Опубликовано в журнале Студия, номер 11, 2007
Пятый угол ищи и найди в четырёх,-
васильковые стены раздвинь,
где сквозь синь пробивается чертополох
и ромашки разбавили синь.
Не обои, а луг, где-то возле Твери
или возле Шатуры, Бог весть,
но уйдя- эту стену, как дверь затвори
и замок стопудовый повесь.
Чтоб домой не вернуться уже никогда
ключ в реке утопи, — ни о чём
не жалей; и сомкнётся речная вода
и подавится щука ключом.
Будет дождик грибной моросить, и пчела
расплескает нектар второпях;
и забудутся беды, что были вчера
и пустяшным покажется страх.
Потому, что ни страха уже и ни тьмы
не осталось—об этом забудь,
только луг васильковый, родная, и мы
в васильковом пожаре по грудь.
* * *
Опуститься на самое дно.
Не всплывать, даже если попросят.
Поматросят—известно давно,
а потом обязательно бросят.
И ещё посмеются—да! да!
имена перепутав и числа.
Над тобой голубая вода
многотысячной массой нависла.
Нет, не в яблоках конь у тебя,
свет звезды немигающе-тусклый,
и в бесшумные трубы трубя,
тишину умножают моллюски.
Опустился на самое дно.
Не всплывёшь. Даже если попросят.
Ах! Теперь всё равно. Всё равно?
Поматросили бы. Не матросят.
* * *
От пустой болтовни и от слов невпопад
ты молчаньем себя сбережёшь,
а пришедшие двое, ни то, чтоб молчат,-
пьют перцовку и слушают дождь.
Пьют вдвоём на троих. Конфетти. Мишура.
С Новой жизнью тебя, дорогой!
Одному, он спешит на работу—пора,
торопиться не нужно другой.
«Карнавальная ночь», к сожалению-2.
Жизнь—одна. Сыт по горло. Устал.
И дождём разбавляет перцовку вдова,
припадая к гранитным устам.
И трясётся в вагоне—ни друг и ни брат-
посторонний. Туман в голове.
Бой курантов. 12. Похмелье. Салат
неизменный, как смерть, оливье.
* * *
«что?», «зачем?»,»для чего?» и «когда?»;
«а потом появилось свеченье,
но меня не пустили туда».
Не грусти—это даже не чудо,
чудо было—теперь его нет;
но покамест ты помнишь—оттуда
на тебя проливается свет.
Не молчи, говори без помарок
за двоих—не вдовой, но сестрой.
И украденный кем-то огарок
ты ладонью от ветра укрой.
* * *
Присядь, давай поговорим,
заварим чаю,
и, как молитву, повторим:
«Прости…» «Прощаю…»
«Три слоника» — индийский чай,
без ручки кружка.
«Прости-прощаю» — как прощай
великодушно.
За неимением грибов-
пирог с капустой.
Рассвет за окнами багров
и чай безвкусен.
И нет уже пути назад
и нету боли.
И оду радости трубят
слоны в неволе.
* * *
Звёздное небо, как пристань…
Пристально в небо вглядись:
двадцатилетним танкистам
по сердцу, по фигу жизнь.
Из Забайкалья степного
на небеса:—Шагом марш!
На четвертинку ржаного
ваксы погуще намажь.
Встретились. Поговорили.
Лайф обсудили и лав.
Траками небо взрыхлили,
ангелов перепугав.
Встретимся снова? Вестимо.
Выпьем по чарке? Авось.
Сириус. Маршал Устинов.
Цвет бронетанковых войск.
* * *
О чём?.. О чём угодно:
о жизни, о судьбе…
дотошно и подробно
я расскажу тебе:
о доблестях степного
и вшивого ЗаБВО,
где замерзало слово,
хоть ты руби его,
о подвигах салаги,
о славе дембелей,
о жареной салаке,
что твой вонючий клей.
Сын слушает, не слыша
и смотрит сквозь меня.
А на экране мышья
от жизни беготня.
* * *
Прочту, что скрыто между строк,
но строчки пропущу,
а в них о том, что вышел срок
давно задуть свечу.
Задуть нет времени и сил;
стою на сквозняке,
на вытянутой держит сын
мою свечу в руке.
Держи, сынок, мою свечу:
покамест держишь ты
я книгу до конца прочту
уже из темноты.
Держи, и пусть она горит,
не гаснет никогда.
И со свечою говорит
Восточная звезда.
ПИНСКУ
Чужой — но только не деревьям,
всё понимающим без слов,
не пуху тополей, не перьям
порозовевших облаков,
не бронекатеру у Пины,
не танцплощадке на замке,
не выпитой до половины
бутылке вермута в руке…
Иду неузнанный, вдыхая
неповторимый аромат
давно потерянного рая,
напоминающего ад.
* * *
Я сяду на троллейбус — «бэшку»,
и по Садовому кольцу
с чужим народом вперемешку
поеду к своему концу.
На полусогнутых, на слабых,
в последний путь, не в первый раз
подпрыгивая на ухабах
и в душной тесноте трясясь.
Свою отпраздновав победу
не чокаясь, один в толпе,
трамвайной вишенкой уеду
в троллейбусе маршрутом «Б