Опубликовано в журнале Студия, номер 11, 2007
/Из записок журналиста/
К концу восьмидесятых жизнь окончательно достала всех. Не вздумай Горбачев бороться с алкоголизмом, глядишь, и устояла бы система. Гласность и демократия в сочетании с пустыми магазинами окончательно допекли народ.
— Хватит! — сказала жена, – подаем заявление на выезд. Надоело мне все хуже горькой редьки!
К середине девяностых мы были уже в Германии и успели даже, как говорят здесь, полностью интегрироваться. То есть, могли уже без переводчика купить в магазине колбасу, улицу переходили только на зеленый свет, не удивлялись немецким бутербродам с сырым фаршем, правда, есть их еще не решались, и считали совершенно нормальным, что местные граждане полностью нас игнорируют.
Как-то в один погожий воскресный день решили мы выбраться на экскурсию в маленький баварский городок. Благо на машине до него было всего-то пару часов езды. Городок располагался в горной долине. Сверху, с дороги, он выглядел кукольным, вроде тех, что украшают игрушечные железные дороги. При ближайшем рассмотрении тоже не разочаровал: тротуары чисты до блеска, ярко расписанные на евангельские сюжеты белоснежные домики скорее похожи на опереточные декорации, чем человеческое жилье. Повсюду тишина и покой, на улицах одни туристы. Местные попрятались по домам и только по запаху кофе, тянущемуся из распахнутых окон, можно догадаться об их присутствии. В одной маленькой улочке мы вдруг услышали хоровое пение. Разобрать слова было трудно, но мелодия показалась удивительно знакомой.
— К гадалке не ходи, — фыркнула жена, — из Штирлица, └не думай о секундах свысока“. Помнишь, в фильме, не доезжая до Берлина, Штирлиц задремал, а Кобзон его за кадром укачивал этой песенкой.
Над входом в домик, откуда доносилось пение, красовалась доска с надписью на русском и немецком языках: └Свободная евангелическая община“. Из любопытства мы заглянули внутрь. Просторный светлый зал оказался заполнен до отказа: старушки в платках, молодые и не очень молодые серьезные мужчины, женщины с детьми. Пастор в сереньком сиротском костюмчике самозабвенно дирижировал, а паства дружно распевала что-то из Библии на мотив песни Таривердиева. В руках люди бережно держали листочки с текстом. Лицо священнослужителя показалось мне знакомым. Я пригляделся. Бог мой, да неужто это мой старый знакомый пастор Йохан Тиссен из села Дергуны, которого односельчане величали Иван Адамыч? Именно его курировал и частенько распекал инструктор по атеизму Заливатского райкома партии Петр Федорович Шлыков. А было это лет пятнадцать назад во время моей командировки в те края.
Всё началось с обыкновенного коровьего молока. Доярки одной из ферм Курдюмской области (названия местностей и имена везде изменены) надоили как-то необычно много. На Западе подобным событием вряд ли кого удивишь. Но советская журналистика конца семидесятых была ориентирована на освещение трудовых подвигов, и пройти мимо этого знаменательного события работники пера просто не могли. Пресса немедленно откликнулась на замечательный успех тружеников сельского хозяйства множеством статей: от передовой “Равняйтесь на лучших” до публицистической “Куда текут молочные реки”.
— Мы тоже не можем игнорировать этот факт, — сказал на летучке Федор Ячменный, главный редактор одной мелкой, но столичной газеты, — надо немедленно командировать в Курдюмск корреспондента. Пусть выяснит на месте причину столь высоких надоев.
Корреспондентов в редакции было много. Зубры пера охотно соглашались, когда им предлагали командировки заграницу. Ехать готовы были даже злостные язвенники и диабетики. Вояжи в Курдюмск и другие не менее замечательные родные города зубры почему-то манкировали. Нет-нет, глубинку они любили всем сердцем, охотно признавали, что настоящая культура могла сохраниться лишь на периферии, ни минуты не сомневались, что командировки в Курдюмск и ему подобные города духовно обогащают журналистов, да вот ехать туда отказывались наотрез по причине плохого здоровья, непосильных нагрузок по партийной и профсоюзной линии, нелегкого семейного положения. Поэтому в командировки по родной стране начальство выталкивало из стен редакции людей молодых, здоровых и, как правило, беспартийных. Таковых было немного.
— Вот ты и поедешь в Курдюмск, — ткнул в меня пальцем шеф.
— А как же с курсами марксизма-ленинизма? — возмутился я. – Вы же сами меня туда направили. Из-за вашей командировки могу пропустить важные лекции. Потом не нагнать.
— Нагонишь, — упокоил меня шеф. – В Курдюмске этот предмет штудируют не хуже чем на твоих курсах. При этом он звонко щелкнул себя под подбородком.
Передовая молочная ферма, как выяснилось на месте, находилась не в самом Курдюмске, и даже не в Заливатском районе, а в двадцати километрах от него, в селе Дергуны. Это разъяснил мне Федор Поликарпович, мужчина среднего роста, полноватый, с мохнатыми ушами, заведующий отделом агитации и пропаганды Заливатского райкома партии, куда меня отфутболили из Курдюмска.
Наши пути пересеклись на тропинке, ведущей к дощатому сортиру. Европейский клозет с водяным смывом не дотянули еще до этих мест. Поэтому все члены райкома демократично ходили в дощатый домик во дворе. Вместо туалетной бумаги использовали порезанную на равные части газету “Путь к коммунизму”. Листочки были аккуратно наколоты на ржавый гвоздь. Читать их можно было в любом порядке, смысл статей от этого нисколько не менялся. Практически во всех заметках речь шла о трудовых успехах. Свой гнев журналисты направляли главным образом на загадочных империалистов, которые день и ночь неутомимо разжигали холодную войну. Местные жители статьи на международные темы не читали, слишком далеко от Заливатска жили агрессивные империалисты. Зато ценили заливатчики заметки под рубрикой “Из зала суда”. Если кому из них попадалась таковая в отхожем месте, он не спешил использовать ее по прямому назначению. Зачастую после внимательного изучения аккуратно складывал листок и клал в карман, чтобы дома протянуть его супруге, многозначительно сказав при этом: └Глянь, Верунчик, какие дела у нас в районе творятся“. Некоторые члены райкома настолько увлекались чтением в туалете, что опаздывали порой на важные совещания. На опоздавших смотрели укоризненно.
— Нужное дело затеяли, а главное своевременное! — обрадовался Фёдор Поликарпович, узнав о цели моей командировки, и протянул пухлую волосатую правую руку. В левой у него был крепко зажат свежий номер газеты “Путь к коммунизму”, – Петр Федорович Шлыков, наш инструктор по атеизму, поедет с вами на ферму. Поможет вам, так сказать, на месте во всем разобраться.
Инструктор по атеизму Петр Федорович Шлыков, высокий, поджарый, энергичный человек лет тридцати, горячо пожал мне руку и тут же потащил в райком комсомола. Благо тот находился на другой стороне улицы.
— Сначала заберем все необходимые бумаги, — деловито проговорил инструтор по атеизму, когда мы переходили улицу, направляясь к райкому, — а завтра двинем на ферму. Я там баптистов разгоню для профилактики, а ты нашу Фогель окучишь.
— Какую еще Фогель? – удивился я.
— Как это какую? – удивился в свою очередь Петр Федорович, — которая молока больше всех надоила. Ее Фогелем зовут. Людка. Ты разве не к ней приехал?
Фамилия знатной доярки напрочь выпала у меня из головы, поэтому я излишне горячо и поспешно заверил его: да-да, именно к ней, к Людмиле Фогель, я и ехал за много верст.
└Комсомольцы пьют как взрослые, а работают как дети“ — изрёк кто-то из столичных острословов. В правоте изречения, по крайней мере первой его части, я получил возможность убедиться в тот же вечер. Петруччио, так оказывается окрестили комсомольцы Петра Федоровича, ввел меня в просторную комнату. Под комсомольским знаменем стоял накрытый стол. Юноши и девушки позднего комсомольского возраста азартно вливали в себя молдавский коньяк “Белый аист”. Закуска была простой, но обильной: болгарская баклажанная икра, розовый зефир и шпроты прибалтийские. Поводом для празднования, как объяснили мне, стал проведенный пленум. По установившейся доброй традиции подобные застолья комсомольцы устраивали в честь любого завершенного мероприятия. Все шумно и наперебой говорили. На наш приход комсомольцы отреагировали вяло. Несколько человек безразлично помахали нам рукой и вновь углубились в беседу.
— Пей, выпивки навалом, — толкнул меня в бок Петр Федорович и лихо тяпнул полстакана коньяка.
Сидевший справа от меня румяный комсомолец в очках наклонил голову и через стол поздоровался с Петром.
— Представляешь, — возмущенно пожаловался он, — захожу сегодня в книжный магазин. Хочу что-нибудь почитать, так сказать, для души, а у них на полках одни только сборники речей Суслова, Брежнева, Косыгина. Жуть!
Язык у него слегка заплетался.
— А разве это плохо? – неожиданно строго глянул на него Петр Федорович.
Румяный комсомолец мгновенно протрезвел.
— Так ведь я и купил!
Комсомольские функционеры мне понравились. Они пили много, но при этом, в отличие от моих знакомых, не теряли голову, слова говорили правильные. Казалось, они все еще продолжают работу пленума. Заслушавшись, я не заметил как кто-то притащил баян. └Жила бы страна родная и нету других забот!“ – дружно закричали все под музыку. Потом юные вожди хором спели песню, из которой мне запомнился лишь припев: └Самый верный твой товарищ – комсомольский секретарь“. Эти слова все выговаривали с особым чувством. У некоторых на глаза навернулись слезы. Они отворачивались и застенчиво вытирали их рукавом или платочком. Закончив очередную песню, комсомольцы вновь наполняли бокалы “белым аистом”, кто-нибудь произносил идеологически правильный тост и все дружно опрокидывали стаканы в широко открытые рты. Петр Федорович, как выяснилось из разговора, лишь недавно был переведен в райком партии. Связь с бывшими коллегами по комсомолу он не терял, душой оставался молод и бодр.
Нет и еще раз нет, думал я, глядя на комсомольцев, поглощающих в неимоверном количестве крепкий молдавский напиток, наивны те, кто полагают будто комсомольскими или партийными функционерами становятся лишь карьеристы. Конечно, карьеристом надо быть, всенепременно, но одного лишь этого качества для успешной карьеры мало.
Я вспомнил, как пару лет назад довелось встретить столь же замечательных людей. Поезд Москва-Берлин, на котором я ехал в столь редкую для меня командировку, не успел еще покинуть Белорусский вокзал, как в соседнем купе раздался звук откупориваемых бутылок. Проходя мимо открытой двери, я увидел троих мужчин и даму, уютно расположившихся вокруг столика, уставленного бутылками и закусками. И мужчины, и дама были относительно молоды и пили невероятно много. Через какое-то время из их купе послышалось громкое пение. В те незапамятные времена подвыпивший народ предпочитал песни Высоцкого, Окуджавы или, на худой конец, детские. Репертуар моих соседей носил ярко выраженный патриотический характер. Пели они громко и с чувством. Угомонились лишь глубокой ночью, когда весь вагон уже погрузился в сон. На другой день наш поезд прибыл на пограничную станцию Франкфурт на Одере. Перрон был украшен советскими и немецкими флагами. Над временно сооруженной деревянной трибуной алел лозунг на немецком языке: └Von Sowjetunion lernen – heißt siegen lernen“ (Учиться у Советского Союза – значит учиться побеждать!)
— Какого это так встречают? — удивилась проводница, подметавшая коридор.
В этот момент дверь соседнего купе с грохотом откатилась в сторону и оттуда вышли соседи-алкоголики. Узнать их было невозможно. Мужчины облачены в строгие темные костюмы, тщательно выбриты и благоухали одеколоном. Их попутчица туго затянута в строгое черное платье. На ее полном бюсте ярким цветком алел комсомольский значок. Глядя на них, невозможно было поверить, что эти люди пропьянствовали всю ночь: свежие лица, строгие глаза, слегка покрасневшие от ответственной работы, гордая осанка. Торжественным шагом все трое прошествовали через вагон, вышли на перрон и величественно поднялись на трибуну. Один из моих недавних попутчиков наклонился к микрофону и что-то вдохновенно прокричал. Молодые немцы неистово зааплодировали. Минут через десять вакханалия закончилась, и процессия во главе с моими соседями по вагону в сопровождении возбужденных немецких комсомольцев в синих блузах под грохот барабанов и рев труб двинулась к выходу из вокзала.
Конечно же, мало быть только карьеристом для успешной политической деятельности в стране победившего социализма. Настоящий народный вождь должен иметь не только холодную голову и горячее сердце, органы, столь высоко ценимые Феликсом Эдмундовичем, но также и крепкую, выкованную из чистой стали печень. Такую печень не натренируешь гантелями или пробежками. Ее наследуют от отцов и прадедов вместе с генами. У человека, даже физически очень крепкого, печенка такой адской нагрузки просто не выдержит. Если вдруг и закинет судьба малопьющего на высокий и ответственный пост, не удержаться ему там ни за какие коврижки. Так что не судите функционеров строго и опрометчиво. Это люди отмеченные печатью Бога. Такую печень Господь даровал лишь им. Да еще разве налиму.
…Когда белый аист совершал незнамо какой круг на трапезе местных комсомольских лидеров, пришла уборщица и заявила, что пора уже закрывать помещение, а самой ей идти на боковую.
— Тетя Паша, приобщись-ка ты лучше к общественной жизни, — сказал Петр Федорович и обнял старушку за плечи. – Выпей вместе с нами за полный кворум.
Уборщица казалось только и ждала этих добрых слов. Она прислонила швабру к стене, цепко ухватила жилистой рукой стакан, наполненный молдавским аистом, и лихо выцедила беззубым ртом янтарную жидкость.
— За кворум грех не выпить, — с чувством произнесла враз помягчавшая старушка, —
свет только не забудьте выключить, соколы, когда расходиться будете. И с цветочками поосторожнее. А то в прошлый раз кто-то весь фикус заблевал.
Нет, так дело не пойдет, подумал я, за комсомольцами не угонишься, они действительно пьют как взрослые, и пошел на хитрость. Чокался со всеми как положено, а выпивал лишь половину. Соседи тут же подметили мое лукавство и пристыдили.
— Не хорошо от коллектива отбиваться, — укоризненно глянула на меня крепкая телом комсомолка с тугой шестимесячной завивкой и улыбнулась. При этом в уголке ее губ задорно блеснул золотой зуб. – Может, здоровьем страдаете? Так полечим, у наших девушек руки целебные. Я невольно взглянул на ее мощные руки и торопливо заверил, что здоровье пока, слава Богу, в порядке. И в доказательство тут же допил стакан.
Сморило на песне про удалого Хасбулата. Пётр Фёдорович по-дружески взял меня под локоть, вывел из-за стола и повел в гостиницу. └Бедна сакля твоя“ неслись вослед рыдания райкомовцев.
….. Утром я был разбужен треском моторов. Белобрысые мальчишки гоняли по пыльной улице на раздолбанных мопедах.
В дверь номера кто-то тактично постучал. Сказать └войдите“ не было сил. Дверь отворилась, и Петр Федорович, мягко ступая, материализовался в комнате. Лицо его слегка припухло, по измятой одежде было видно, что до дома он вчера так и не добрался.
— Кто ходит в гости по утрам, тот поступает мудро, — слегка осипшим голосом процитировал он Винни-Пуха и по-отечески потрепал меня по ноге. В левой руке главный районный безбожник сжимал знакомую до боли бутылку └Белого аиста“.
– Птица счастья снова выбрала тебя, — протянул бутылку Петр.
Я с трудом оторвал голову от подушки и глянул в окно. Мальчишки уже уехали. От одного взгляда на этикетку с пернатым к горлу подступал комок. Петр заботливо набулькал в стакан янтарную жидкость, гордость молдавских виноделов.
— Во глаз! — восхитился он сам себе, — точнее штангель-циркуля. Выпей сие не алкоголя ради, а лекарства в виде. Оттянет мгновенно. Весь наш советский народ каждое утро только так и лечится. Да еще разве что рассолом. Потому и непобедимы мы, потому и любят нас прогрессивные люди на всей планете.
Желудок мой конвульсивно сжимался в предчувствии новой пытки, голова раскалывалась. Весь организм восставал против варварского лечения. Но Петр дожал таки меня. Убеждать профессиональные комсомольцы умели. Отчаянно, как новичок-парашютист бросается в открытую дверь самолета, опустошил я одним глотком стакан. Некоторое время все оставалось без изменений. А затем случилось чудо. Черно-белый мир неожиданно начал окрашиваться в нежные акварельные тона. Пыльный тополь за окном стал бирюзово-зеленым, пронзительный женский голос, доносившийся из коридора, превратился в благородное меццо-сопрано
— А Верочка привет тебе велела передать, — лукаво улыбнулся Петр, заметив мое возрождение.
— Какая еще Верочка? – удивился я, – меня же у вас ни одна собака еще не знает.
— Здрасти! – развел руками Петр, – очень даже знают теперь, особенно после твоих вчерашних излияний. Кто против тебя сидел? А? Ведь ты её вчера в гости приглашал, в столицу. Говорил, дескать, у тебя там в ресторанах все схвачено, обещал сводить в Большой театр. Петр плутовато погрозил длинным пальцем.
….Центральная усадьба, или село Дергуны, ничем не отличалась от тысяч других русских сел. Дома под жестяными крышами, на частоколах сушатся стеклянные банки. Перед домом чахлый куст сирени, позади картофельные грядки. Во дворе козел для пилки дров и проржавевшая жестяная утварь. В середине села разместилось, как водится, правление колхоза. Перед правлением скромный памятник: вождь мирового пролетариата Ленин, окрашенный в серебряный цвет и потому похожий на космонавта, указывает народу единственно верное направление — в сельпо. Подобные памятники украшали в ту пору все без исключения населенные пункты от Бреста до Чукотки. Бригады шабашников поставили их производство на конвейер. Цены варьировались в зависимости от размера монумента и материала, из которого ваяли вождя. Дешевле всего обходился гипсовый Ильич в натуральную величину. Прижимистые председатели заказывали его наиболее охотно. По желанию хозяина умельцы могли покрыть вождя мирового пролетариата и золотой краской. Разумеется за дополнительную плату.
Над правлением колхоза полоскался вылинявший красный флажок.
— Наши в городе, — обрадовался стягу Петр Федорович, — будем опохмеляться с крестьянским вожаком.
— Может лучше сначала с дояркой побеседовать, — предложил я, — а то ведь сбежит вечером на танцы, ищи ее потом.
— Пошли, — без энтузиазма согласился Петр Федорович, — только не засиживайся с ней долго. Про цифирь Людку вообще не спрашивай, председатель тебе потом всю эту лабуду молочную в бухгалтерии найдет. Пусть девушка о судьбе своей нелегкой поведает, как надоить столько умудрилась расскажет. А потом пойдем моих подопечных баптистов наведаем.
Баптистов в Дергунах оказалось много, почти половина села. Дома их выглядели солидно и ухоженно. На крышах отсутствовали телевизионные антенны. Смотреть богопротивные телепрограммы верующие люди отказывались наотрез. Зато все они дружно настраивали радиоприемники на волну далекой Канады. Эфир нес оттуда проповеди для меннонитов. Эти заморские передачи власти почему-то не глушили. Работали баптисты старательно и добросовестно. Спиртного в рот не брали. Председатель колхоза не мог нарадоваться на них. Районное партийное руководство относилось к верующим с недоверием.
— Понимаешь, — растолковал мне Петр, — шесть дней в неделю баптисты пашут, как кони. Работать они умеют, этого не отнимешь. А вот в воскресенье наотрез отказываются выходить в поле. Вера, говорят, не позволяет им трудиться в этот день. Идут в свой молитвенный дом поклоны бить. А мне начальство потом холку мылит за плохую культпросветработу. Простой механизатор, какой-нибудь Вася Похмелкин, никогда не пойдет наперекор райкому: коли прикажет ему начальник работать в воскресенье — значит выйдет в поле. И пашет. А эти …
От возмущения Петр сморщил лицо и махнул рукой.
— Так ведь верующие шесть дней подряд вкалывают, — возразил я , — а твой любимый механизатор Вася Похмелкин всю неделю пьет. Представляю, сколько он вам в воскресенье напашет.
— Да кого это колышет сколько он напашет, — закипятился Петр. — В нашей стране как в армии: коли начальство приказало – выполняй, не раздумывай. Ответь ему четко └Есть!“ и иди себе, гуляй на все четыре стороны. И все довольны. Меня вот, к примеру, поставили бороться с религиозным дурманом, и я не перечу, четко отвечаю начальству └Есть!“, поворачиваюсь через левое плечо и иду … в сельпо.
— По-другому никак нельзя, — весело засмеялся Петр, — иначе анархия, волюнтаризм и всеобщее угнетение рассудка.
С религиозным дурманом районные власти боролись упорно и последовательно. Время от времени по их приказу даже сносили бульдозером молитвенный дом. Через день-другой верующие возводили на пепелище новый храм, и все повторялось. Кто-то из горячих голов предложил однажды райкому провести эксперимент: оставить верующих на какое-то время в покое. Дескать, без гонений баптистам самим скоро наскучит молиться и община в полном составе переключится на одобренный сверху атеизм. Однако никто из районных руководителей так и не решился дать команду на столь рискованный эксперимент. А вдруг верующие и вправду отрекутся, с кем же тогда прикажете бороться партии? Вместо этого отцы района решили в очередной раз усилить пропаганду передового марксистско-ленинского учения – научного атеизма. Петр Федорович, занимавшийся в ту пору военно-патриотическим воспитанием молодежи, успешно провел милитаризированную детскую игру └Зарница“. Потому-то районные власти и решили именно его бросить на этот идеологически важный участок работы: борьбу с религиозным дурманом. С баптистами, хотя те и были поголовно непьющие, у Петра сложились добрые отношения. Верующие понимали, что человек он подневольный, делает то, что прикажут сверху. Петр убедился в свою очередь, что переубеждать верующих дело пустое, неблагодарное и махнул рукой. Распекал баптистов больше для отчетности. Чтобы вести дискуссии более предметно, подковался, самостоятельно проштудировал библию. На наиболее часто задаваемый колхозниками вопрос: так есть ли все-таки Бог, не спешил уже отвечать отрицательно. Пастор Йоганн Тиссен, или Иван Адамыч, ценил его. В одном частном разговоре обмолвился даже: └Хорошая голова у Петра, только дураку досталась. Хоть и глупости говорит, но красиво. Не пил бы столько, вполне мог бы у нас проповеди читать”
…Доярка Людмила Фогель оказалась вполне современной девицей. В меру плотной, в меру кокетливой, в меру симпатичной. Щеки ее были румяны и туги, глаза задорно блестели, серый халат топорщился там, где и положено. Смотреть на нее было приятно. Заведующий фермой, коренастый, плохо выбритый мужчина в мятой кепке и кирзовых сапогах, отвел нас в красный уголок фермы и деликатно прикрыл дверь.
Интервью с передовой дояркой получилось странное.
— Давно на ферме работаете? – спрашиваю.
— Не скажу, – кокетничает доярка. – Зачем вам это знать?
— Мне это знать, говорю, верно, ни к чему, а вот читателя подобная пикантная деталь непременно заинтересует.
Людмила затеребила кончик платка, опустила глаза и напрочь замкнулась. Я пытался навести ее на нужную тему, подсказывал готовые ответы: может метод у нее какой новый, или кормит она коров как-то по-особому. Девушка не поддавалась на мои провокации и упорно молчала. Через полчаса я окончательно выдохся.
— Чего это вы все меня одну пытаете? – возмутилась вдруг Людмила. – Верка еще лучше говорить может.
— И до Верки дойдет очередь, — успокоил я.
— А вы правда из самой Москвы? – обожгла меня вдруг взглядом передовая доярка.
— Точнее не бывает, — говорю. – А может, скажешь, кто еще работает в вашей бригаде?
— Господи, да зачем вам это? Спросите лучше у завфермы, Захара Никодимыча, он всех наших доярок наперечет знает, — снова застенчиво затеребила платочек Людмила.
Петр Федорович несколько раз просовывал голову в дверь, делал страшное лицо и нетерпеливо стучал согнутым пальцем по часам. Дескать не мучайся ты с ней, завязывай, дел еще невпроворот.
Я сдался. Милая девушка Фогель умудрилась не ответить ни на один мой вопрос. Тайна высоких надоев так и осталась нераскрытой.
— Все, — сдался я наконец, — ты победила, впредь буду писать только о дровосеках и кубометрах. С молоком завязываю.
Выйдя из фермы, я стал невольным свидетелем разговора Петра с сельским жителем. Собеседник его был одет неброско: торс мужчины средних лет обтягивал просаленный ватник, на голове расплющилась мятая кепка, серые полосатые штаны мягко ниспадали на грязные кирзовые сапоги. Судя по вымазанным мазутом рукам — механизатор.
— Ну а сам-то ты куда смотрел? – возмущался Петр.
— Так я ж тоже был выпивши, — хрипел тракторист. – Откуда мне было знать, что он под куст завалится. И ноги еще вытянул, как ненормальный.
— И что же ты ему прямо так по ногам и проехал трактором?
— А то! Сапоги всмятку. Новехонькие. Он их в городе на заказ шил. У него же нога ненормальная.
— Была, — поправил Петр, — теперь без двух. Наверное пить завязал с горя. В больнице то не попьешь.
— Щас, — хмыкнул тракторист, — разбежался. Он с мужиками в палате скидывается. Там ведь как: у кого ноги есть, те в магазин за рыгаловкой гоняют. А он лежит под одеялом, как барин, только отхлебывает.
Трактористы, как выяснилось, были как раз из тех самых энтузиастов, готовых работать даже в воскресенье. Распределили их в тот роковой день на вывоз навоза. Начали они, как положено, с красного вина. Его в большом количестве завезли неделю назад в сельпо. Произвели напиток Закарпатские виноделы. Назвали его патриотично — └Червонное“. Оно отличалось отменной убойной силой и чрезвычайно доступной ценой. Это особо ценили сельчане. После червонного друзьям крепко полегчало. Они умудрились даже сделать пару ездок. Затем трудовой запал у них угас. Пришлось кинуть на пальцах, кому ехать в сельпо. └Червонное“ к тому времени раскупили более энергичные сельские труженики. Остался лишь дорогой, но забористый └Горный дубняк“. После дубового напитка работать механизаторам и вовсе расхотелось. Друзья выгребли из мятых штанов всю оставшуюся наличность, Федор завел трактор и поехал за новой дозой спиртного… По пути железный конь опрокинулся в кювет, но механизатора это нисколько не огорчило, и он нетвердой походкой продолжил свой путь. На обратной дороге его ждал приятный сюрприз: чья то заботливая механизаторская душа проявила солидарность — выдернула поверженного железного коня на дорогу. Федор тяжело вскарабкался в кабину, дал полный газ и… До больницы друзей подбросил сосед, проезжавший мимо на мотоцикле с коляской.
— Ведь какой геройский народ у нас! – восхищался по дороге к машине Петр. – Ноги всмятку, а он о сапогах думает, выпивку другу носит в больницу. Такие молодцы, каких только дел по пьянке не натворят, но коли надо — и под танк сиганут. Домой вернутся — вся грудь в орденах.
Фантазия уводила Петра все дальше от современности. Патриотическая работа с молодежью не прошла, видимо, бесследно. Заметно было, что лихость механизаторов импонирует ему гораздо больше, чем трудовая, но скучная жизнь баптистов.
— Есть еще в жизни некоторых людей место подвигу, — грустно резюмировал он, – а тут сиди, отписывайся.
— Так мы с тобой от вчерашнего подвига не отошли еще, — удивился я.
— Вспомнил, — махнул рукой Петр, — когда это было. Солнце уж в зените, а у меня ни в одном глазу.
Молитвенный дом баптистов походил на передовой сельский клуб. Добротные скамьи для паствы, чистые полы, сияющие окна. Все сработано добротно, с любовью, как для себя. На сцене возились с аппаратурой молодые люди, настраивали электроинструменты к вечерней службе. Две скромные девушки натягивали кумач с библейским изречением. Пастор Иван Адамыч, внешне не отличимый от других сельчан, в сером сиротском костюмчике, с достоинством приветствовал нас.
— Адамыч, ты же торжественно обещал мне в прошлый раз не вовлекать в свою культработу молодежь, — укоризненно покачал головой Петр. – Вон сколько новеньких привадил.
— Не я привел их сюда, а господь Бог им дорогу указал, — смиренно ответствовал пастор.
— Лучше бы он им в драмкружок дорогу указал, — вздохнул главный районный атеист. – На носу областной смотр самодеятельности, а у нас Чичикова играть некому, Фидулин ногу сломал по пьянке. А у тебя вон какой ансамбль хоралы поет.
— Погляди, — повернулся ко мне Петр, — сколько у них верующий народ на опиум жертвуют. Не спрашивая разрешения Адамыча, Петр бесцеремонно снял со стены фанерный ящичек для пожертвований и открыл крышку. Плотно слежавшиеся купюры ласкали глаз. Пожертвований меньше пяти рублей не наблюдалось. Преобладали денежные знаки десяти и двадцатипятирублевого достоинства.
— Что за народ, — опечалился Петр. – На религию денег не жалеют, а сдать взносы на родной ДОСАФ не допросишься. Я, когда работал там, самолично за каждым членом бегал, уговаривал, пожертвуй, мол, двадцать копеек на родную армию. А они все, как сговорились: денег нет. В конце лета, дескать, под расчет получим – тогда и дадим. А где-нибудь, на Чукотке, к примеру, солдатик наш без ружья мается, а классовый враг в лицо ему оскалился, а тому и стрельнуть не из чего, народ на ружье денег пожалел.
— Смотри, Адамыч, будешь массы смущать – закроем твою богадельню, — громко и как-то даже театрально закончил вдруг Петр Федорович.
— На все воля божья, — смиренно развел руки Адамыч.
— Чего это ты с ними так строго? — полюбопытствовал я, когда мы отошли достаточно далеко от молитвенного дома. — Пусть люди лучше молятся в воскресенье, чем тракторами друг другу ноги утюжить.
— Так ведь без строгости с ними никак нельзя, — Петр посмотрел на меня, как на недо- умка, – завтра утром каждое сказанное мной слово в райкоме знать будут. Тут в секте полно сознательных граждан. Стратегия, брат! А теперь за дело. Председатель уже заждался нас.
В колхозной столовой оказалось неуютно и грязновато. Поначалу я даже разочаровался: неужто не могли выбрать для банкета место поуютнее. Но председатель прошел столовку насквозь, открыл неприметную дверь в служебное помещение и пригласил нас широким жестом. Тут был совсем другой коленкор: полированный деревянный стол уставлен тарелками с соленьями, жареными цыплятами, помидорами, огурцами, розовыми ломтями сала. На стене джентльменский набор культурного наследия предков: три богатыря, мишки на лесоповале, девятый вал Айвазовского и незнакомка Крамского. На окнах занавески. Пить, правда, пришлось не из рюмок, ибо таковых снова не оказалось, а из стаканов. Разлили старого знакомца — “Белого аиста.” Председатель принес с собой мешок из плотной бумаги. Как оказалось доверху наполненный бутылками. Темп сельчане задали такой, что через час я уже потерял всякое ощущение реальности.
— Что там за анекдоты рассказывают у вас в столице? – поинтересовался у меня председатель, хрустя огурцом.
Я выдал навскидку пару безотказно смешных анекдотов. Они были опробованы в самых разных кампаниях и осечки не давали. Однако на сей раз ожидаемого смеха я так и не услышал. Все задумчиво смотрели на меня и молчали. Затем зоотехник крякнул с сожалением.
— Послушай-ка ты теперь действительно смешной анекдот, — потерев руки, начал он, значит так, приходит как-то кум до кумы …
Анекдот оказался непривычно длинным и напоминал скорее русскую былину или ирландскую сагу. Кроме выше названного кума и кумы в нем принимал участие еще целый ряд действующих лиц: вечно пьяный, но смекалистый русский мужик, большой любитель свиного сала хохол, прижимистый еврей, щедрый, но недалекий грузин, наивный узбек, туго соображающий, но метко стреляющий чукча, оборотень в погонах милиционера. Через равные промежутки времени комната оглашалась громовым хохотом, но зоотехник продолжал повествование. К концу анекдота народ изрядно выдохся, и интенсивность смеха снизилась. Впрочем, и концовка оказалось не столько смешной, сколь поучительной. Я понял, в чем была моя ошибка: здешний народ жил спокойно и размеренно. На коротком городском анекдоте они не успевали сосредоточиться и уловить суть. Неторопливый крестьянин разогревался медленно, как тракторный мотор.
— Ну, ты даешь, Кузьма! – председатель вытер ладонью слезы. — Откуда ты их только берешь?
— Чего это ты, Петя, все за грудь хватаешься? — поинтересовался вдруг зоотехник. – Бандитская пуля?
Все весело засмеялись знакомой шутке.
— Память о встрече с вождём, — поморщился Петр, – захотел его вблизи рассмотреть.
И поведал. Делегировали его как-то на сессию в столицу. В первый день все в кабак подались, а он сдуру решил на вождя в мавзолее полюбоваться. Часа три выстоял в очереди. Ветер промозглый, милиция в матюгальник народ инструктирует как вести себя у гроба вождя следует. Вещички велят сдать в камеру хранения. Ну а у него вещей нет, стоит себе спокойно. Метров десять не доходя до входа в мавзолей, Петр вспомнил вдруг, что очки в боковом кармане пиджака остались, забыл их сдать. Сунул руку в карман и потерял сознание. Открыл глаза и видит: лежит он в незнакомой комнате на топчане. Грудь болит страшно. Хмырь в штатском, увидя, что он открыл глаза, поинтересовался, может ли говорить. Петр головой кивнул, дескать, попытаюсь.
— Зачем, — спрашивает хмырь, — руку тянул за пазуху?
— Очки, — отвечает Петр, — достать хотел.
— Проверьте-ка его карманы, — приказывает чекист.
Два гвардейца тут же ошмонали Петю, осколки его очков достали и на стол выложили. Наверно извиняться сейчас будут, решил Петр, в мавзолей без очереди проведут. Все-таки ни за что ни про что отмолотили. Хрен то! Вы нарушили, говорит чекист, правила поведения у мавзолея. Вас ведь инструктировали руки перед входом на виду держать, как положено, резких движений не делать. Кто знает, может у вас бомба за пазухой. В общем так: о вашем поведении мы сообщим руководству. А вы теперь уезжайте к себе в Заливатск и радуйтесь, что легко отделались.
— До сих пор не пойму, кто же из чекистов и чем так в грудь меня звезданул, — вздохнул Петр. — До самого Курдюмска потом проводница валидолом отпаивала.
Все за столом задумались, лица посерьезнели: столица шутить не любит.
После неизвестно какого по счету стакана лица моих собутыльников стали расплываться. Остаток вечера смутно сохранился в памяти. В гостиницу я попал далеко за полночь. Поспать в ту ночь удалось плохо. Гостиничная постель вытворяла чудеса: она ходила ходуном, раскачивала меня, как на волнах. Потом она вообще взбесилась, встала вдруг на дыбы и сбросила меня на пол. Я отчаялся усмирить ее, махнул рукой и заснул прямо на пыльном прожженном сигаретами коврике.
… Разбудил меня хриплый петушиный крик. Все тело было покрыто мурашками и отливало синевой. Спать без одеяла оказалось ужасно холодно. На тумбочке у кровати кто-то предусмотрительно поставил бутылку пива, рядом положил открывалку. Я отпил глоток пива и перебрался на кровать. Она к тому времени наконец-то угомонилась, согрелся, и снова заснул.
— Спишь, — услышал я вдруг сквозь дрему чей-то укоризненный голос, — а в это время кто-то может быть домну задувает.
Еще более помятый Петр Федорович сидел за столом и задумчиво рассматривал прибитый к стене отрывной календарь. На листке крупными красными буквами стояло: День металлурга. И впрямь праздник!
— Люда Фогель интересовалась вчера весь вечер, когда же ты наконец напишешь про нее? – грустно вздохнул Петр. – Я разъяснил девушке, что ты именно сегодняшней ночью собирался над этим очерком работать.
— Когда же это она успела спросить тебя? – удивился я. – Мы же вчера вроде бы вместе ушли с фермы. Вместе с тобой анекдоты за столом травили. Ее в нашей кампании не припомню.
— Отвечаю: в клубе, на танцах. Ты-то отрубился вчера, а мне еще и на танцы в клуб пришлось идти: за тебя и за того парня. Культурную работу среди девушек проводил. Если мы ими заниматься не станем, то баптисты умыкнут их души. С местными хлопцами разъяснительную работу провел. Потом пил с ними на мировую. Господи, какую же гадость потребляют крестьяне.
Петр гадливо поморщился. Глаза у него были красные, усталые и задумчивые. Одна из пуговиц на пиджаке сиротливо обвисла, ботинки потемнели от утренней росы, в волосах сиротливо приютилось куриное перышко.
— Господи, какой же шмурдяк пьют работники сельского хозяйства! — вздохнул Петр.
Когда в “Свободной евангелической общине”, куда мы с женой случайно забрели, гуляя по маленькому баварскому городку, закончилось пение и прихожане,
не спеша, расселись по своим местам, к ним обратился пастор, в котором я узнал старого знакомца Адамыча, пастора Йохана Тиссена из села Дергуны Заливатского района Курдюмской области.
— Я рад сегодня приветствовать в нашей общине дорогого гостя, — торжественно начал Иван Адамович,- пастор Фогель приехал к нам из Аугсбурга, чтобы рассказать как живут там сегодня наши братья и сестры.
Высокий, упитанный пастор Фогель тяжеловато взошел на трибуну и обратился к пастве с приветственным словом. Я пригляделся к посланцу из соседнего города и меня, как писали в старых романах, поразили гром и молния: я не поверил своим глазам. Передо мной стоял инструктор райкома партии Петр Федорович Шлыков, Петруччо, распекавший когда-то пастора Йохана Тиссена, то есть Иван Адамыча. Со времени нашей первой (и последней) встречи, он заметно прибавил в весе. Лицо его округлилось и приобрело здоровый румянец. Немецкая жизнь явно пошла на пользу бывшему главному районному атеисту. Петр поймал мой взгляд, узнал и удивленно округлил глаза. Не прерывая проповеди, он незаметно сделал мне рукой знак: подожди, дескать, не убегай после службы. Речь заезжего пастора явно пришлась народу по душе. Закончив свои излияния, батюшка еще минут пятнадцать отвечал на вопросы обступивших его прихожан, приглашал их посетить общину Аугсбурга. Освободившись, Петр с широкой улыбкой устремился мне навстречу.
— Какие люди в нашей баварской глуши! – воскликнул он.
— Никак перестроился? – полюбопытствал я,- перековал, так сказать, меч на орало.
— Раскаявшийся грешник вдвойне дорог Богу, — рассмеялся Петр. – У меня теперь шансов попасть в рай поболе твоего будет.
— Не сомневаюсь, — порадовался я за пастора. – Ты, Петруччио, всегда был ближе к начальству. А почему ты теперь вдруг Фогелем зовешься, а не Шлыковым?
Вместо ответа Петр помахал кому-то рукой и прикрикнул по-хозяйски:
— Людка, чего прячешься! Иди к нам!
Только тут я заметил стоящую в сторонке пышную даму. Ее бедра туго обтягивали белые брюки, высокий бюст соблазнительно просвечивал сквозь прозрачную блузку.
— Неужто та самая знатная доярка Люда Фогель? Какими судьбами? – удивился я и тут же догадался. – Вот почему ты Фогель теперь!
— Петька уломал меня сюда приехать, — Людмила толкнула локтем в бок пастора Петера. — Мы после вашего отъезда из Дергунов через пару месяцев и поженились. Потом уж, как собрались ехать в Германию, он и фамилию мою взял. Тоже Фогель теперь.
— Такую встречу обмыть надо,- подмигнул Петр. — Пошли, я здесь один кабак знаю — закачаешься! Помнишь, какую только дрянь мы не пили в Союзе? Приснится порой – аж телом во сне дернусь.
— А как же └Белый аист“? – удивился я. — Ты в свое время, помню, его изрядно пользовал.
— Вспомнил! Когда это было? Почитай лет пятнадцать назад. А после того аиста была еще и перестройка, и борьба с алкоголизмом. Забыл?
-Grüß Gott! — приветствовала нас хозяйка гаштете в национальном баварском платье — Пиво или поесть хотите?
— Три пива, хозяйка, есть не будем, на диете, — улыбнулся Петр и незаметно втянул живот. Людмила неодобрительно глянула на мужа. Через пару минут перед каждым из нас стояла запотевшая кружка с пивом. Людмила с удовольствием сделала глоток, игриво толкнула пастора Петера и по-матерински погладила его по голове. Оказалось, в тот самый вечер, когда я отчаянно сражался в гостинице села Дергуны с окончательно озверевшей кроватью, Петр охмурил знатную доярку. Именно за это местные хлопцы чуть не намяли ему тогда бока. Переехав в Германию, Петер Фогель пару лет маялся без работы, прибавил в весе килограммов двадцать и чуть было не спился. Выбраться из кризиса помог ему дядя Людмилы Иван Адамыч. Сначала уговорил Петра сходить с ним на службу в молитвенный дом, а там и пошло… Язык у Петра Федоровича всегда ведь был хорошо подвешен. Да и Библию главный районный безбожник изучил в свое время основательно. Так что пастор из него получился отменный.
В уютной баварской гаштете тихо звучала музыка. Лучи заходящего солнца дробились в пивных кружках и янтарными пятнами оседали на скатерти. За окном хрипло переговаривалась дрозды.
— Господи, какой же шмурдяк мы пили! – вздохнул Петр.
— Ка-ра-шо! – кивнул нам головой толстый баварец за соседним столиком. А жена его приветливо улыбнулась, подняла кружку с пивом и добавила почему-то: “Калинкa´-малинкa´!”