Главы, не вошедшие в книгу
Опубликовано в журнале Студия, номер 10, 2006
СМЕРТЬ КАМИЛЛЫ
В дверях гонец С известьем, Что смерть на месте. Олег Прокофьев |
В начале декабря Олег Прокофьев и Камилла отмечали первый день рождения их дочки Анастасии. Они пригласили моего сына Веньку. Была там также и внучка Костаки со своим отцом Колей Страментовым. Я не знал, что вижу Камиллу в последний раз. Как всегда она была весела и открыта. Олег и Камилла собирались в Сухуми. Камилла была беременна.
В конце декабря я не поверил своим ушам: Камилла скончалась в Сухуми! Её погубила советская бесплатная медицина. Ей сделали укол плохо продезинфицированным шприцом и внесли желтуху. Приехала из Лондона мать Камиллы. Я поспешил к Олегу. Он признался мне, что будет добиваться права сопровождать её гроб с намерением там остаться. Я его в этом поддержал. Собираясь на Запад, я хотел видеть там и Олега.
Десять дней ждал Олег решения властей, и те сдались. Он уехал, чтобы уже никогда не вернуться. Роскошный особняк, который обещал быть новым московским салоном, умер, едва успев родиться.
Опустел и соседний дом. Николай Эшлиман ушёл от своей семьи и снял сан. Мне довелось пару раз проезжать мимо Алёшкино на автобусе, и когда я проезжал мимо этих двух домов, я отворачивался, боясь заплакать. Где стол был яств, там гроб стоит!
ЖМП
В начале 1972 года, когда я подавал заявление об отъезде, я навестил владыку Питирима, который принял меня радушно.
– Я решил уехать в Израиль, – сообщил я ему. – Мне придётся, наверное, ждать разрешения несколько лет. Я ушёл с работы и нуждаюсь в заработке, готов делать переводы и собирать библиографию.
Я мог ожидать упрёков, отказа, но ничего подобного не произошло.
– Я понимаю, – сказал Питирим, – что такой предприимчивый человек, как вы, всегда устроится. Ну что ж, мы с удовольствием используем вашу помощь.
Я взялся переводить с немецкого книгу о Коптской церкви, а также жития коптских святых Я просматривал советскую прессу 30-х годов и вносил на карточки все упоминания церкви и епископата. Я написал несколько библиографических обзоров о Восточных церквях по материалам Orientalia Christiana Periodica и Orientalia Christiana Analecta. Они были опубликованы в Журнале Московской Патриархии под инициалами П.У., чтобы могли подумать, что их автором является Уржумцев.
В это время ЖМП пополнилась новым сотрудником – Богородицким. Я сразу оценил это пополнение. Это был пожилой “чекист”. Вероятно, и ЖМП вышел из доверия, раз решили посадить туда такого человека. Богородицкий, несмотря на свою благочестивую фамилию, указывавшую на его происхождение из бывшего духовного сословия, не имел никакого представления о Церкви, богословии, истории. Он был дик и невежествен. Раз в месяц он принимал от меня карточки и раскладывал их так, как я ему говорил.
Я стал также готовить к печати новый библейский синопсис, который по-русски называется Симфонией. Такая симфония на русский текст Библии была издана до революции крайне бестолковыми баптистами. Я нашёл двух грамотных лингвисток и в конце концов передал им эту работу. Не надо думать, что я был единственным евреем, который в это время делал переводческую работу для ЖМП. Я застал там однажды Эдика Зильбермана, переведшего трактат по нравственному богословию, и других людей.
БОНАВИЯ
– Ты прав, ты прав! – сказал судья. – И Воробья, и Соловья Я привлекал за клевету. Подхватывая на лету Слова, коверкают их суть. Ты с ними осторожней будь! Леонид Мартынов “Поэзия как волшебство” |
Бывая у Глазова, я впервые встретил у него иностранного журналиста. Многие тогда уже встречались с иностранными корреспондентами, но у меня ещё не было никаких контактов.
Дэвид Бонавия был корреспондентом лондонской “Тimes” и был очень известен в Москве. Я пригласил его к себе, и мы стали часто видеться. Я его заинтриговал, и он стал упоминать меня в своих статьях, не называя по имени, но характеризуя как одного из наиболее тонких здешних наблюдателей. Я видел несколько раз “Тimes Literary Supplement” и предложил Бонавии свою рецензию на Белорусскую энциклопедию. Почему именно на неё? Трудно ответить. Такова была моя интуиция. Бонавия согласовал это с Лондоном, и через несколько дней я передал ему свой текст. Я также написал для него рецензию на антисемитскую книгу сотрудника ЦК КПСС Юрия Иванова “Осторожно сионизм”. Бонавия очень похвалил оба мои опуса, сказав, что они написаны с необычной для советского человека беспристрастностью. Недаром я был долгое время читателем спецхрана.
ЗАЯВЛЕНИЕ
И пишет боярин всю ночь напролёт. Перо его местию дышит, Прочтёт, улыбнётся, и снова прочтёт, И снова без отдыха пишет, И злыми словами язвит он царя, И вот уж, когда занялася заря, Поспело ему на отраду Послание, полное яду. А. К. Толстой |
1 марта 1972 года я, наконец, подал заявление в ОВИР. Месяца два ушло на сбор документов, что сильно упростилось тем, что я нигде официально не работал и поэтому не должен был представлять характеристик. Вера же уволилась из поликлиники и, как нигде не работающая, также не должна была представлять никаких характеристик. Через несколько месяцев, когда документы уже были поданы, она спокойно вернулась на ту же работу, так что в поликлинике никто ничего не знал.
Подав документы, я написал письмо Брежневу, которое по моим расчётам было очередным звеном в моей психологической войне. Одновременно я послал письмо на имя Андропова, где объяснял, что моя секретность была в большой мере искусственной, так как я никогда не работал с самим оружием.
Несмотря на кажущуюся иррациональность таких шагов, они все сыграли роль и, в конце концов, дали мне возможность уехать целым и невредимым.
Глубокоуважаемый Леонид Ильич!
В апреле и июле 1971 г. я дважды обращался с письмами на Ваше имя. В ответ на второе письмо 2 августа мне позвонил сотрудник отдела науки ЦК КПСС тов. Галкин М. Г. и предложил мне встретиться с акад. В. А. Трапезниковым. Поскольку весь август В. А. Трапезников находился на лечении, я смог связаться с ним по телефону лишь в последних числах августа.
Хотя В. А. Трапезников и согласился на встречу со мной по возвращении из отпуска, т. е. примерно в конце сентября – начале октября, он сразу же предупредил меня, что никакой речи о работе в его институте заведомо быть не может вследствие предстоящего сокращения штатов, хотя по словам М. Г. Галкина именно возможность работы в Институте проблем управления и должна была быть предметом моего разговора с В. А. Трапезниковым. Лишь двумя неделями позднее я понял, что истинной причиной расхождения между словами М. Г. Галкина и В. А. Трапезникова явился инцидент с проф. А. Я. Лернером, произошедший за это время.
В этих условиях дальнейшие контакты с В. А. Трапезниковым стали для меня бессмысленными, а сам В. А. Трапезников не проявил ни малейшей инициативы со своей стороны, несмотря на то, что в ноябре или октябре второе моё письмо в ЦК, как мне это хорошо известно, было переслано из отдела науки ЦК КПСС в Институт проблем управления, Кроме этого, ещё в ноябре я выступал на учёном совете ИПУ оппонентом на защите диссертации.
Полное молчание со стороны инстанций, в руках которых находились мои письма, было, естественно, воспринято мной, как молчаливое согласие на указанный мной альтернативный выход из создавшегося положения. А именно, в тех условиях, когда правительство приняло мудрое решение о выпуске лиц еврейской национальности в гос-во Израиль, я твёрдо решил воспользоваться такой возможностью.
Я глубоко уверен в том, что только на родине своих отцов еврейский народ сможет жить полноценной национальной жизнью, свободной как от несправедливых подозрений, так и от несправедливого недовольства.
Я ни на мгновение не сомневался в том, что, несмотря на предосудительную, продиктованную неправильными политическими расчётами, так называемую “антисионистскую” кампанию, компетентные органы явно стремятся к тому, чтобы разумными, с их точки зрения, темпами дать возможность советским евреям покинуть пределы СССР, дабы избавиться, наконец, от наболевшего еврейского вопроса.
Я неоднократно выражал своё критическое отношение к ближневосточной политике правительства, не прибегая к средствам массовой информации западных стран, хотя у меня всегда имелась такая возможность.
В частности, я имел гражданскую смелость в письме на имя А. Н. Косыгина от 3 июня 1967 г. за несколько дней до арабо-израильской войны, предупредить, что провокации агрессивных фашистских режимов в арабских странах против Израиля закончатся быстрым и неминуемым разгромом арабских армий, а Советский Союз будет поставлен этим разгромом в затруднительное дипломатическое положение.
Я бы, однако, не обращался к Вам с этим пространным письмом, если бы меня не беспокоило следующее обстоятельство. Дело в том, что последним местом моей работы (1 год и 10 месяцев) был научно-исследовательский институт технологии машиностроения Мин-ва общего машиностроения, а сам я имел так называемую форму № 2.
Хотя с тех пор прошло уже почти 1,5 года, мне известно много прецедентов отказа в выезде со стороны ОВИР лицам, работающим с аналогичной формой.
В связи с этим я хочу дать точный отчёт в том, чем я занимался. Я работал в области совершенно открытой, а именно, в области станков с программным управлением, и никогда не имел ни единой закрытой публикации или изобретения.
Секретность же была связана только с тем, что я должен был посещать предприятия министерства, где имел доступ только в механические цехи, где обычно и работают станки с программным управлением. Я никогда не сталкивался с изделиями непосредственно и не имею о них ни малейшего представления.
За время же работы в ин-те технологии машиностроения я крайне плохо использовался как специалист и по существу, кроме информации о зарубежной технике и составления никому не нужных бумаг, что является стилем этой организации, ничем не был занят, что впрочем не было моей лично виной, поскольку я всегда старался работать честно и с полной отдачей.
Кроме того, мои научные интересы совершенно не совпадали с содержанием моей работы, что собственно и явилось источником конфликта.
Я убедительно прошу Вас учесть эти обстоятельства при принятии решения и выдаче мне разрешения на выезд в гос-во Израиль.
Я не работаю уже около 1,5 лет, и на моём иждивении жена и двое детей, а мне приходится жить случайными, ничем не гарантированными заработками. Учитывая срок, прошедший со дня моего ухода с работы, и то, что тематика моей работы была совершенно открытой, а я не являюсь по характеру своей работы хранителем государственных тайн, прошу не препятствовать моему отъезду из СССР, пребывание в котором ни для меня, ни для общества не будет конструктивным и сможет породить в дальнейшем лишь конфликты.
Со своей стороны, я могу твёрдо заявить, что все лучшие идеалы той страны, где я родился и провёл всю свою сознательную жизнь, будут для меня дороги всегда, несмотря на трагические национальные конфликты в стране, а я всегда останусь её другом.
М. С. Агурский 29. 3. 1972 г.
ОТКАЗ
Где бы я осмотреться смог, Подсчитать все ошибки и шоки, Философствовать, стать выше дней. Илья Бокштейн |
Я не исключал возможности положительного ответа. Я всё ещё надеялся на те мифические два года, о которых нам говорили при поступлении в НИИТМ.
Начали образовываться мои связи в среде активистов. Познакомился я со Слепаком, смотревшим на новичков свысока как генерал. На проводах Игоря Авербуха, брата Сани, я познакомился с Натаном Файнгольдом, в прошлом инженером-электроником военной промышленности. Натан бросил электронику и занялся живописью. Существенно позже меня он сблизился с московскими религиозными салонами и, судя по всему, знавал многих, в том числе и отца Александра Меня, но в какой-то момент оттуда вышел и обратился в иудаизм буберовской формы. У него был художественный талант, но когда я с ним познакомился, он уже практически перестал заниматься и живописью, будучи втянутым целиком в суету активизма. Мы с ним сблизились и бывали друг у друга.
Одним из наиболее активных деятелей, боровшихся за возвращение на историческую родину, оказался Вадим Белоцерковский, сын драматурга Билля-Белоцерковского, к тому времени уже забытого. Белоцерковский проявлял исключительную энергию, старался встретиться с любыми иностранцами и журналистами. Сам он также был в прошлом журналистом и ещё недавно печатался в “Литературной газете”. У него были какие-то проблемы, поскольку он любил говаривать: “Теперь самый главный талант – это гражданская честность!”
Тогда же я познакомился с Иосифом Бегуном, в прошлом математиком из одного “ящика”. Когда во время визита Никсона посадили на десять дней некоторых активистов, посадили и Иосифа, но так как его ещё никто не знал, то имя его не упоминалось в числе арестованных. Я пытался передать его имя через Файнгольда.
Было приятно узнать, что Виталий Рубин, с которым я был знаком с начала 1965 года, также подал заявление об отъезде. Клуб разрастался.
Готовясь к отъезду, я должен был выполнить титаническую задачу. Я накопил огромную библиографическую картотеку. Она имела внушительный вес, и не было и речи, чтобы везти её в таком виде.
Пару месяцев я сидел, перепечатывая её в виде аннотированной библиографии. Я ещё раз отредактировал свои рукописи о погромах, об антирелигиозной кампании 1922–23 годов и о евреях – христианах. Я знал о существовании журнала “Ostkirchliche Studien” и просил передать эти рукописи туда.
Я не хотел втягиваться в бесконечную опустошающую говорильню, во что превращалось зачастую еврейское движение. Обсуждался вечный вопрос: отпустят – не отпустят. Это был опиум для многих, замена реальной жизни. Многие на этом сломались.
7 июня инструктор ОВИР Сивец сообщила мне об отказе, разумеется, не сказав ни слова о том, какой срок ожидания мне установлен.
Я узнал потом, что на собрании НИИТМ было сказано, что главным препятствием к моему отъезду было то, что я за два года побывал на 15 секретных предприятиях отрасли. По моим расчётам получалось только 14… Ковалёв и Макаров скрыли то, что я готовил правительственные постановления, имел в руках списки станочного оборудования отрасли и т. п. Иначе им пришлось бы сознаться, что я делал работу за них.
Я стал жаловаться.
Глубокоуважаемый Леонид Ильич!
Я вынужден обратиться к Вам на сей раз в четвёртый раз в течение примерно года.
3 мая инструктор ОВИР т. Сивец сообщила мне по телефону, что письмо, направленное на Ваше имя, находится в ОВИР и будет учтено при вынесении решения. Однако этого не произошло, ибо 7-го июня та же т. Сивец сообщила мне в устной форме о якобы имеющемся в ОВИР решении задержать мой отъезд на срок, определённость которого ясна не была.
Таким образом, у меня создалось следующее положение: ни работы, ни разрешения на отъезд.
В своём прошлом письме на Ваше имя я обращал внимание на то серьёзное обстоятельство, каким является моя последняя работа в режимной организации, откуда я уволился 1 год 8 месяцев тому назад. Я вполне отдавал себе отчёт в том, что я должен буду выдержать определённый “карантин”, установленный для рассмотрения уволившихся из той организации, в которой я работал, а именно 2 года. Этот срок официально объявлялся сотрудником 1-го отдела Научно-исследовательского ин-та технологии машиностроения 2 января 1969 года в беседе с поступавшими туда лицами, в числе которых был и я.
Естественно, я не ожидал от ОВИР немедленного разрешения на отъезд, но полагал, что такое разрешение будет дано мне в ноябре 1972 года, по истечении двухлетнего срока со дня моего ухода с работы. Я был вынужден подать заявление об отъезде раньше этого срока из-за того, что был лишён работы. Признавая свою ответственность за работу в области оборонной промышленности СССР и сознавая, насколько трудно даже компетентным лицам разобраться, в чём грань секретного и несекретного, я прошу только об одном – дать мне возможность отъезда по истечении двухлетнего срока со дня моего ухода с работы, т. е. в ноябре 1972 года. При этом я прошу также учесть, что я являюсь сыном американского гражданина.
Я хотел бы ещё раз подчеркнуть некоторые аспекты моего решения об отъезде. Современный статус-кво положения евреев в СССР ещё является терпимым для весьма большой прослойки еврейского населения, и этим и объясняется то, что большая часть этого населения хотя бы в РСФСР ещё далека от мысли об эмиграции. Однако нет никаких гарантий того, что этот статус-кво продлится сколько-нибудь продолжительный отрезок времени.
Пока у власти находится старшее поколение партийного руководства, получившее воспитание в 20-х и 30-х годах, до начавшегося после 1938 года организованного вытеснения евреев из всех сфер партийного, советского, военного и т. п. руководства, можно быть уверенным в том, что положение советских евреев не изменится в худшую сторону сколько-нибудь существенно.
Однако по мере возрастной смены руководства и прихода к власти поколения, воспитанного уже в послевоенную эпоху явного антисемитизма последних лет правления Сталина, нет никаких оснований ожидать сохранения этого статус-кво.
Поэтому многих евреев, даже из числа обеспеченных и высокопоставленных специалистов, охватывает чувство неуверенности в завтрашнем дне и в особенности – неуверенность за судьбы своих детей.
Поэтому никакие репрессивные меры не способны будут остановить стремление таких людей покинуть страну, поскольку если не они сами, то их дети всегда будут толкать их в этом направлении.
Я, однако, уверен в том, что в конце концов разум восторжествует и еврейский вопрос перестанет быть источником напряжённости для самого СССР.
М. С. Агурский
Москва, 117485, Профсоюзная 102, корп. 5, кв. 176
19 июня 1972 года
Не исключено, однако, что люди, отказавшие мне в разрешении в 1972 году, руководствовались глубокими духовными соображениями. Ведь я ещё как следует не разобрался в своём мировоззрении. Я ещё не нашёл ответа на проблему своего поиска. Конечно, надо было дать мне время подумать и собраться с мыслями. Почему надо обязательно плохо думать о тех, кто выносит решения в СССР? Задним числом могу сказать, что они сделали мне великое благо. Я ещё не был готов к отъезду. Но это была не единственная проблема. Я не прошёл ещё полностью процесса автоэмансипации. Я не освободился от страха. И это, возможно, имели в виду мудрые советские чиновники, отказывая мне в 1972 году.
Да и английского я ещё не выучил. А без него я был бы на Западе несчастнейшим человеком. И на это мне надо было дать время. Вот видите! Получив отказ, я сначала зарёкся заниматься активной политической деятельностью. Во-первых, я не думал, что это ускорит мой отъезд. Во-вторых, я резонно опасался, что это затянет меня и не даст работать.
Но мне недолго удалось выдерживать свою линию. Во-первых, я вдруг понял, что, если я уеду из России с чувством страха и не выскажу вслух того, что думаю, я буду страдать всю оставшуюся жизнь, сознавая себя трусом. Я полагаю, что подобные соображения руководили ещё одним активистом – Сашей Воронелем. Он также решил реализовывать свою личность, не ожидая разрешения.
ДЕНЕЖНЫЕ ДЕЛА
Не говори: “Копейки и рубли! Завязнуть в них душой – такая скука” Во мгле морей прекрасны корабли, Но создаёт их строгая наука. Фёдор Сологуб |
Обнаружился ещё один источник дохода. Я превратился в советского рантье и начал стричь купоны со своих ещё энимсовских изобретений, которые я предусмотрительно запатентовал с директором Васильевым. Не включи я его, плакали бы эти денежки.
В ЭНИМС было хорошо известно, что я подал заявление и получил отказ. Но соавторы мои не могли разделить деньги без моего согласия и без моей подписи. Ведь СССР – правовая страна!
Меня пригласил в ЭНИМС Ратмиров. Он встретился со мной в бюро пропусков и передал привет от Зусмана, а также его сожаление, что он не мог сам прийти на встречу. Ратмиров честно торговался за каждые полпроцента, но я стоял на своём. В итоге я получил приличную сумму, что в расчёте составило месячную зарплату молодого инженера. Но ведь у меня были и другие доходы.
Бонавия после оскорбительного фельетона в “Литературной газете” был выслан из СССР. Уезжая, он обещал устроить обе мои статьи. В конце июня он позвонил мне из Лондона и сообщил, что моя рецензия на Белорусскую энциклопедию вышла. Касательно моей второй статьи он был уклончив. Я раздобыл адрес “Times” и послал письмо по открытой почте с просьбой выплатить мне гонорар.
Через месяца полтора в мою дверь позвонили, и на пороге оказался обросший чёрной бородой незнакомец. Меня несколько удивило, что он пришёл в зимнем костюме и в берете, хотя стояла страшная иссушающая жара. Это был голландский математик с несколько смешной для русского уха фамиилей Напкин. Говорил он по-английски хорошо, но гнусаво и с понятным для голландца акцентом. К моей радости, Напкин передал мне привет от Бонавии, которого он встретил на круизе по дороге из Испании в Англию. Меня удивило то, что в семье Бонавия ждут ребёнка, ибо в Москве никаких внешних признаков у его жены ещё не было. Самое главное было другое. За мою рецензию мне полагался огромный гонорар – 250 фунтов, и Бонавия спрашивал меня, хочу ли я получить все деньги разом в России или же открыть счёт в Сhrals Нагd`s Ваnk, London, Gгооvе Road 35.
Номер моего счёта был 25044. Если бы я решил взять все деньги разом, я должен был бы написать Бонавии условный знак “1”, а если половину, то “1/2”. Проявив алчность, я немедленно передал, что хочу иметь все деньги сразу в Москве. Я извлёк графин с перцовой водкой и предложил Напкину рюмку. Тут голландец меня удивил. Как-то уж очень быстро и ловко он ухватил рюмку и, не отказываясь, опрокинул её без закуски. Заметив моё удивление, Напкин сказал, что в Голландии не закусывают.
Подошла сиамская кошка Ялка. Я поманил её: кис-кис-кис. Напкин удивился:
– Мы в Голландии зовём кошек: кц-кц-кц.
Не желая упустить такую оказию, я предложил Напкину взять с собой часть моих бумаг. Но здесь Напкин вежливо, но настойчиво отказался. К столу подсела моя дочь Тата.
– Тата, – сказал я по-русски, – а правда, этот тип похож на Валю Турчина?
– Не думаю, – пожала она плечами.
Напкин заторопился уходить.
Минут через пятнадцать мне позвонил Наум Коржавин. Не дав ему сказать ни слова, я торжествующе спросил:
– Ну, Эмка, как ты думаешь, сколько я получил за статью в “Тimes”?
– Ну, сколько?
– 250 фунтов!
Эмка почему-то захихикал, что я счёл неуместным.
– Слушай, – продолжал он хихикать, – а к тебе никто не заходил, похожий на Турчина?
– Да… – протянул я, и вдруг жуткая мысль ослепила меня.
– Ха-ха-ха! – послышалось из трубки.
Я был жестоко разыгран. Только что вернувшийся из Карелии Турчин отрастил там бороду. Первым делом он пошёл к Коржавину и неожиданно убедился, что его не узнают. Он сразу притворился иностранцем и сказал, что пришёл к нему по рекомендации господина Авербуха из Израиля и что он представляет издательство “Иегуда”. Ему нужны стихи Коржавина. Тёща Коржавина сказала Эмке:
– Эмочка! Смотри, как этот иностранец похож на нашего собачника! (Так она звала Вальку).
Тут Турчин проявил малодушие и рассмеялся. Воодушевлённый успехом, он побежал ко мне. С тех пор я не раз пытался ему отомстить: посылал его на почту за посылкой, делал другие мелкие гадости, но ничего эквивалентного придумать не мог.
Деньги от “Times” я всё же получил, но не 250, а только 30 фунтов. Для их получения мне нужно было явиться в официальную инстанцию и оформить перевод, прямо адресованный из газеты. Чиновник очень удивился.
– А как это вы печатаетесь в буржуазной газете?
– Я опубликовал положительную рецензию на одну из советских энциклопедий.
После консультаций он дал мне разрешение. Я не замедлил истратить первые иностранные деньги в “Берёзке”.
ШИМАНОВ
Молодым славянофилам Снова снится пух перин. Наум Коржавин |
До меня давно доходили слухи, что Генмих (Геннадий Михайлович Шиманов) стал русским националистом и антисемитом, несмотря на свою милую полуеврейскую жену. Имя его связывали с новым самиздатским журналом “Вече”, разговорами о котором была полна тогда Москва. Спрашивали, почему ГБ не преследует этот журнал, и делали заключение, что он находится под его покровительством.
Летом 1972 года я навестил Генмиха. Мне было очень любопытно, что это такое “Вече” и правда ли оно антисемитское. Генмих принял меня дружелюбно, но метал громы и молнии в адрес евреев, козни которых были повсюду. Он уже расстался с демократической деятельностью, ибо она служила еврейским интересам и была “антирусской”. В его разговоре мелькали новые имена, особенно он хвалил критиков Олега Михайлова и Михаила Лобанова.
– Хорошо! – согласился я. – Если вы так против евреев в России, то должны понимать, что сионистское движение этот вопрос решает. Давай, я напишу открытое письмо в “Вече”.
– Я передам, – неуверенно сказал Генмих. – Сам я ничего не могу сказать.
Я тогда слишком преувеличивал его связи с “Вече”. Через некоторое время он позвонил мне:
– Это невозможно. Люди не согласны.
– Ну, как знаете.
ЛИВАНСКОЕ ПОСОЛЬСТВО
Я араба уговорил: Плюнь на догму, люби свинину!.. Она мясистей, жирнее – кушайте, С перцем, с хреном И с аппетитом – Сразу израильцев победите! Олжас Сулейменов |
В сентябре в Мюнхене были убиты израильские спортсмены. Днём того же дня мне позвонил Белоцерковский и просил срочно прийти. Когда я пришёл, он сообщил мне, что в 6 вечера около Ливанского посольства будет демонстрация. Организаторы демонстрации предупредили об этом Моссовет.
Я не мог отстраниться от этого: я был глубоко потрясён мюнхенскими событиями. Я отправился на троллейбусе на Садовое кольцо, где находилось Ливанское посольство. С самого начала я почувствовал следы грубой провокации. Кто-то был заинтересован в этой демонстрации! Я хорошо знал, как и всякий советский человек, что если власти хотят что-то предотвратить, они хорошо знают, как это надо делать. Начиная с Лихова переулка до Самотечной площади, были согнаны сотни милиционеров, преимущественно старших офицеров. Однако они умышленно не закрыли подход к посольству, что было сделать – раз плюнуть: поставить преграду, и всё. Но этого-то не было сделано!
Около Лихова переулка я встретил Володю и Машу Слепак и других. Я присоединился к ним, и плечом к плечу мы пошли в сторону посольства. Милиция нам не мешала. Правда, навстречу нам выскочил полковник и притворно закричал:
– Куда вы идёте?
Не говоря ни слова, мы его обошли с двух сторон. Через несколько минут около посольства собралось около 100 человек. Нас явно заманивали, но почему-то прямо к посольству. Как только набралось достаточное количество демонстрантов, нас немедленно окружили. Около посольства, несколько вдали от всех стоял пожилой человечек в штатском, который вдруг дал сигнал рукой, и, как по мановению волшебной палочки, откуда ни возьмись подъехали автобусы. Тот же человечек показал рукой на Виктора Перельмана, и милиционеры выхватили его из толпы первого и, разорвав на нём плащ и вывернув руки, запихнули в автобус, после чего принялись запихивать остальных Я сам направился к автобусу, не сопротивляясь. Вдруг меня толкнул в спину милиционер.
– Я иду сам, – объяснил я.
– Ах, ты сам! – заорал милиционер и принялся толкать меня в спину ещё сильнее.
Александр Яковлевич Лернер кричал из автобуса: – Они ответят за всё!
Нас повезли в район метро Сокол в отделение милиции, которое уже было знакомо ветеранам. Там нас загнали в комнату с железными койками без матрасов. Лидерство немедленно захватил Белоцерковский. Как Ленин на броневик, он влез на койку и стал вслух сочинять письмо протеста, красной нитью которого было желание вернуться на историческую родину предков. Не отставал от него и Перельман. Я сидел в стороне, относясь ко всему пассивно. Нас стали вызывать по двое. Меня позвали с Перельманом. Хотя каждого из нас допрашивал отдельный следователь, всё происходило в общей комнате. В углу молча сидел полковник милиции, а сзади стоял огромный пузан в штатском, явно большой чин. Перельман принялся жаловаться на побои и разорванный плащ. Хотя всё это было у всех на виду, следователи начисто это отрицали:
– Это вы сами порвали.
Я вмешался:
– Я это видел сам.
Я разозлился:
– Хватит морочить нам голову. Я внимательно за всем наблюдал и вижу, что вы сами были заинтересованы в демонстрации. Не хотели бы, так её и не было бы.
Молчавший полковник взорвался:
– Но мы же предупредили, чтобы вы не шли!
Вмешался пузан:
– Хватит разводить здесь философию. Времени нет!
Уходя из отделения, я узнал, что в соседней комнате находился задержанный вместе со всеми академик Сахаров.
Через два месяца многие из демонстрантов уехали. Уехал и Белоцерковский, историческая родина предков которого оказалась не в Израиле, а в самом Мюнхене, на радио “Свобода”.
Для меня же последствия демонстрации обнаружились очень скоро.
УРОКИ АНГЛИЙСКОГО
Poor soul, the centre of my sinful earth, () these rebel powers array, Why dost thou pine within and suffer dearth, Painting thy outward walls so costly gay? William Shakespeare, Sonnet CXLYI |
Я искал нового преподавателя английского языка для дочери. Прежняя учительница не считала себя достаточно сильной, чтобы продолжать с ней частные уроки. Она порекомендовала вместо себя свою подругу, жившую по соседству с нами.
Началась осень. Лил проливной дождь. Я зашёл к ней поздно, часов в девять вечера. Меня встретила высокая, худощавая, скорее некрасивая женщина лет 26 с очень живым и умным лицом. Наш разговор быстро соскользнул с уроков Таты. Я ушёл от неё с “Колоколом” Хемингуэя и с желанием видеть её снова. Вскоре и я стал брать у неё уроки английского. Так началось судьбоносное знакомство, сильно изменившее меня. С. знала оксфордский английский язык в совершенстве с детства от частных учителей, которых брал для неё дед – генерал. С отцовской стороны она была еврейкой. Она открыла мне заброшенный на время мир красивого, погрузив меня в чтение английской и отчасти американской литературы. Сама она собиралась защищать диссертацию по современной западной литературе. Она открыла мне мир английской поэзии, Грэма Грина, Ивлина Во, Айрис Мэрдок, Голдинга, Моэма. Она заставила меня говорить с ней только по-английски, к чему я быстро привык, писать длинные сочинения на английском. Мы смотрели с ней старые американские и английские фильмы. Образовалось много проблем. В создавшихся условиях я был связан судьбами близких людей, которыми я не мог играть, как это делали другие. У меня были планы, но они требовали выдержки и терпения. Над нами сразу повис Дамоклов меч. С. оставила мне бесценный дар – разговорный английский, язык наших отношений.
Если бы я уехал в 1971 или 1972 году, ничего бы этого со мной не случилось. Что же, я приветствую мой отказ. Я его благословляю.
ЗАГАДОЧНЫЕ СОБЫТИЯ
Когда мы с дьяволом схватились насмерть. Мы победили – сатана помог. Олжас Сулейменов |
Через месяц после демонстрации ко мне явился участковый, чтобы выяснить, где я работаю. Я сообщил то же, что и следователям после демонстрации: внештатный референт ВИНИТИ. Через недели две меня вызвал инспектор Черёмушкинского отделения милиции Киселёв, который занёс все сведения о моей работе и источниках заработка в протокол. Вскоре снова явился участковый и на сей раз ультимативно потребовал, чтобы я устроился на работу. В противном случае, сказал он, против меня будут приняты меры как против тунеядца. Он требовал от меня, чтобы я устроился именно в ВИНИТИ. Я объяснил, что там нет штатных референтов. По правде говоря, я работал там незаконно, так как по положению ВИНИТИ могло давать переводы только уже работающим или пенсионерам. Тогда участковый сказал, что милиция сама обратится в ВИНИТИ, чтобы меня трудоустроили. Я сказал, что если они это сделают, то я сразу потеряю там работу.
Надо было срочно что-то предпринимать. В юридической консультации профсоюзов меня ознакомили с инструкцией 1958 года, согласно которой внештатная работа сохраняет право на трудовой стаж, и этот статус является законным.
Я решил применить хитрость. Уже во время демонстрации я стал догадываться, что существует конфликт между милицией и ГБ и что, вероятно, милиция спровоцировала демонстрацию, чтобы показать, что ГБ распустил евреев. Исходя из этого предположения, я написал жалобу в милицию с копией в ГБ, в расчёте вызвать их столкновение, если такой конфликт имеется. Если же его нет, я ничего не терял.
Начальнику управления внутренних дел г. Москвы, копия –
Начальнику управления государственной безопасности г. Москвы
от Агурского М. С., проживающего по адресу:
Москва, Профсоюзная 102, корп. 5, кв. 176
Заявление
Начиная с октября сего года, через Черёмушкинский райотдел милиции г. Москвы предпринимаются попытки доказать, что существующий у меня в течение последних двух лет статус внештатного референта, дающий мне систематический заработок, является будто бы незаконным. Как мне удалось выяснить в юридической консультации Московского гор. совета профсоюзов, такой статус является допустимой практикой и даже, согласно “инструкции Комитета по труду и ВЦСПС о порядке ведения трудовых книжек” от 9 июля 1958 г., сохраняет права трудящегося на трудовой стаж.
Мною были даны в 1972 г. инспектору Черёмушкинского райотдела милиции т. Киселёву подробные объяснения о характере моей работы и о размерах заработка, которые были зафиксированы в протоколе.
Тем не менее, дело было передано на уровень участкового милиционера, который намеревается меня “трудоустроить”.
Полагаю, что в сложившейся обстановке, характер которой прекрасно известен компетентным работникам, положение, в котором я находился в последнее время, устраивало меня и государство, которому я приносил немало пользы своим знанием иностранной техники в своей области и своими знаниями иностранных языков.
Откровенно говоря, мне неясно, какая цель преследуется за намерением “трудоустроить” меня с помощью участкового милиционера, что может только лишить меня всякой работы.
Если заинтересованность в трудоустройстве действительно имеет место, то она, на мой взгляд, не должна была бы проявляться через органы милиции, а через соответствующие научные организации.
Мне трудно поверить, что в моём случае намеренно стремятся создать конфликтную ситуацию, к которой я лично не стремился до сих пор по целому ряду причин. Я был бы рад убедиться, что возникшая ситуация является плодом недоразумения, ибо, если она будет развиваться и далее, она сможет только принести вред, а не пользу интересам государства, которые призвано защищать как МВД, так и КГБ.
М. С. Агурский, 9. ХI. 1972
Отослав письмо, я позвонил в Черёмушкинское отделение милиции, и его начальник мне сказал, что действует по команде свыше, что он ещё раз проверит дело, но если снова получит команду, то церемониться со мной не станет.
В это время начались необычайные вещи, наэлектризовавшие отказников. Человек пятнадцать, в том числе и меня, вызвали в ОВИР. Я уже не ждал разрешения и готовился к длительному ожиданию. 22 ноября меня принял человечек с вкрадчивыми, вежливыми манерами. Это и был легендарный Леонтий Кузьмич, которого одни считали полковником ГБ, а другие – генералом. С ним вместе в кабинете был зам. начальника Московского ОВИР майор Золотухин, который молчал. Кузьмич назначил мне день, когда комиссия ОВИР вынесет решение по моему делу и сказал, что, как он думает, решение будет положительным, ибо, как он объяснил, есть понимание того, что к настоящим секретам я доступа не имел. Примерно в таком же духе Кузьмич говорил и с другими. Не всем он обещал немедленное решение, но и в таких случаях обещал внести ясность в сроки ожидания.
Дальше началось и вовсе уж непонятное. 25 ноября мне позвонил зам. начальника Черёмушкинского районного отделения милиции и исключительно дружелюбно попросил извинения:
– Наши товарищи допустили ошибку. Вы же работаете внештатным референтом? Ну и прекрасно! Имеете право на стаж? Замечательно! Работайте на здоровье! Вы приносите обществу пользу. Живите спокойно и не беспокойтесь.
Я был в восторге. Моя гипотеза была верной. Так как я, учитывая слова Кузьмича, ждал разрешения на выезд, это меня уже мало трогало. Но 28 ноября раздался звонок из ГБ. Сотрудник, назвавшийся Александровым, сердито спросил меня, почему я обратился с моим письмом также и в ГБ.
– Я полагал, – соврал я (на самом деле я полагал обратное), – что между действиями милиции и КГБ есть некоторая связь…
– Никакой такой связи нет, – отрезал “Александров”. – И впредь на неправильные действия милиции следует жаловаться в прокуратуру. Нам бы очень не хотелось с вами встречаться.
Всё это звучало ободряюще. Происходила схватка между ГБ и милицией. На самом деле число участников схватки было больше. Но, опять повторяю, это меня уже не трогало. Я вот-вот ждал разрешения.
ИЛЛЮЗИОНИСТ
На сатану поднялся водяной Забавные у чёрта имена. Олжас Сулейменов |
7 декабря я явился в ОВИР. Комната, куда меня вызвали, была полна старшими офицерами МВД. Хозяином был генерал-лейтенант Сорочкин. Золотухин был, а вот Кузьмича не было… Вообще не было людей в штатском. Интересно! Сорочкин не церемонился:
– Комиссия, рассмотрев ваше дело, решила вам отказать…
– Простите, но неделю назад в этой же комнате мне было сказано, что я скорее всего получу разрешение…
– Кто это вам сказал?!
– Как кто? На вашем месте сидел человек вместе с товарищем Золотухиным.
– Никого здесь не было. (!!!)
Золотухин молчал. Вот это да!
– Как так не было?
– Ничего нам об этом неизвестно! – твёрдо сказал Сорочкин.
– А если спустя некоторое время на ваше место сядет ещё кто-нибудь и скажет, что вас здесь не было? – разозлился я.
– Прекратите такой тон!
– Знаете, – пошёл я дальше, – я вас не просил о разрешении. Зачем меня нужно было выводить из равновесия и внушать надежды?
Я был вне себя от злости. Такой же фокус был разыгран с другими. Евреи решили, по обыкновению, что это игры властей с целью лишний раз поиздеваться. У меня было достаточно здравого смысла и опыта, чтобы убедиться, что это не игра, а схватка двух сил, одна из которых мешала другой. Кузьмич от имени ГБ в молчаливом присутствии сотрудника МВД Золотухина пообещал, а Сорочкин от имени заклятого врага Андропова Щёлокова переиграл Кузьмича и даже не пустил его на заседание комиссии.
Я понял и другое. Меня прямо провоцировали на какие-то действия. Не считая демонстрации, в которую я был втянут Белоцерковским, я ни в чём не участвовал. Раз так, решил я, буду действовать. В тот же вечер я накатал издевательскую жалобу в МВД с копией в ГБ на то, что в помещение ОВИР проник иллюзионист с провокационными целями. Я попросил срочно изловить его и указал приметы. Жалоба эта имела успех среди отказников, и её сразу переправили на Запад. К моему большому удивлению, приехав в Израиль, я обнаружил, что моё письмо переведено на английский в бюллетене комитета учёных содействия евреям СССР как пример юмора.
Так начал я свою публичную эпистолярную кампанию.
В это время было неожиданно объявлено о введении налога на обучение для выезжающих из СССР. Это было взрывом бомбы. Суммы денег, которые надо было платить, были астрономическими. Перельман уже имел разрешение, и от него тоже потребовали несусветную сумму денег. Он отказался платить и начал кампанию за отмену налога. В этом все московские активисты были едины. Но появились и штрейкбрехеры. Рижанин Герман Брановер демонстративно заплатил гигантский налог за свою докторскую диссертацию за счёт денег любавичского ребе. Понимал ли он, какой вред этим приносит?
Спустя несколько дней мне позвонил Виталий Рубин:
– Поздравляю!
– Что случилось?
– Ты не знаешь? Твоя статья – в “New-York review Bооks”!
– Какая ещё статья?
– О книге Юрия Иванова.
– Как? Когда?
– 16 ноября. Это очень престижный журнал.
Виталий, в отличие от многих, был всегда рад чужой удаче. Были и такие, которые воспринимали чужую удачу как личное несчастье.
Виталию передал журнал с моей статьёй корреспондент “Times” Джим Шоу, удивлённый, что такая статья была послана из Москвы. Стало быть, когда “Александров” звонил мне, он наверняка о ней знал.
ВЫХОДКА ГРОБМАНА
Жорес Медведев, близкий приятель Вали Турчина, спросил, известно ли мне, кто такой Гробман. Я знал о выступлении Гробмана как поэта на заседании “Синтаксиса” в начале 1960-го. До меня доходили слухи, что Гробман стал художником, но я его никогда не встречал. Я знал, что он уехал в 1971 году в Израиль. Оказалось, что Гробман опубликовал в “Jerusalem Роst” статью, в которой обвинил Солженицына в антисемитизме. Жорес собирался писать ответ Гробману, но я считал, что будет гораздо лучше, если ответ будет написан сионистом. Жорес согласился. Я послал ответ в “Джерузалем пост”.
Моя статья против Гробмана вышла в Израиле и на русском языке – в газете “Трибуна”, а спустя некоторое время, вышел русский текст моей рецензии на книгу Юрия Иванова, на сей раз – в “Нашей стране”, сообщившей обо мне как о неизвестном московском еврее.
В апреле мне позвонил Саня Авербух и передал трубку… Даниэлю Руфейзену. Даниэль говорил по-русски с сильным польским акцентом. Материализовался человек, которого я заочно почитал вот уже лет восемь. Саня проявлял широту души, связав меня с Даниэлем. Он не знал, какую внутреннюю эволюцию я совершаю, и проявлял религиозную терпимость и взаимопомощь.
Я тщательно уклонялся от любой попытки выдвигаться среди московских сионистов, опасаясь, что тут же сработает интрига и меня начнут клеймить как христианина. Существовали вожди – Польский, Слепак, Хенкин, Лернер, Воронель. Я держался в стороне и ни с кем не конкурировал.
СМИТ И КАЙЗЕР
Одна газета полевей, другая несколько правей, Но я ни эту и ни ту, по совести, не предпочту. Леонид Мартынов “Поэзия как волшебство” В американской прессе, кроме шуток, Немало есть охотников до “уток”. Ицик Фефер в переводе Н. Глазкова |
Уезжая в Англию, Жорес договорился, что сдаёт Турчину и мне свои контакты – Хедрика Смита и Роберта Кайзера, представлявших “New-York Times” и “Washington Post”. Было решено, что мы будем встречаться у меня дома. Встречи наши были очень дружественными, Боб и Рик много нам помогали. Говорили мы, не таясь, хотя я отлично знал, что у меня на чердаке (я жил на верхнем этаже) со времён Бонавии установили микрофон. Я исходил из принципа, что от ГБ не скроешься, а поскольку я не планировал подпольной и террористической деятельности, то предпочитал всё делать открыто, в отличие от наивного большинства, игравшего в прятки с могучим и технически оснащённым аппаратом ГБ. Лишь соблюдая правила игры, я назначал следующую встречу с корреспондентами письменно. Считалось, что Рик и Боб идут ко мне тайно. С целью скрыться от всевидящего ока ГБ они надевали на себя рваные плащи, полагая, что это маскирует их англосаксонские лощёные физиономии. При всём этом они брали с собой в качестве сумочек новенькие пластмассовые пакеты “Берёзки”, чем открыто демонстрировали всей Москве, кто они такие.
Я отлично понимал, что ГБ почему-то не препятствует нашим встречам.
К лету 1973 года я понял, что приобрёл определённое влияние на иностранный репортаж, влияние, начавшееся со дней Бонавии. Рик, кстати, первым принёс мне книгу Бонавии о своём пребывании в Москве, где тот выделил меня из всех тех, с кем он общался, как лучшего наблюдателя.
Я постоянно ожидал, что вот-вот мои отношения с ЖМП прервутся. Это было вопросом времени. Я уже нарушил правила игры. Вернее, меня вызвали на это. Но так или иначе, дела зашли слишком далеко. Вскоре после моего дебюта как оратора на телефонных митингах Богородицкий сообщил, что пока мои библиографические труды следует приостановить.
Не было никакого смысла беспокоить Питирима. Он многим мне помог и, самое главное, помог сформироваться как историку и журналисту. Никому из “внешних”, не говоря уже о евреях, не было дано сотрудничать так тесно и так интимно с Патриархией как мне. На Пасху 1973 года я ещё получил последние приветствия от Антония и Филарета и, разумеется, от Алексея Остапова.
Но как раз ему-то и был нанесён в это время смертельный удар. Ночью в его дом явились сотрудники ГБ для обыска. Остаповых обвиняли в хранении валюты. Валюта, возможно, там и была, но она была там всю жизнь, и это раньше никого не трогало. Дом перевернули вверх тормашками, и сразу выяснилось, что дело вовсе не в валюте. Забрали всю бесценную коллекцию религиозного искусства, иконы, утварь, монеты и т. п. Но самое главное, забрали все его рукописи. Валюта была лишь предлогом для этой карательной операции.
Отец Алексий сломался. Говорили, что он запил. Я в моём положении не мог больше посещать его. Последний раз я видел его издали в Александрове, когда он участвовал в отпевании Андрея Сергеенко. Мы понимающе раскланялись.