Опубликовано в журнале Студия, номер 10, 2006
БОЛЬНИЧКА
— Оно, верно, и кажется, что трудно, а совсем даже не так всё. Дочка замужем. За городом живёт. И муж её за городом. Курить-то будешь?
— Нет.
— Это хорошо. Не курить. Даже очень хорошо. Да. Вот оно как.
Старик плетёт свою нить. Тусклый, полный жгучего запаха табака и смирения, прозрачного и бездонного. Он несёт его на своих плечах. Хрупко, осторожно несёт на покатой спине, на жилистой шее, и в узких щёлках дымится по глазу, а в уголках стынет грязноватая слепая слеза.
— Учишься? — спрашивает.
— Да, — отвечаю.
— Учиться хорошо. Человеком будешь. Учение-то… знаешь… Оно хорошо, что учишься, — говорю. Ну да, это самое. Время-то сколько?
— Дядя Серёжа, миленький, вы сейчас свободны? У меня к вам дело. Видите колбочку? Отнесите её в лабораторию.
— Чего ж, можно. Оно можно. Вот докурю.
— Побыстрей только. Это Артемьева просила.
— Быстро-то? Это мы быстро, Чего тут. Быстро — это можно.
Докуривает, выбивает пепел из зелёного мундштука и дует долго, усердно, спокойно. Потом идёт, неся на плечах смирение и безмерное равнодушие и что-то ещё невысказанное, идёт согнувшись, незаметно перебирая ногами, и широкие, длинные брюки волочатся по кафелю пола.
Хлопает дверь. Белый, крахмальный, с запахом хлорки больничный мир занимает его место. Я один на один с ним.
Вжимаюсь в стену, в скамейку. Жду.
Время идёт. Время в больнице измерить трудно — его, вроде, и нет. Но работаем мы ровно четыре часа. По вредности. В коридорах, палатах, у кабинетов врачей, когда приносим больного или больную и ждём его, её, их. Не мужчин, не женщин, а больных.
Коричневый, как кофейное зерно, старик возвращается. Он смотрится на фоне выкрашенных в бело-голубое больничных стен.
Непрерывный старик. Он идёт, он отнёс колбу в лабораторию, он никогда не произнесёт этого слова.
Он постоянен. Постояннее луны, восхода солнца и его заката, и дров, которые мы носим на второй этаж, и той верёвки, которой мы их обвязываем, и тех мертвецов, которых мы каждый день сносим вниз со второго этажа. Со второго на первый. На холодных, липких носилках Он принадлежит сумеркам. Он сам — сумерки.
Подходит, садится. Вздыхает, достаёт мундштук и сигарету.
Курит.
— Обед-то уже скоро. Обед, говорю. Уже второй. Что за обед, какой он? Работы немного не то что вчера — баня. Бельё носили, узлов полсотни. Двух покойников свезли. А и то, обед скоро. Дров пять тачек было. Не меньше. Конечно, пять. Точно, да? Пять, говорю, или нет?
— Да, да, пять.
— Пять, я и сам говорю, что пять. И бельё. Тоже. А сходить — оно всегда можно. Потому, если не ходить, тогда что? Нетрудно. А она сердитая. Все сердитые.
— Кто?
— Да Артемьева. Ну, я сходил, теперь уж чего? Сходил, и всё тут. Мне нетрудно. Это тебе не баня. Правильно я говорю?
— Да,
— Ну то-то. И не бельё. Бельё… это не то, не то. Грязное оно, чистое — всё одно. Бельё это. Может, закуришь?
— Да нет, спасибо.
— Не куришь? Это хорошо. Это очень хорошо. Это вот как здорово.
Пора за обедом. Кухня в венкорпусе. Мы несём пустые бачки и кастрюли, чистые и блестящие. Они вымыты Машей и Люсей. Идут вместе с нами. Обе в белых халатах, как мы. Только халаты у них чище. Они полные и румяные. На коротких ногах, в тёплых ботах. Идут, переваливаясь. И похожи друг на друга. Толстые и румяные. И в белых халатах, которые чище, чем у нас.
Путешествие занимает минуты три-четыре. Вначале по тропинке, под деревьями, что в снегу от вчерашней метели. Потом влево. Три шага ступишь — дверь и сразу ступеньки, потом кухня. Ступеньки ведут не вверх, а вниз, в полуподвал.
Женщины приходят первыми, Дядя Серёжа ступает осторожно, мелкими шажками. Я иду за ним, склонив голову, как он, и прислушиваюсь к его бормотанию:
— Обед, конечно, лучше, не то что баня, и не курит, учится — это хорошо. Да.
Вот и дверь, и наше окошко. На противоположной стороне кухни, в стене — другое окно. Там получают обед для венериков. Окошки обиты блестящей жестью, их отделяет друг от друга вся кухня и стол.
Женщина с красным лицом ставит на стол тарелку. Это — проба для дежурного врача. Сегодня борщ. Врач кладёт в тарелку ложку сметаны и ест. Борщ дымится. Все внимательно и с любопытством смотрят, как он ест.
Вдруг враз начинают шуметь, толкаться, протягивать посуду в окошко. Постепенно всё наполняется. Борщом, сметаной, котлетами, варёной картошкой, компотом.
Мы получаем самый большой бак с борщом и несём его, согнувшись и обернув руки полотенцем, потому что бак горячий, и стараемся не разлить, и обязательно разливаем. Маша и Люся идут теперь сзади и говорят, что мы плохо несём, что мы разливаем, что кто-то из нас виноват. В конце концов они обгоняют нас, и мы идём вдвоём и уже не разливаем.
Маша раскладывает, добавляет, досыпает. Распоряжается. Около неё топчется несколько человек. Никто не спешит получить свою порцию. Так, толкутся, больше по привычке. А получив, как-то напряжённо и неровно едят. Картошка без масла и остыла, но они съедают всё. И торопливо уходят. Иногда кто-нибудь капризничает, как бы нехотя, словно заставляя себя капризничать, надувать губы, быть избалованным и разборчивым.
Конец обеда — конец рабочего дня. Я обедаю дома. Дядя Серёжа — дома и на кухне, тут же, за раздаточным столом. С краю, у раковины. Чтобы не мешать. Санитарки тоже обедают в больнице. Таков порядок. Мы получаем за работу сорок рублей и обед. Деньги — два раза в месяц, обед — каждый день, кроме воскресенья. Все приносят с собой из дома чашку, тарелку, ложку. Но дядя Серёжа ничего не приносит. Я — тоже.
Ест он не спеша, добросовестно пережёвывая то, что дают. Его уважают, любят. Иногда подсмеиваются. И всегда оставляют кусок помягче и побольше. Правда, когда мало и не хватает, ничего не оставляют, кроме каши, но он ест и кашу, и никогда не отказывается.
На сегодня всё. Мы одеваемся. И дядя Серёжа говорит, что завтра, конечно, к десяти, как всегда, и чтоб не опаздывать — разное бывает, но лучше не надо, а то дрова, больные, может, кто умрёт и придётся отвозить.
Он аккуратно вешает свой халат в шкафчик, поясок и шапочку складывает и кладёт в карман. Закуривает, вытряхивает пепел, дует, прячет мундштук. Зелёный мундштук, который я вижу сегодня в последний раз.
— Пожалуй, и до свидания, — говорит он, — и счастливо, и всё ничего, и вообще.
Он не смотрит в глаза, а куда-то вниз, отворачивается и идёт. И старшая сестра говорит ему до свидания, и больные. Хлопает дверь.
Становится тихо. Слышно, как за стеной два врача подсчитывают количество умерших за месяц, и оказывается, что у одного больше нормы, у другого меньше. Один хочет, чтоб было поровну, а второй… они спорят, Я выхожу на улицу.
Дома мне наливают борщ. И я говорю, что борщ — это, конечно, здорово. Когда спрашивают: ну как? И картошка тоже, а компот просто… в порядке, что-ли. Всё в порядке.
Вечером мне звонит Ира и спрашивает меня обо мне, и говорит, что кино интересное и погода нормальная.
— Кино, — говорю, — оно, конечно, хорошо. Кино, то есть.
И вдруг слышу гудки. Ира повесила трубку. Я тоже кладу трубку и думаю, что Ира — это, правда, хорошо. И даже вот как хорошо! И она обязательно будет. И это здорово.
Ведь это, конечно, здорово! Но…
ЧЁРНЫЙ КОФЕ
Все спали. На запылённый рояль и старый буфет с выбитым стеклом падало солнце. Раннее нежаркое тепло было разбросано по чердаку. Лежало на стенах, стеллажах и лицах спящих. Кто спал на стульях, кто — на полу. Какая-то женщина спала в углу, слева. Когда я поворачивался на правый бок, я видел две бутылки из под шампанского и две — из-под водки.
Спал я часа четыре и проснулся.
Встретились мы с Витей посередине комнаты. Мы улыбались и, улыбаясь, пожали друг другу руки и похлопали друг друга по плечу.
Было начало восьмого или около того,
Мы были счастливы. Потихоньку разглаживали свои мятые припухшие лица. Чистились, застёгивались. Не спеша хорошели. Лица вытягивались и утончались. Лёгкое тело раскачивалось в тишине утра. Мы вздрагивали от непонятной нам радости. Припоминали девочек. Они плясали и пели.
Горе было неведомо нам. И как одалживаются деньги, и как они даются, мы не знали. Нас уносило на покатых и тёплых волнах табачного дыма. Шипели магнитофонные ленты и свёртывались, как сухие листья.
Открывалась новая бутылка, наполнялась рюмка, делался бутерброд. Море подступало ближе, тончало стекло рюмки, свет мерцал, дробился, стены уходили. Мир расширялся и добрел.
Мы спустились вниз, помылись. Совершать привычный утренний ритуал было приятно. Потихоньку возвращалось утраченное равновесие. Пустые, звонкие головы находились в некотором удалении от нас, на некотором расстоянии. Свет солнца, тишина, звуки с улицы доходили нескорые и перепутанные.
— Такая ситуация, — сказал Витя. — Такая ситуация, что надо бы кофе.
Миновав две двери, почтовые ящики и гулкую одичалость парадной раннего воскресного утра, мы вышли на улицу. Раненный солнцем, но ещё живой холодок уколол глаза и забыл о нас. А мы ошалели и резвились душой и мыслями в тайне друг от друга и от редких прохожих.
В булочных, гастрономах, кафе, мороженицах, сосисочных и закусочных еда была, кофе — нет.
Тут “Колобок” открыл дверь, выпустил пар и впустил нас. Большая, тёплая буфетчица подала два кофе и два эклера. Её грудь пела трогательную и знакомую нам песню.
Мы сели за самый дальний столик, в углу, у окна, с колобками и зайчиками на стенах и с палисадником за окном. Всё съев и выпив, подобрав крошки и облизав губы, мы ещё долго сидели в нелепой и немой прострации. Потом ушли.
Людей стало больше. Они были в парках, на улицах, у дворца и полуразрушенных башен и театров. Преодолев канаву и перейдя футбольное поле, — мимо детского городка, мимо уже игравшей музыки, — мы прошли те же улицы, те же дома в обратном направлении. Поднялись на чердак, где был накрыт стол, а мы проголодались.
Уехал я вечером. Вернулся домой. Вернулся пьяный и никчёмный. Но когда-нибудь я протрезвею. Мы встретимся. Закрутится танго. Из сумерек появятся девочки. Жизнь заиграет. И всё начнётся сначала.
А потом, через несколько лет, мы умрём.
ПОЕЗДКА ЗА ГОРОД
Не то чтобы странно было происходящее с нами. А судья — старый, дурной старик в дырявой мантии, на ногах у него галоши, на голове ветер передвигает волосы. И слышен язык, неведомый нам.
Неизвестные странные люди окружали нас. Они не говорили и не молчали. Они двигали плечами и спиной. Редкие их, нелепые лица сомневались в чём-то и были доверчивы к дальнему.
Купив билеты, мы сели в электричку, потом сели в другую. Которая со всеми остановками. Мы не торопились, а говорили. Электричка не шла, а стояла. У платформы. По правой её стороне. И вид за окном не менялся, а был одинаков. И мы привыкли к нему.
Суд шёл, шел своей чередой. И череда та была неизбывна и глумлива.
Слово было предоставлено прокурору. Во рту этот грозный человек держал огромную сигару. Руки он вытянул перед собой и говорил, смотря на кончики своих пальцев. Телом он был похож на бело-розовую женщину. Тело его неистовствовало и порвало сюртук, после чего он съел сигару, а она была горящей. И теперь его живот просвечивал, как пустая тыква, в которую вставили свечку.
Электричка тронулась и разрушила наши привычки. Горький аромат жилья покинул нас. И замена ему свершилась томящейся каруселью колёс и путаницей металлических рельсов.
Суд длился. Длительность его исчислялась годом и одним месяцем. Судья умер. Но времени, на похороны не оказалось. И его положили на корни под платаном и прислонили к стволу.
От этого он скорее сидел, чем лежал, но всё-таки он больше был мёртвый, чем живой.
Прокурор превратился в аиста, и теперь, стоя на одной ноге, он обвинял нас в опоздании на казнь.
Белое горячее его дыхание, жадное птичье тело вызывали у окружающих зуд и икоту.
И суд продолжался.
А присяжные заседатели вышли в Царском Селе. А часть отправилась в Павловск.
Б-А-А-Б-О-О-К
– Какой же тебе соли… аттической?
Ф. М. Достоевский “Бобок”
Письмишко, письмецо, письмо, письмена. Как октавы. Интервалы между и восьмая ступень гаммы, без гаммы никак. Но не уложился.
Жизнь оказалась короче. Дядя Тоби заметил, что параметр и полупараметр конического сечения…
Пришёл Алик, не тот, другой. Первый — из простых. Второй — из князей. От Ягайлов и Ядвиг. Если не врёт. Откуда знает, не говорит. Тайна в тумане времени. Работает барменом. Доволен очень.
Чаевые. Выпивка круглосуточно и бесплатно. Какая удача для потомка княжеского розлива.
В Разлив не поехал и шалаш не посетил. Отказался. Вождя не одомашнил. Не успел. О причине умолчал. Сделал вид: очень хочется, но…, сожалею страшно. Поверили и отпустили на все четыре. Без занесения в личное.
Пошёл в ту, где выпивка. К столикам и пиво бутылочное. Сосиски горячие дополнительно. Всё к услугам трудящегося. Официантки вежливые, в накрахмаленных передниках. Из Прибалтики. Корректны и лёгкая чопорность. Клиент не зарывается после третьей охлажденной или с подогревом. Иначе перейдёт на “ты” и фамильярничать.
Нет уж, увольте. Дома — муж. Картина “Сельский вид. Корова на закате”. Обойдёмся без ухажёров. Народ ветреный и ненадёжный. Лучше при своих оставаться. Меньше, зато гарантия. Пока. Дальше можно посмотреть.
Жизнь-то без продолжения. А письменность своё имеет. Остановился на последней. Приятнее. Заслоняет от быта. Быт давит. Хочет быть главным. Не получится. Есть буквы, частокол. За ним отсидимся, пока минует. Я уж такой, на этом стою. Я здесь стою и не.
Читал китайцев. Любят детей, маленьких. Чтоб в коротких штанишках вплоть до. Я тоже хотел бы. В коротких штанишках. Не вышло. Утешился беседой двух философов. Над вечным покоем. О гениальном.
Обратился к редким и забытым словам. Меледа — канитель, менада — вакханка, метресса — любовница. Ко мне не относится. Содержанок не имею, чтоб канители не было. Вообще, я к дамам почтительно, но не без опаски. Риск обжечься всегда присутствует.
Проходил мимо. Зашёл к мистагогу. День воскресный. Делать нечего и из любопытства. Удивлён не был, будто ждал. У окна и когда загляну. Вопросов не задавал. Знал зачем. Наставил в таинствах и посвятил в неведомое. Хвастаюсь в кругу приятелей, не называя источника. Мол, такой и сам дошёл. Не верят. Советуют к психиатру, но не прямо. Косвенно и намёками.
Решил обратиться к Великому Моголу за финансовой поддержкой. Человек интеллигентный и играет в шахматы. Помощь окажет, но… останется осадок и недоверие к жителям. Невского Петрополя, Персеполя, Некрополя? Надо подумать, что привлекательнее и не вызовет недоумения.
Размышляю о поэме в прозе. Должна излиться сама и без вмешательства извне.
В Токсово при станции открылся ларёк. Пивной. Поехал и не пожалел. Пиво не разбавили, не успели. Была солёная сушка и снетки. Время провёл на травке. Растёт на глазах. Приятно смотреть и захотелось жить дальше.
Познакомился с вакханкой. Далеко дело не пошло. Беседовали. Кое-что узнал. Из женской жизни. Не забыть бы. Когда платонически, больше доверия. И тянет высказаться.
Опять пришли буквы. Не ожидал, но запись сделал. На спичечном. Другого материала не оказалось. На пивной трудно, да и смоется. Когда мыть будут. Привожу в алфавитном порядке.
Выкомуры — затейливость в речи; до смысла — никак, сокрыт и глубоко, но приятно, прикасаешься.
Гиперборейцы — из географии, обитали на севере, крайний и неведом, но и на юге можно себе что-нибудь отморозить.
Доппель-кюммель — сладкая анисовая, с приправами.
Ерундопель — салат из икры, рыбы и овощей.
Удачно получается. Как раз закуска к анисовой. Ничего, что сладкая. Мы без претензий.
На улице дождь и не выйдешь. Галош нет. Верка — дура сдала в починку. Было б что. Придётся с ней развестись. Давно подумываю на эту тему. Готовлюсь. Главное, удачный момент выбрать, чтоб избежать. А то! Ой-Ой-Ой!
Посетил свадьбу одного лица. Отдалённо знаком и был приглашён.
Гости, на свадьбах всегда так, разные. В повседневной вряд ли сталкиваются. Уловил: многих и хозяин не знает. Наблюдал и сделал некоторые заключения. О том, о сём. О жизни, о женихе, в частности. Женится в который раз! И обряд знает до тонкости. В возрасте, лысоват.
Но одет!!! Сразу видно, возможности неограниченные и вкус. В подарок невесте — особняк. Небольшой, но с видом. Подходил к окну и не раз. Любовался.
Он и сам интересный. Много повидал и был. Остался отпечаток. След. И начинаешь задумываться. Правильно ли? Правильно. Невеста так себе. Блёкленькая на личико и волосики. Да и фигурка — хрупковата и просвечивает. Зато молоденькая и в брачный союз изволит впервые. Мне по душе формы округлые. Взглянешь и взвесить хочется.
Гостей было много и всё приходили. Думаю, без приглашения. Стол богатый, на всех хватило. Симпосий, застолье, трапеза — как уютнее, не знаю — были в разгаре. Но без. Молодожёны удалились. Сделал предположение — в спальню. Ошибся. Мысль подправили: улетели на морской и южный, с пальмами и прочим. Сейчас так принято.
Было весело и уходить не хотелось, но почувствовал. Выпил лишнего. Не удержался. Уж очень много было разного и на любой вкус. Пошли теперь новшества. Иногда теряешься и не знаешь, реагировать или воздержаться. Ускользнул незамеченным. Довольно поздно.
Сегодня была Людка. Веркина подруга. Вернулся с прогулки, а она тут. Гуляю по Новой Голландии, набираюсь впечатлений. И пейзаж в стиле. Переношусь в другой век и временно отсутствую.
В этот раз недолго. Погода слякотная, и без галош есть опас-ность. Простудишься и сляжешь с высокой. Вижу: сидят. И на столе кое-что. Людка — приятная женщина. Всегда любуюсь. Роста большого, в очках. Оригинальная. Мужской тянется. Не без взаимности. Понимаю. Есть что. Но я с уважением, как к другу. К тому же у меня Верка.
Я, вообще, стараюсь всё время в движении быть. Узнаёшь много нового и неизвестного. Иногда даже избыточно и ни к чему.
Зашёл как-то в один дом, ненароком, и не собирался. Дверь открылась гостеприимно. Двери по-разному открываются. Давно заметил. Здесь — нараспашку. Не успел снять шляпу, предложили в два смычка. Признаюсь, не понял. Когда объяснили, отказался. Вежливо, разумеется.
Я по натуре вежливый. Со всеми. С животными, птицей, насекомыми. Люблю поговорить. Не проповедую, разговариваю. Понимают. Отверг, потому что не моё. Ни в два, ни в один. К тому же у меня Верка. Дура, но ответственность.
Провёл время уединённо и остался доволен. Пил коньяк — название вот забыл, жалко — и думал о разном. Мыслей много да разбегаются.
Собирал их и складывал. Когда рассвело, обратил внимание. Пора, и Верка ждёт. Или спит крепко. Она сонливая, стоит только прилечь. Надел галоши. Опять при мне. Сам забрал. От Верки не дождёшься. Всё на ходу забывает. Как новые. Мастер попался, понимает. Редкость по нынешним временам.
Вышел. Промозгло, но есть утешение: улицы, вид с моста и не только — множество и разное. Стараюсь беречь и не торопить время. Наоборот, придерживаю по возможности.
Вернулся немного утомлённый. Но по-хорошему. Переступил робко и света не зажигал. Верка спала. Сразу воодушевление и подъём. Тихо, на цыпочках, — дыхание оставил за дверью. Обнаружил забывчивость, не снял галоши. Поставил на нижнюю книжного, где не было. Чтоб избежать шума. Всегда против. Семейная жизнь должна протекать тихо. Без суеты. Когда-нибудь да закончится. Не знаешь, утешаться или огорчение. Но торопиться ни к чему. Можно, конечно, сбежать. Через окно, например. Благо, крыши. Ставень открыл, преодолел и свободен. Но Верку жалко. Дура, но. От меня проку никакого, сознаю. Однако, символически. И что скажут? Кто, не знаю. Кто-нибудь. Без этого не обходится.
Прилёг. Думал, усну… Нет, как всегда. Стоит прилечь, начинается. Вспомнил Веркин день рождения. Проводил гостя до входной. Возвращаюсь. А Василий Верке ноги целует. Сделал вид. Она в кресле, он на коленях стоит и целует. Но я вид сделал. Я всегда вид делаю, когда.
Лучше к словесности обратиться. В ней всегда неожиданность и перспектива.
“Слушали
по повелению
его сиятельства господина генерал-аншефа и разных орденов ковалера графа Петра Ивановича Панина, коим конторе на представление ее зн&ть даёт, за какими притчинами его сиятельство не в состоянии исполнить высочайшаго ея императорскаго величества повеления… Приказали:
в сходствие оного повеления…”
Слог какой и орфография, но мимо. Чувствую. Хотя если постараться и думать с пропусками, то прошлое предстаёт неожиданным и в оперении. Красиво.
Интересно. Не ожидал. Удивлён и интригует. Верка ушла. Нет, не.
Уехала. Вот чистая душа! Знает, думаю. И сообщила.
Галоши при мне. Любая погода доступна. Сейчас в основном размышляю об общей и частной природе наций, народов, поголовье пернатых и членистоногих. Хотелось бы заложить основания новой науки о приматах. Они милые, с открытым сердцем и без задних. Видел в зоопарке. Не просто, но помогает. Времени свободного меньше. Я давно разрешил бы эту задачу, задумчивость мешает. Часто впадаю и не выйти.
Решил посетить Людку. Из сентиментальности. Имеет отношение. Да и приглашала. Отвлекись, — говорит, — есть на что. В пятницу лучше всего. В субботу никто никуда не торопится. А мне и во все дни недели торопиться некуда. Прибыл вовремя. Была не одна. Знакомить не стала. Мне всё равно. Я не любопытный. Предоставила самому. Не торопись, — говорит. Сколько захочешь, столько пожалуйста. Но её — не беспокоить. Дал слово и сосредоточился.
Затейливый оказался мир. Забыл обо всём. О Верке — тоже.
Вначале лестница, широкая, как Невский. Покрыта ковром с леопардами, попугаями, павлинами. Лемуры, грифоны орлиные, рогатые люди, люди с глазами спереди и сзади, пигмеи, сатиры, кентавры, фавны, гиганты, птица феникс…
Попал в музей изобразительный. Картины, скульптура в мраморе, дереве и бронзе, витражи и что-то имени Синаххериба. Не силён, не уяснил доподлинно. Вероятно, ошибка.
Пошли рыцари. В доспехах и с мечами. Сразу понятно, жизнь их — героические поступки. Совершат, по домам не расходятся. Совершают снова. И так всю жизнь. Рыцарь — не чета японскому самураю. Тот всё пешком подвижничал. А рыцарь — на коне. Сером в яблоках или другой масти. При нём оруженосец. Рядом и нераздельны. Прекрасная дама присутствует отдалённо, как идеал. Дамы были представлены в непомерном количестве. Личики не привлекали. По глазам видно: забывают быстро и не хранят. Обязаны, но не делают. Старятся и умирают, не дождавшись.
Не заметил, как неожиданно и вдруг, без перехода — доходные дома, фабрики, каналы, церкви, кладбища. Последних особенно много.
Странно смотреть. Черта городская — и вот.
Зал генеалогический. Предков Алика не видел. Пропустил, конечно. Больно много.
Воздухоплавание, аэронавтика, аргонавтика, нумизматика. Такое чувство, что когда-то здесь был. До Верки или ещё до.
Дары природы сменили сирены и наяды. Плещутся, хохочут и все на Верку похожи. Очень зазывно. Признаться, не думал, сколь соблазнительно. Хотел дотронуться, настоящие или кажутся. А одна, что ближе, как врежет. Не понял, ногой, что ли. И проснулся.
Уснул на скамейке. Разбудили властные структуры. Так нынче в лексионе. Хотели с собой. Но взять нечего. Галоши разве. И отпустили.
Вот она, задумчивость! Хорошо, положительные попались, а то…
Встал, огляделся. Тихо, глухо, сыро. Сиренево. Снега навалило и продолжает. Дома стоят молча. Аптека, продуктовый. Фонарь робко и поблизости освещает. Галоши при мне. Раскрыл зонтик и пошёл. Куда? — спросите. Умолчу. Потому что и сам не решил. Ещё.