Опубликовано в журнале Студия, номер 10, 2006
Они лежат, чернеют многоточьем
и равнодушно ожидают знака,
что с этим холодом их свяжет прочно
и примирит друг с другом в царстве мрака;
иначе здесь финала вовсе нет.
И что за имя найдено в карманах
у них шпиком? Досады явный след
с губ мертвецов пыталась смыть охрана:
старались зря; остался зримым он.
Их бороды торчат уже не жестко,
пригладили их сторожа расческой,
чтоб любопытные не отшатнулись.
Глаза под веками перевернулись,
их взгляд в себя навеки погружен.
СМЕРТЬ ПОЭТА
Так отрешенно он лежал. Черты
его лица размытыми казались,
все связи с этим миром оборвались,
его познания скрижали
отныне достоянье пустоты.
Пока он жил, никто не знал о том,
что был он частью этого ландшафта;
луг и река, гор снеговая шапка,
весь этот мир и был его лицом.
Являясь продолжением простора,
его лицо пока еще живет,
но маска размывается, плывет,
поскольку тленьем тронута, и скоро
увянет, как в траву упавший плод.
АЛХИМИК
Со странною улыбкой лаборант
прочь колбу оттолкнул, она дымила.
Теперь он твердо знал, что нужно было,
чтоб там возник, сверкая как брильянт,
искомый матерьял. Ста тысяч лет
ему и этой колбе будет мало,
где тот бродил; созвездие сияло
в его мозгу, — то моря знаний свет.
Чудовище, что возродил однажды,
он к Богу отпустил назад. В ту ночь
оно вернулось в свой извечный дом;
а сам, как пьяница, томимый жаждой,
лишь бормотал, не в силах превозмочь
желания владеть Златым тельцом.
ОСЕНЬ
На землю листья желтые летят,
небесный сад увял, покровы сбросил;
земля упала в бездну звездной ночи.
На одиночество похожа осень,
жизнь отрицает этот листопад.
Мы тоже падаем. Моя рука
строкой падет на лист: во всем есть это.
Но есть Один, Он в запредельном где-то,
в чьей власти и паденья, и века.
АРХАИЧНЫЙ ТОРС АПОЛЛОНА
Моему большому другу Огюсту Родену
(франц.)
Пусть головы его мы не отыщем,
хоть яблоки глазные зрели в ней.
Но торс, как канделябр в сто свечей,
горит, и вид его, хотя напыщен,
все ж впечатляет. А иначе грудь
не ослепляла бы тебя; качая
по ходу бедрами, улыбка, тая,
не совершала бы к зачатью путь.
Иначе были бы черты искажены
и под плечами в бездну свержены,
он не мерцал бы шкурою звериной;
не окаймляли б пар его и дым,
как ту звезду: здесь нет такой равнины,
где ты не зрим. Ты должен стать другим.
ДАМА ПЕРЕД ЗЕРКАЛОМ
Как в глотке снотворного, она
растворялась в глубине зерцала,
Отраженью подмигнув устало;
улыбалось ей оно со дна.
И ждала, чтоб поднялась волна;
волосы в глубины опускала
и плечо слегка приподнимала
над разрезом декольте, верна
лишь себе. Пила из отраженья,
что один любовник страстно пил,
взгляд в упор, исполнена сомненья;
горничной рассеянный кивок,
профиль чей свет в зеркале затмил,
хмурый поздний час, шкафы, зевок.
ПОЭТ
Ты уносишься прочь, ты мгновенье.
Больно ранишь меня крылом.
Я один: что мне делать с сомненьем?
с этой ночью и этим днем?
У меня нет любимой, нет крова,
где мой угол и где мой приют?
Но все вещи, которым себя раздаю,
так щедры, что меня дарят снова.
СЛЕПОЙ
Париж
Посмотри, он город разрубил,
утонувший в черной преисподней,
Будто трещина перстом господним
чашу прочертила. И застыл
оттиск жизни вещной безнадежно
на его невидящих глазах.
Только осязаньем осторожно
ловит мир он в маленьких волнах:
тишину иль сопротивленье, —
и, напрягши чувства, ожидает:
длань вздымает к небу на мгновенье,
словно клятву при венчанье дать желает.
НЕВЕСТА
Позови меня, милый, позови меня громко!
Пусть невеста так долго не ждет у окна.
Средь платановых старых аллей дотемна
не мелькают стражи вечерней щиты:
они пусты.
И если в мой дом порою ночной
не придешь, где тебя я так жду,
сквозь раскрытое настежь резное окно
в сад заросший, где полутемно,
упаду…