиту Сахарова. Им оказался новый наш сосед по Беляево-Богородскому — физик Юра Орлов, член-корреспондент Армянской академии наук.
…………………………………………………………………………………………………………………
До этого я строго придерживался еврейской дисциплины и открыто не встревал в диссидентские дела. Но тут мне стало казаться, что тактика эта начинает обнаруживать свои слабости. Сахаров всегда выступал в нашу защиту, поэтому молчать становилось аморально. Я решил, что надо публично поддерживать диссидентов в части требований, касающихся прав человека. Все равно мы были связаны тысячами нитей, и вести себя иначе означало уподобляться страусу, прячущему голову в песок. Правда, я полагал, что должно быть разделение обязанностей и что вряд ли стоит всем выступать в защиту диссидентов. Я стал ждать лишь повода для первого выступления. Он быстро нашелся. Угрожал арест Жене Барабанову за то, что он передал рукопись Эдуарда Кузнецова на Запад. Мое выступление в защиту Жени, которого я знал с начала 65 года через о. Александра, поддержал Шафаревич. Мое имя появилось в эфире. Я боялся этого часа, не зная какова будет реакция соседей и знакомых, но всё обошлось. Написал я и письмо Петрову по поводу его подписи против Сахорова, но иностранным корреспондентам не передал.
После этого Турчин познакомил меня с Сахаровым. В октябре Жороес и
Рой Медведевы — один в Англии, другой в Москве — стали критиковать Сахарова и Солженицына. С Жоресом я уже был связан, теперь у меня возникли дружественные отношения и с Роем. Я решил выступить против их позиции, но не против них лично. Я написал статью «В чем правы и неправы братья Медведевы» и отвез ее Сахарову. Он с удовлетворением сказал: “Вы сделали важный вклад”
Ночью я проснулся, обливаясь холодным потом. Я не хотел приносить себя в жертву. Как сказал однажды Володя Корнилов, «настоящий мужчина не должен садился в тюрьму».
То, что я сделал, выходило за рамки тогдашних правил игры. Я мучительно дожидался утра, чтобы тут же поехать к Сахарову и забрать свою статью. Но к утру страх стал проходить. Через день Андрей Дмитриевич созвал у себя пресс-конференцию и, в частности, передал корреспондентам мою статью. Заработал эфир. А дней через десять “Немецкая волна” передала полный её текст.
………………………………………………………………………………………………………………..
ВОЙНА СУДНОГО ДНЯ
Не говори, что это наш последний путь… |
Все вдруг перемешалось. Началась война Судного дня. Вначале я, как и все, был успокоен заверениями Моше Даяна, но вскоре стал чувствовать, что дела зашли слишком далеко. Впрочем, уже через несколько дней мне стало ясно, что ход войны предрешен… Когда египтяне начали танковую атаку в Синае, я знал, что если они не добьются решающего преимущества в первые день-два, значит, их атака захлебнулась. В эти дни я увиделся с Бобом и Риком, которые впервые привели прекрасного норвежского журналиста Нильса Удгаарда. Они посматривали на меня сочувственно:
— Что же это ваши? У них уже кончились боеприпасы?
— Обождите день-два.
По моим расчетам танковая атака египтян уже провалилась. Мне звонили из-за границы, я подписывал письма, выражал солидарность. 19 октября в 12 часов дня, во время обычного разговора, мой телефон вдруг перестал подавать признаки жизни. Было ясно: его отключили. Тут же я обратился к начальнику Черемушкинского телефонного узла, принявшего меня отменно любезно:
— Вы случайно не замечали раньше постороннего шума в вашем аппарате? — участливо спросил он.
— Очень часто, — многозначительно хмыкнул я (еще бы не заметить, когда тебя все время подслушивают).
— Вот видите! — обрадовался он. — Ваш провод в кабеле, видимо, на что-то замыкает, и мы вынуждены были его отключить.
— Ну и когда же вы его обратно включите?
— Сразу это не делается. Я пришлю к вам техника проверить все на месте.
В мое отсутствие пришел техник, покрутил что-то и сказал сокрушенно, что сделать ничего не может. Зачем им нужно было играть в эти сложные игры? Валере Крижаку, когда он пожаловался, сказали что его телефон отключили по требованию рабочих, которые, случайно ремонтируя кабель, услышали содержание его сионистских разговоров с Израилем.
— Хорошие же у вас рабочие! — заметил Валера, — иврит даже знают. Ведь я на иврите с Израилем разговариваю.
Я не замедлил подать жалобу в КГБ, в которой в частности писал: “Прошу также впредь не использовать технические службы телефонной сети, как ширмы для действия других органов. Ни я, ни мой телефон не представляли никакой государственной опасности, чтобы оправдывать подобные действия. Все свои поступки я совершал открыто и в форме, доступной для наблюдения органов КГБ.”
ОБЫСК У СЕМЕКИ
Ираклий, Тихон, Лев, Фома |
В эти дни произошло странное событие, которое я до сих пор затрудняюсь правильно истолковать. Лена Семека, востоковед, служила важным каналом передачи на Запад рукописей. Через её руки ушло множество материалов. Когда к ней приходил “терминал”, забиравший рукописи, она предупреждала друзей, и они приходили с товаром сами. В этот раз собралось много людей: Павел Литвинов, Боря Шрагин, Эдик Зильберман, Наум Коржавин и другие. Я знал об этой дате, но что-то мне помешало придти.
“Терминал” пришел часов в одиннадцать. Через короткое время после его прихода явилась милиция для «проверки документов» у мужа Лены — Миши
Панкратова. Жили они на первом этаже по улице Вавилова. Лена и Миша
вышли в тесную прихожую, закрыв за собой дверь в комнату, где сидели перепуганные гости, начавшие спешно жечь принесённые бумаги. Милиция, проявляя поразительную вежливость, топталась в прихожей, в то время как из комнаты запахло горелой бумагой. “Терминал” же выпрыгнул в окно, оставив шубу на вешалке. Дав возможность произойти многим вещам, милиция все же вошла в комнату, забрав лежавшие в прихожей портфели с рукописями, и проверив документы у присутствующих.
Интересно, что милиция не обратила внимания на вопиюще странности
во время проверки документов и обыска. Позже, кстати, выяснилось, что они успели даже сфотографировать “терминала”, прыгающего в окно, но не стали его задерживать. Что это значило? Признаюсь, я не имею удовлетворительного объяснения всего этого. Никто не пострадал, все из присутствующих вскоре уехали из страны без каких-либо препятствий.
/ПРОВОДЫ ПОЭТА/*
Ведь это не жизнь, |
Цадик Наум долго слонялся по Москве, как медведь-шатун, которого разбудили во время зимней спячки, и громко и протяжно ревел благим матом. Он не знал, что ему делать: уезжать ему и хотелось, и не хотелось. В России его знали и любили. Он все еще был популярен. Но работы не было. О публикациях и думать нельзя было. Выручала его верная жена Любаня. Наум стал очень нервным. Раз на него напала моя сиамская кошка Ялка, несправедливо заподозрившая его в дурных намерениях по отношению к ее котятам. Не на шутку перепугавшись, Наум стал отбиваться от нее портфелем и громко негодовать. Он источал смуту и беспокойство. Власти потеряли терпение и решили его выжить, пугнув высосанным из пальца делом. Тут он, наконец, побежал подавать документы. Я, умирая со смеху, стал сочинять ему легенду о его мнимых родственных связях в Израиле. Когда началась война, Наум страшно разволновался и проявил исключительный патриотизм. Он при мне сделал заявление, что сам готов идти на фронт в Израиле. Кто лично с ним знаком, может по достоинству оценить его предложение. Тут-то ему и дали разрешение. Жена Любаня не дала ему колебаться и настояла на том, что надо ехать в Штаты. Я уверен, что она сделала ошибку. Уезжали они в конце октября. На проводы собралось много людей. Я беседовал на кухне с философом Карякиным. Водка кончилась, и темные инстинкты подвигли меня на безобразное дело. Я налил пустую бутылку водой и, придя на кухню, сказал:
— Вот одна нашлась!
Карякин страшно обрадовался, налил стакан, но когда поднес его ко рту, изменился в лице. Помрачнев, как Коровьев и Бегемот, покидавшие Москву вместе с Воландом, он сказал мне с тихой укоризной:
— Больше так никогда не делай…
Да, это был гнусный поступок.
Не прошло и пары месяцев, как первый секретарь Московского союза писателей Сергей Наровчатов поведал собравшимся московским писателям: «Вот Коржавин уехал в Израиль, пошел на фронт, попался в плен к сирийцам. А теперь из плена просится домой в Россию». Уже тринадцать лет томится Коржавин в сирийских застенках. Поползли, правда слухи, что он не в Сирии, а в Бостоне, но ведь покойный Наровчатов знал лучше.
………………….
*Названия глав, заключенные в скобки, даны редакцией журнала, т.к. в рукописи эти куски текста не озаглавлены. Редколлегия.
ВЕРЕСКОВЫЕ ХОЛМЫ
| Я поехал бы в штат Небраска, Но мне надо спешить на родину, Там такой же пейзаж неброский, Я поеду к себе на родину. Олжас Сулейменов |
Создалось опасное положение. Я искал средств защиты. И тут придумал отличный ход. А почему бы не запастись и американским зонтиком? Я же имел формальное право на американское подданство и решил возбудить ходатайство в американском посольстве о его предоставлении. Меня интересовало не само подданство, а процесс его рассмотрения, чтобы я числился в списках и был бы под некоторым контролем и покровительством американского посольства. Узнав телефон консула, и в расчете на то, что он прослушивается, я рассказал ему по телефону всю историю. Журналисты Боб и Рик уже предупредили его. Консул назначил свидание.
— А меня пропустят?
— Не будет никаких проблем, — заверил меня консул.
Когда я подходил к подъезду посольства, навстречу мне стремительно выдвинулся милиционер и велел пройти с ним для выяснения каких-то вопросов. Меня привели в будку за углом и было велено ждать. Меня все это мало трогало. Со мной были «Вересковые холмы» Эмили Бронте на английском, и пока решалась моя судьба, мое воображение носилось в других местах. Меня повезли в районное отделение милиции у зоопарка. Сотрудник ГБ учинил мне подлинный допрос. Я еще раз объяснил мои намерения.
— Вы, конечно, уедете, — обнадежил он, — но это будет тогда, когда мы сочтем нужным. Вдруг всплыла любопытная деталь:
— А почему бы вам не поехать прямо в США? Мне кажется, — многозначительно заметил он, — у вас было бы меньше трудностей.
«Ага! — подумал я. — Вы не хотите, чтобы я ехал в Израиль! Вот оно что!»
После того как меня отпустили, я позвонил консулу. Он уже знал о моем аресте, на сей раз сам вышел меня встречать и провел с собой в здание посольства. Там я подал формальное заявление с указанием, что меня интересует двойное подданство, ибо я собираюсь ехать в Израиль. С тех пор я стал бывать в посольстве, и милиционеры больше меня не задерживали. Это была исключительная привилегия, которой тогда никто из отказников не имел.
Моя безопасность увеличилась.
СОЛЖЕНИЦЫН
| И призвал Правдеца Бог… Кричи, что кумир — палач. Чтобы совесть была чиста, Зови, чтоб очнулся раб. Иди, не жалея ног, Если силы нету в груди, |
Кричи, не жалея рта. И один остался в ночи, Иди, где услышишь плач, Все равно кричи и иди. Где честный и правый слаб. Все равно иди и кричи. Александр Зиновьев |
В конце декабря Юра Орлов передал, что со мной хочет познакомиться Солженицын. Известие это взволновало меня. Я никогда не искал с ним встречи. Он жил очень замкнуто и случайных людей не принимал. Чего ради я должен был его беспокоить? Встреча была назначена у знакомых Александра Исаевича. За несколько дней до встречи все радиостанции передали сообщение о выходе в Париже первого тома «ГУЛАГа» на русском. Все затаили дыхание. Какова будет реакция властей? Мы с Юрой пришли в назначенное место. Солженицын пришел точно по часам и предупредил, что разговор продлится 20 минут. Разговор носил очень общий характер, и после тривиальностей Солженицын пригласил меня на улицу. Шел мокрый снег. Мы кружили вокруг стадиона «Динамо».
— Честно говоря, — начал Солженицын, — мой сегодняшний вечер был запланирован, чтобы увидеть вас… Мы собираемся издавать новые «Вехи».
— Я давно мечтал об этом — признался я, ибо и в самом деле обсуждал такую идею с Турчиным.
— Вы готовы принять в этом участие?
— С радостью!
В апреле Солженицын собирался устроить пресс-конференцию, посвященную этому сборнику.
-Я слежу за вами около года, — сознался Солженицын (по-видимому, началом послужила моя статья против Гробмана).
— Я давно мечтал встретить критически мыслящего еврея. В вас впервые я вижу такого человека… Померанц замучил меня письмами. Он, в частности, утверждает, что Герасимович в «Круге первом» должен быть еврей… Сейчас осталось два народа с волею к жизни: русские и евреи. От их отношений зависит будущее.
Первой моей мыслью было предложить ему статью по еврейскому вопросу, но этого он явно не хотел. Он даже попросил меня писать не по национальному вопросу, а на общественно-политическую тему. Откровенно говоря, я предчувствовал подобный разговор и захватил с собой только что законченную и уже отосланную за границу рукопись «Экономические системы Востока и Запада». Эта статья имела интересную судьбу. Она попала к анархистам, опубликовавшим ее во Франции и Португалии. Мы прогуляли часа полтора. 10 января я должен был встретиться с ним еще раз.
Уже больше недели как в советской печати продолжалась бешеная вакханалия по поводу «ГУЛАГа». Штаб наблюдения за Солженицыным с тремя десятками сотрудников, оснащённый электронной аппаратурой, располагался
в соседнем переулке.
……………………………………………………………………………………………………………………….
Статья моя ему понравилась, и он предложил использовать её как основу.
Он дал мне рукопись одной своей статьи и статьи Шифаревича. Я выходил от него с рукописями секретного сборника. Тут бы меня и задержать! Никто этого не сделал. Опять загадка! Солженицын был ведь центром абсолютного внимания ГБ. Было ясно, что если он меня приглашает, значит, замышляет что-то новое. Никто не вмешивался…