Опубликовано в журнале Студия, номер 10, 2006
В этом году исполнилось тридцать пять лет со дня смерти Юлия Марголина — замечательного писателя, великолепного журналиста, страстного оратора.
Его книга “Путешествие в страну Зе-Ка” вышла в издательстве
им. Чехова /США/ в 1952 году, задолго до солженицынского “Архипелага”. Казалось бы, “прогрессивная западная интеллигенция” должна была ужаснуться. Hо на то она и “прогрессивная”, чтобы идти в авангарде прогресса человечества рядом со светочем трудящихся — СССР, рядом с любимым вождем рабочих и крестьян товарищем Сталиным.
Ещё не одно десятилетие пройдет, пока интеллигенция Запада проснется от сладких советских снов, a потому ещё не одно десятилетие миллионы трудящихся Востока будут гнить и умирать в советских лагерях…
Редколлегия
О НЕГОДЯЯХ
1.
За семь лет пребывания в лагерях и в ссылке в Советском Союзе я не встречал открытых негодяев. Но здесь надо сделать маленькое отступление. Слово “негодяй” — неприятное, бранное слово, но оно не могло быть таковым, если бы не имело какого-то буквального, предметного смысла. Трудно определить разницу между “негодяем”, “мерзавцем” и “подлецом” — это не научные термины, хотя и есть в значении оттенок, определяющий, почему в отдельном случае мы предпочитаем то, а не иное определение. Сталин был злодеем. Гоголевский Чичиков — мелкий мошенник. Злодей внушает ужас, мошенник может быть персонажем забавным и комическим. Негодяи же, мерзавцы и подлецы занимают середину между злодеями и мошенниками. Злодей — деятель исторического масштаба. Мошенник — бытовая фигура. Негодяи внушают негодование вплоть до ненависти, мерзавцы — презрение и отвращение, подлецы —
озлобленную непримиримость. Но, в конце концов, не так уж часто приходится нам встречаться в жизни с людьми, оскорбляющими наше моральное чувство до такой крайней степени, что мы готовы видеть в них позор и поношение рода человеческого.
За годы пребывания в советской глуши я не встречал негодяев. Я имел дело с простодушными дикарями, наивными и темными людьми, опасными, как слепые, размахивающие головнями, — с людьми, по отношению к которым было у меня неизменное чувство собственного превосходства и, временами, нечто, близкое к жалости. Я не мог негодовать на них. Допрашивавшие меня следователи были безграмотными пареньками, выдрессированными режимом. Один из таких представителей власти так долго мучился с составлением официальной бумаги, что я взял у него перо из рук и помог написать несколько фраз. В лагере начальствующие лица выглядели карикатурно и жалко. Начальник лагпункта Абраменко висел в моем присутствии четверть часа на телефоне, умоляя кого-то раздобыть ему кило помидоров. Очевидна была их нужда, материальная и интеллектуальная. Все они казались мне жертвами чудовищного режима. Понятно, не в них был корень зла. Они бы не могли сами выдумать ни Ленина, ни Сталина, ни тех лагерей, к которым были приставлены. Наоборот, Ленин и Сталин с их “генеральным штабом” несли ответственность за духовное и моральное состояние своих выучеников. Были в лагере садисты, доносчики и предатели. Но и они не возбуждали того морального возмущения, которое связано с понятием “негодяй”. Какой же “негодяй” был тот милый и очаровательный польский офицер, в прошлом член посольства в Париже, с которым так приятно было разговаривать (о том, как венчался Мильштейн с дочерью парижского барона Ротшильда), несмотря на то, что я был предупрежден окружающими о его “функции” и миске каши, которую после встречи ставил ему на стол “уполномоченный”. Жутко? Непростительно… но он был сломленный, разбитый человек, уносимый течением, как щепка, и… умер в лагере.
Негодяи находились в Советском Союзе так далеко и высоко, что я так и не увидел их. Я был зернышком в массе песка, на котором они выводили свои “дворцы культуры” и политические узоры. Впервые я встретился с негодяями уже в свободной Европе, в прекрасной Франции, в Париже — на процессе Давида Руссэ против коммунистического журнала “Леттр Франсэз”. Это было в декабре 1950 года. Я был вызван свидетелем на процесс-монстр, всколыхнувший всю Францию, где Давид Руссэ — писатель-забияка, одаренный темпераментом д´Артаньяна, поставил себе целью доказать французскому общественному мнению, что в Советском Союзе существуют лагеря и бессудная ссылка. Это был вообще первый судебный процесс в моей жизни, на котором я присутствовал, и, несмотря на то, что я находился в возрасте, когда уже не поддаёшься так легко чувствам, он оставил во мне глубокий след: тогда впервые лицом к лицу я столкнулся с настоящими, живыми, несомненными негодяями. Это было ощущение, острое до боли, незабываемое, и оно как бы открыло мне новое измерение мира, в котором мы живем, мира “западной демократии”.
Руссэ был назван клеветником, потому что он осмелился обвинить Советский Союз в учреждении лагерного царства. Он, по выражению его коммунистического противника — редактора Пьера Дэкса, “выдумал лагеря в Советском Союзе”. “Места заключения в Советском Союзе, — писал Дэкс, — так прекрасны и образцовы, что он, француз, мог только завидовать народу, у которого такое блестящее достижение культуры, и желать Франции таких же прекрасных мест “перевоспитания”.
Ни Пьер Дэкс, ни Морган, ни Вурмсэр, ни другие негодяи, с неслыханным апломбом атаковавшие Руссэ и его свидетелей, сами не были в лагерях, не видели их и не хотели видеть. На процессе я увидел матерых волков-адвокатов, издевавшихся над людьми, проведшими годы в заключении, незаинтересованных в правде, глумившихся над самой попыткой поставить политический вопрос, как вопрос о неправде и несправедливости. Между ними и наци не было никакой разницы: это был тот же психологический тип. Им ничего нельзя было доказать, их можно было только ненавидеть. Люди-псы с кровавой пастью.
Против меня стоял знаменитый адвокат Нордман, который, даже не потрудившись прочитать мою книгу, утверждал, что я все выдумал; стоял сам Пьер Дэкс — паренек с симпатичным лицом и шевелюрой студента, редактировавший журнал “Леттр Франсэз”, — люди талантливые, искренне верящие, что они защищают доброе дело. И я видел этих застрельщиков проклятого сталинского режима на Западе — не дикарей, а культурных, рафинированных извратителей и растлителей души своего народа, беспощадных и безнадежных, как смерть, и непонятных, как смерть, в последних мотивах их поведения.
Чтобы понять их, я пробовал читать их. Дэкс не читал моей книги, но я добросовестно прочел его роман — патентованный продукт из фабрики картонажных изделий в стиле Эренбурга. Впрочем, ложный пафос не обязателен для негодяев нашего времени. Я штудировал Жан-Поль Сартра — самого блестящего и фейерверочного из циников нашего времени, по сравнению с которым покойный Бернард Шоу — деревенщина. Можно ли назвать Сартра негодяем? Он покрыл своим авторитетом и магнетическим блеском своей аргументации лагеря, как никто другой. Эти люди вытравляют из души современного поколения уважение к духу и интеллекту лучше всяких лениных и гитлеров, ибо они действуют изнутри. Они все знают, как в дьявольской мессе, служить которую может только рукоположенный священник. Эти люди окружены уважением, импонируют, высоко агрессивны и, как пристало негодяям, живут за счет того общества, которое они деморализуют.
2.
Тайным, по сей день неопубликованным, декретом от 1-го декабря 1953 года было уничтожено “Особое совещание” при НКВД, посылавшее в лагеря без суда. Уже до того наступили улучшения в лагерных условиях (не голодают). Неофициально, в разговорах с французскими парламентариями, обещана наследниками Сталина замена лагерей “трудовыми колониями” в срок до 18 месяцев. Наивные люди спрашивают — как же теперь относиться к безлагерному коммунизму? Как будто та или иная реорганизация может что-либо изменить в принципе, и как если бы заключение в “трудовые колонии” было приемлемее заключения в лагере.
В ноябре 1950 года, за два часа по прибытии в Париж на процесс Давида Руссэ против негодяев из “Леттр Франсэз”, отыскала меня журналистка из газеты “Fгаnсtereur”, которая хотела знать: неужели я в самом деле верю, что можно протестами чего-либо добиться от советского правительства? К чему это все? Мой ответ был: надо прежде всего протестовать против зла и защищать честь западной демократии, а затем можно и должно помочь заключенным. Коммунизм строится на лагерной основе, как дом — на фундаменте. Но не обязательно, чтобы там ежегодно погибали сотни тысяч людей. Если под влиянием мирового скандала центральные инстанции в Москве обратят внимание на то, что происходит на местах в тысячах лагпунктов, есть надежда, что они “усовершенствуют” аппарат до того, что погибать будет только половина нынешнего числа. Но можно помочь заключенным даже в пределах существующей лагерной системы.
Усилия Давида Руссэ с его “Интернациональной Комиссией по борьбе с концентрационными лагерями” (не только в СССР), усилия Американской Федерации Труда, в свое время возбудившей вопрос о рабских лагерях в Экономическом Социальном Совете ООН, протесты мирового общественного мнения в конце концов возымели свое действие. В какой мере, еще неизвестно, но что-то с места тронулось, и монолитный фронт негодяев дал трещину. Никто не может утверждать, что шум, поднятый в мире западными “протестантами”, не имел значения. Мы — те, кто своими глазами видели советскую действительность в 40-е годы, никогда не сомневались, что оползень советской системы — дело времени. В этом укрепил меня и процесс в парижском Пале де Жюстис, полный резких и драматических моментов. Я помню выступление популярного парижского рисовальщика — коммуниста Жана Эффеля (душа-парень), который доложил суду, что на улицах Москвы не заметил никаких следов лагерного режима. Помню ответ видного коммуниста Жана Лаффита. Его спросили: “Вы не верите тому, что рассказывают о Колыме… но если бы это была правда, вы бы изменили свое отношение к советскому строю?” — “Даже и тогда нет”, — сказал он и объяснил: “Преступная мать все же остается матерью”. Запомним эти слова. Лагерная система была и останется их матерью, и Сталин по-прежнему остается их отцом, сколько бы от него не отрекались.
3.
Как ни велики происходящие в Советском Союзе (и в странах-сателлитах) сдвиги в отношении к целости, к громаде накопленного гнета и зла, они еще не представляют значительной и существенной перемены. В советских условиях никакая декретированная реформа (судопроизводства, пенальной системы или др.) до тех пор ничего не значит, пока не покажет себя в практическом применении и осуществлении. В силу своеобразной “диалектики” многие мероприятия в Советском Союзе служат цели обратной той, которая в них прокламируется. Мы верим не в “оттепель”, а в “оползень” советской системы, не в весеннее солнышко над Кремлем, а в отступление и неумолимое разложение диктатуры.
28-го апреля был напечатан в “Правде” отчет о пресс-конференции, имевшей место в Лондоне в конце визита советских лидеров Хрущева и Булганина. Отвечая на вопрос одного из присутствующих: “Будете ли вы предоставлять свободно визы журналистам для посещения Советского Союза?”, Хрущев сказал: “Мы никому не отказываем в визах. Мы выдаем визы даже тем людям, кто пишет о Советском Союзе много неприятных, а главное, неправдивых сообщений. Мы даем визы и таким людям, которые для нас неприятны”.
В начале мая автор настоящей статьи, ссылаясь на слова Хрущева, напечатанные в “Правде”, обратился в советское консульство в Тель-Авиве (копия письма — Хрущеву) с просьбой о представлении ему визы:
“Несмотря на то, что я старался быть правдивым в моих публикациях, я не сомневаюсь, что являюсь очень неприятным человеком в глазах советского правительства. Я хотел бы осмотреть три главных лагеря, о которых писал в моей книге… Если найду перемены к лучшему, не только буду считать своим долгом, но буду прямо счастлив рассказать о них в прессе Запада… Мой пятилетний опыт в лагерях является гарантией того, что я буду хорошим наблюдателем. Свидетельство журналистов, дружественных советской власти или политически с ней связанных, конечно, не сможет иметь большой цены в глазах общественного мнения Запада, даже если бы эти люди хотели посетить лагеря, чего они до сих пор не делали”.
Ответа на мое письмо до сих пор не последовало. Посылая просьбу о визе, я не надеялся на ответ и на то, что мне дадут возможность на месте проверить, как далеко зашло сотрясение советских основ. Очевидно, сотрясение еще не зашло так далеко, до такой стадии, чтобы бывший заключенный мог пройти через вахту лагеря и убедиться, что там никого не осталось.
А пока этой возможности нет, никакие декларации бывших и настоящих сталинцев не могут иметь для нас значения.
1952 г.