Повесть
Опубликовано в журнале Студия, номер 9, 2005
Умер Евгений Иванович Мезенцев в половине шестого, в один из октябрьских дней первого года начала нового века. Умер, как и собирался умереть – пристойно, в собственной однокомнатной квартире некогда престижного дома в старом районе Москвы на Малой Бронной. Ещё накануне, в пятницу (в этот день он взял за правило проводить генеральную уборку) Евгений Иванович с большими усилиями натер пол на своих двадцати квадратных метрах, прошёлся влажной тряпкой по мебели и корешкам любимых книг, которых с каждым днем становилось все меньше и меньше. Нужда делала свое дело – за три-четыре дня до получения пенсии Мезенцев был вынужден нести какое-нибудь собрание сочинений в букини-стический магазин. В последнюю пятницу своей жизни, едва отдышавшись после уборки, Мезенцев бережно упаковал собрание Жюль Верна и с увесистой сумкой медленно побрёл на Кузнецкий мост.В магазине было немноголюдно, очередь наблюдалась только в отделе приема. Старых, давно знакомых Евгению Ивановичу приемщиц, он не встретил, а новая, которую Мезенцев видел впервые, полная девица неопределенного возраста с толстыми-претолстыми стеклами очков, встретила его недружелюбно.Она не приняла Жюль Верна, сказав, что у них уже есть два комплекта, и они “не идут”. Отказ был сделан казенно, бесчувственно, даже с каким-то вызовым. Он смутился, покраснел, покрылся испариной, скложил книги обратно в сумку и направился к выходу.Здесь к нему подсуетилась пронырливая худощавая старушонка, спросила, что у него. Услышав про Жюль Верна, она сказала, что купит.
– Гражданин, в магазине с рук не торгуют, это вам не рынок, – прогнусавила девица в очках.
– Ну что вы, Людочка, мы и не собираемся…– бойко и решительно отреагировала старушонка и за руку потащила Мезенцева к выходу. Состояние Евгения Ивановича было близким к обморочному. Старушенция подвела его к ближайшей скамейке, почти бережно посадила и, не дожидаясь разрешения, сама полезла в его сумку.
– Э… книги-то читаны? – вопросительно, с долей неподдельного удивления заявила старуха.
Мезенцев хотел возразить, что книги для того и существуют, чтобы их читать. Но не дав Мезенцеву опомниться, старушенция назвала смехотворную цену, в четыре раза меньше той, которую дали бы в магазине, и проворно отсчитала деньги мелкими купюрами.
– Вы думаете, я не понимаю, как вам сейчас тяжело, – покровительственно, не терпящим возражения голосом, проговорила она. – Господи, хоть в кои-то веки купите себе со старухой курицу!
Она действительно отсчитала Мезенцеву денег ровно столько, сколько стоила пулярка французского происхождения. “Бедный Жюль Верн, – подумал Мезенцев, – знал бы, что все творения его жизни пойдут за одну французскую курицу, и не где-нибудь, а в России!”
Такого унижения и такой беспомощности Мезенцев давно уже не испытывал. Достала его старуха! Ну и что?! Ну облапошили его на Жюль Верне, ну не смог он отразить столь нахального напора – это же все мелочи! Забыл он, что ли, когда его действительно унижали? Его, начальника главка одного из ведущих министерств, вызывали “на ковер” на Старую площадь в ЦК КПСС для “проработки”. Мужики средних лет, с топорными и вызывающе чванливыми мордами, в одинаковых костюмах, вели себя нагло и дeрзко. Как правило, это были люди необразованные, никудышные специалисты, не понимавшие дела –одна демагогия и угрозы, угрозы. Приезжая домой после таких проработок, Мезенцев не находил себе места. Пил валокордин, потом коньяк, опять валокордин, на ночь – снотворное. Утром, бледный, с больной головой, с мешками под глазами, но, как всегда наутюженный, элегантный, ехал на своей персональной машине, мысленно с нею расставаясь, в министерство и ждал приказа об освобождении. Но последствия, как всегда, заставляли себя ждать. Наверху знали его деловые качества и честность, поэтому со снятием не спешили. И так продолжалось почти 20 лет, всегда в напряжении и неопределенности.
“Господи, как я вообще выжил ?! – подумал Мезенцев, – дожил до восьмидесяти, и даже умудрился перешагнуть этот рубеж., а согласно статистике, мужик в России живет в среднем 55 лет”.
От воспоминаний и последней мысли о сроке жизни мужика в России ему, как ни странно, полегчало. Он почти пришел в себя, легко встал со скамейки с зажатыми в руке деньгами и, загипнотизированный проклятой старухой, направился в небольшой гастроном, расположен-ный рядом с букинистическим, где в былые времена покупал любимое вологодское масло, наверное, самое лучшее в мире, и, как велела старуха, купил маленькую французскую курицу. На большую или среднюю Жюль Верн не потянул! Самое забавное было то, что у Евгения Ивановича в морозилке лежала уже одна курица, тоже иностранного происхождения, но она предназначалась на черный день. Когда наступит этот день, Мезенцев не знал, но, как все русские, особенно пожилые, ждал его ежедневно, и каждый раз искренне удивлялся, что он еще не наступил. В этом ожидании было что-то от садомазо-хизма. Но что такое голод, Мезенцев знал не понаслышке. Всю войну он проработал на оборонном авиационном заводе, который, как и все подобные заводы, стали называть “почтовыми ящиками”. Несколько раз он падал в обморок от голода и часто работал вторую ночную смену ради тарелки сомнительной похлебки, которую условно можно было назвать супом. И даже по прошествии длительного времени после войны, когда Евгений Иванович уже стал большим начальником и отоваривался в спецмагазине на улице Грановского, получая дефицитные продукты по смешным довоенным ценам, у него в большой трехкомнатной квартире еще дореволюционной постройки с метровыми стенами и такими же подоконниками было два “тайничка”, где, несмотря на семейный достаток, он не брезговал хранить несколько десятков банок тушенки, сгущенки и несколько пудиков сахара и крупы. (По непонятным причинам крупу и сахар он измерял пудами). И это все, не считая “официальной” кладовой, где жена хранила компоты, варенье и всякие маринады, составлявшие гордость и независимость советского человека.
У Евгения Ивановича, как он сам считал, была одна замечательная черта характера – легко переключаться с одной мысли на другую. Вот и сейчас, проследив всю цепь событий: Жюль Верн, букинистический магазин, нечестная старуха, французская курица, былые продоволь-ственные запасы, подумал о профанации демократии в России… И как результат преобра-зований в стране – потеря Мезенцевым руководящей должности. Но к этому он не любил возвращаться. Да, его “ушли”, и не по собственному желанию. Но в конце концов, и совесть надо знать: в день расставания с креслом ему стукнуло ровно семьдесят. Вроде все правильно… И все равно обидно. Проводили без почестей – ни ордена, ни дачи, ни премии. А власть захватили свои же, министерские, из числа тех, кто постоянно балансировали между парткомом и статьями уголовного кодекса. Да черт с ними, жизнь-то уж прожита.
Мезенцев переместил пакет с курицей подмышку; сейчас появилось много шпаны, особенно приезжей, которая выхватывает у стариков сумки с продуктами. Такое недавно случилось с соседкой по лестничной площадке. Но с Евгением Ивановичем ничего не произойдет – он без боя курицу не отдаст! Ему вспоминалась классика, шинель Акакия Акакиевича. Ничего в жизни не меняется: раньше шинель, а спустя два века – продукты.
Еще крепче прижав курицу, Евгений Иванович приближался к площади Маяковского. У метро он наткнулся на продавца газет. Мальчишка лет пятнадцати с нахальной физиономией орал простуженным голосом:
– Покупайте “МК”! Последние новости! Страшная смерть педофила! В разборке убито сразу три генеральных директора! Как отмыть и отправить за рубеж деньги! Всего пять рублей!
Мезенцев удивился, что так дешево. В душе он прeзирал “Московский комсомолец””, но как и все люди его возраста, был любопытен. Его интересовали всякие сплетни, сенсации, объявления. Прочитав газету, всегда искренне жалел потраченных на нее денег и зарекался впредь покупать. Но каждый раз, когда у него было несколько лишних рублей, снова покупал газету и затем искренне удивлялся: зачем? Так случилось и сейчас, причем, Мезенцев отдал газетчику свою последнюю мелочь.
Направляясь к своему дому, он должен был пройти мимо современного, так называмого, цэковского строения, где у него некогда была роскошная, по советским понятиям, трехком-натная квартира. Вид его бывшего дома всегда причинял ему боль, хотя с тех пор, как он его потерял, прошло более десяти лет. Из окон его прежней квартиры, открытых несмотря на октябрь, доносился шальной девичий голос:
– А я вернусь на Елисейские поля!
“М-да, – подумал Мезенцев, – а ведь вернется, непременно вернется!” И почему-то про себя обозвал её стервой. Да черт с ними, с Елисейскими полями! В Париже Евгений Иванович так и не побывал, хотя однажды был шанс поехать в командировку, но вместо него в последний момент послали ответственного товарища из аппарата ЦК.
“Сейчас непременно выпью коньячку, – начал он строить планы (запасец спиртного у него, хотя и маленький, был), – затем надо быстро разморозить курицу и из половины состряпать табака. Чеснок, кажется, есть. Ну,а потом сварю себе кофе по-турецки.
Приятные мысли были прерваны внезапным ощущением пустоты там, где так недавно уютно покоилась курица. Под мышкой ничего не было! Никто на него не нападал, ничего не отбирал, видимо, покупая газету, он курицу просто обронил. Да, конечно, он её потерял, именно тогда, когда отсчитывал мелочь газетчику. И никто его не окликнул. Ну разве люди не сволочи после этого?! Он опять почувствовал, как у него забилось сердце, затылок налился свинцом, а в глазах побежали мурашки – поднялось давление и закипела яростная ненависть, причем, ко всем и всему сразу: “Гребаная страна! Купленную курицу нельзя спокойно домой донести! Гребаный Жюль Верн! Давно надо было его продать, когда за него давали четыре-пять номиналов!”
У Евгения Ивановича, в силу установившихся привычек еще с “номенклатурных” времён, всегда виноватыми оказывались все, кроме него. Он не то, чтобы не признавал своей вины, просто её не чувствовал, считал, что все его поступки всегда продуманы, просчитаны, сверены с тем, что он называл разумом. Но на этот раз ему, как никогда, досталось от себя: “Ах ты, старая задница! Давно надо было купить рюкзачок и носить продукты за спиной, как это делают все нормальные старики!” Наивно полагая, что оброненная курица лежит где-нибудь на обочине и ждет хозяина, Мезенцев побежал назад. Мальчишки-газетчика не было, а на тротуаре он нашел только обилие мусора. Курица его явно не ждала! Оторвав взгляд от асфальта, он увидел продавщицу пирожков, в которой не без труда узнал некую Зинку. В старые добрые времена она приходила к ним, да и не только к ним, и к другой “номенклатуре”, убирать квартиры. Правда, после её ухода порядок оставался сомнительный, а иногда можно было и недосчитаться некоторых незначительных мелочей. После этого Зинку уже больше не приглашали. В период разгула предпринимательской деятельности, как Мезенцев слышал от соседей, Зинка основала кулинарный кооператив и начала выпекать пирожки. Злые языки утверждали, что в районе, где у нее было предприятие, исчезли все бродячие кошки и собаки. Но зато пирожки были самые дешевые и вкусные в округе. Забыв поздороваться, что с ним крайне редко случалось, как-то заискивающе улыбаясь, Евгений Иванович обратился к Зинке с дурацким вопросом:
– Простите, вы не видели здесь моей курочки?
Ответ не заставил себя ждать:
– Как же не видела! Только что с петухом двухметрового роста пошла нести яйца.
Зинка, в свое время классово невзлюбившая “номенклатуру”, не успокоилась и хамским, торгашеским голосом заорала ему вслед:
– Старье несчастное, женятся на молодых, а потом рыскают по всему городу! Правильно, что рога вам ставят!
Только сейчас Мезенцев понял, насколько идиотским был его вопрос.
Дорога назад, которую он обычно преодолевал за десять-двенадцать минут, показалась ему вечностью. Он вошел в свой подъезд, долго ждал лифт и наконец-то оказался на своей лестничной площадке. В квартире напротив гуляли. Из-за полуоткрытой двери хриплый голос выводил: “В Париж он больше не вернется…”. “Да, – подумал Мезенцев, как всегда, с трудом открывая перекосившийся замок,– в Париж я уж точно не вернусь, и вообще никуда не вернусь”. Дверь осела, но вызвать слесаря ему было не по карману. Опустившись на пуфик у телефона и отдышавшись, Мезенцев попытался успокоить себя:
– Старый идиот, ну что произошло?! Почти бесплатно отдал Жюль Верна, нахамила приемщица в букинистическом. Кретин, нашел чему удивляться – хамская страна, где хамство возведено в государственный закон! Потом потерял мороженую курицу. Мороженое мясо вообще, как говорят врачи, вредно для здоровья, уж мусульмане, на что голодранцы, так и те не едят мороженые продукты.
Как бы в знак протеста мусульманской кухне, он подошел к холодильнику, достал курицу-НЗ, налил в раковину сначала горячей воды, потом сменил холодной, и долго валандал в ней заледеневшую птицу, пытаясь разморозить.
– Застрелитесь, – неизвестно к кому относилось это пожелание, – но сегодняшнюю пятницу я проведу как и планировал. Выпью коньячку, затем из этой мерзлой гадины сделаю табака, сварю кофе по-турецки, открою плитку шоколада из стратегического резерва. Пусть все сдохнут, данное замечание относилось опять-таки неизвестно к кому, но проведу вечер красиво, пусть даже в последний раз!
Евгений Иванович и не предполагал, что окажется пророком. Защемило сердце, наверное, сначала лучше валокордин, а затем – коньяк. Так и сделал. Запил таблетку коньяком. Полег-чало. Достал злополучный “МК”, сел в кресло, надел очки для чтения. Ба, что-то все новости вчерашние, а то и позавчерашние! Посмотрел на дату. Конечно, газета вышла в среду, а сегодня пятница. “Ну и мальчишка, ну и проходимец! Если в этой стране не обманут, то она и дня не проживет! Ладно, поглядим и старую… Так, так… “Страшная смерть педофила!” Глупость какая-то. Мужик попал под поезд. И, как было сказано в конце заметки, он не был педофилом… И здесь надули!”
“В разборке убито сразу три генеральных директора!” Что-то многовато для одного дня в Москве. Ах, только один в Москве, а два других где-то в Сибири. Ну, это явно недострел!”
Евгений Иванович вспомнил первые годы разгула уголовной демократии. Вот это был отстрел! Господи, как хорошо, что он не ввязался в это! А ведь предлагали целую компанию возглавить. Слава богу, ума хватило!
“Как отмыть и отправить за рубеж деньги?” Этот вопрос его как-то не волновал. Отмывать ему было нечего. Он отхлебнул большой глоток коньяка.
“Вы одиноки? Вы ищете достойного спутника жизни или просто друга? Обращайтесь к нам!!! Возраст – без ограничений – от 18 до 80 лет. Работаем каждый день с 10.00 до 18.00”. Далее указан телефон. Что-то они противоречат сами себе. Как же без ограничений? А 80 лет? Только сейчас Евгений Иванович понял, что вот уже более года, как он вышел за пределы, возможные для знакомства… Нельзя сказать, чтобы он мечтал познакомиться через агентство, более того, он презирал такую форму поиска счастья, но ему все равно было обидно. Вот и газета постави-ла на нем крест. Это объявление, по непонятным причинам, больше всего выбило его из колеи. Сделал еще глоток коньяка и попытался встать, но с первого раза не вышло. Он понял, что пьян. Со второй попытки встал. Кружилась голова, перед глазами стояла пелена, и, как ни внушал он себе, что ему хорошо, на душе было как-то беспокойно и тревожно. “Господи, это надо ж так нажраться! – подумал Мезенцев. – И выпил-то каких-нибудь 100 грамм”.
Открыл полностью форточку, встал напротив. Подуло холодным ветерком, немного полегчало. Мысленно вернулся к объявлению в газете и снова забрюзжал:
– Ишь ты, знакомство без границ, а сами срок поставили! Да каких-нибудь пять лет назад от женщин, пожилых и не совсем, у меня отбоя не было!
Правда, тогда ему не было восьмидесяти… Прошло уже семь лет, как Евгений Иванович овдо-вел. Две взрослые дочери жили отдельно. Первое время он пугался одиночества и, выдержав для приличия траурный срок, кинулся на поиски спутницы. Но чем больше их проходило через его скромную квартиру, тем большее постигало его разочарование. Их кофты и юбки распирались толстыми спинами и животами, разговоры только про болезнии и способы их лечения, капризы и претензии, неумение и нежелание готовить. Изредка его навещали дочери, еще реже он наведывался к ним. Было три-четыре приятеля, с которыми он иногда встречался у себя дома.. Выпивали мало, а чаще вообще, кроме чая, ничего не пили. Ругали современные порядки, скорее, полное отсутствие оных, нравы, правительство, которое заботилось только о том, чтобы набить собственные карманы, и единственно в чем преуспевшее, так это в планомерном уничтожении пенсионеров. Ближе к вечеру расходились по домам, жалея напоследок, что у них нет возможности уехать в другую страну. Правда, один из них, самый близкий приятель Евгения Ивановича (друзей, как он понял уже в преклонном возрасте, у него никогда не было), Арон Моисееевич Шмерлин, восторженно-эмоциональный крещеный еврей, любящий книги и музыку, к тому же бывший муж его младшей дочери, давно мог бы покинуть “эту страну”, но почему-то не уезжал. Как говорила дочь Мезенцева, он “русее всех русских”. Работая всю жизнь в тресте общественного питания, он воровал крайне мало. И сам часто говорил Евгению Ивановичу:
– Ну что вы, Женечка, разве мы воровали? Мы подворовывали! Вот сейчас воруют – так воруют!
Арон был ненамного моложе Мезенцева, носил нательный крест, подвергаясь при этом нападкам со стороны русской жены, уже упоминавшейся дочери Евгения Ивановича:
– Вы, Арон Моисеевич, либо крест снимите, либо трусы оденьте.
На это Арон всегда реагировал, похоже, его любимым анекдотом. Еврей женился на русской. Родственники его за это осуждают и спрашивают, почему он так поступил. Он отвечает:
– Ну вы же знаете, еврейские женщины часто болеют и умирают.
– Можно подумать, что русские женщины не болеют и нe умирают?
– Нет, они тоже болеют и умирают, но их не так жалко!
Первая и третья жены Арона Моисеевича уже давно были в Израиле. Одна была почтенной пенсионеркой, а вторая, ровесница его младшей дочери, Мара по приезде купила подержан-ный фургон для мытья собак и преуспела в этом бизнесе. Во время последнего визита в Москву Мара, по непонятным причинам испытывающая большую симпатию к Мезенцеву, предлагала оформить с ним брак, чтобы вывезти его в Израиль (правда, это предложение поступило после категорического отказа Шмерлина покинуть Москву):
– Вы представляете, Женя, мы с вами вдвоем вымоем в два раза больше собак, а это – деньги, — произносила она скороговоркой, помахивая перед его носом забинтованной рукой. На вопрос, что с ней случилось, Мара ответила: “Укусила одна стерва-клиентка.” Мезенцев так и не понял, кого она имела в виду: то ли собаку, то ли хозяйку.
На память Мара подарила ему свою фотографию на фоне фургона с надписью на трех языках: “Мытьё собак в любое время дня и ночи”. Но Мезенцеву, как и Шмерлину, почему-то не захотелось мыть собак ни днем, ни тем более ночью.
Шмерлин говорил:
– Женя, ну куда я поеду?! Мой дед и отец – коренные москвичи, обшивали всю Мещанскую слободу. Их кости лежат на Ваганьковском кладбище. Я дня не проживу, чтобы не пройтись по Арбату. А как жить без пыльного воздуха консерватории?! Вы же часто там бываете! Помните лица и осанку старух, их руки в пятнах, в нитяных штопанных перчатках? Я вам признаюсь, Женя, что хожу туда не только ради музыки, я хочу хотя бы два-три часа побыть среди интеллигентных людей, что еще остались в России. Удивляюсь, как они выжили!
Возвышенный настрой покинул Арона Моисеевича, и он решил опуститься на землю:
– А по снежку, да при морозе пробежаться до рюмочной, выпить водочки, выйти и закусить морозным воздухом!.
Пока Мезенцев вспоминал своего приятеля, курица поджарилась, но есть не хотелось. Он начал сервировать стол на одну персону. Сервировка была изысканной, включая льняную салфетку в кольце.
Судя по жесткому мясу, курица в прошлой жизни была петухом. Нож и вилка не брали её. Вставные зубы тоже не справились со столь тяжкой работой. “А, черт с ней, – решил голодный Мезенцев, — в завтрак отыграюсь на омлете!”
Бедняга, он и предположить не мог, что завтра утром у него не будет омлета. Нельзя сказать, чтобы Мезенцев не думал о смерти, ведь как-никак за восемьдесят перевалило. Нет, думал, и не боялся её. Он страшился не смерти, а длинной и неизлечимой болезни, когда зависишь от воли и настроения других. Вот этого Евгений Иванович боялся больше всего, и на сей случай у него было припасено две пачки сильного снотворного – намбутала. Несколько лет назад он составил официальное завещание, в котором всё его небогатое имущество, а именно, однокомнатную квартиру со всем содержимым завещал своим двум дочерям поровну. Кроме этого, он написал, как его похоронить: кремировать (это проще и дешевле), в церкви не отпевать (не был крещен), деньги на похороны, несколько сот долларов, все его состояние, в книге Ильфа и Петрова “Двенадцать стульев”. Составил список телефонов, по которым следовало сообщить о его кончине. За три года со дня составления список уменьшился на четверть, его приятели, бывшие коллеги и просто знакомые уходили. Два телефона принадлежали женщинам, только ему известным – его первая любовь и сильное увлечение в позднем зрелом возрасте.
Незаметно наступило время последних вечерних новостей, без которых он и дня не мог обойтись. Новости, как всегда, были одна хуже другой. Непрекращающаяся война в Чечне. Наверное, уже по десятому разу берут города с одинаковыми названиями, которые, согласно предшествующей информации, уже были, оказывается, нашими. Молодые талибы идут на смерть не только за веру в Аллаха, но и потому, что их на небесаx ждут 72 девственницы. “Интересно, – подумал Евгений Иванович, любящий во всем точность, – это на всех или на каждого? Боже, неужели на земном шаре живет миллиард идиотов, которые в это верят?” Молодежная организация “Идущие вместе”, что-то вроде суррогата комсомола, в борьбе за новый образ жизни подготовилa список книг, запрещенных к продаже. Это уж попахивает культурной революцией. Хунвэйбины какие-то! Неужели все возвращается на круги своя? Мезенцев вспомнил, как каких-нибудь 15-20 лет назад он тайком, ночью, почему-то в ванной комнате читал Солженицына.
Следующая новость была не лучше предшествующих. Московские власти запретили работу Армии Спасения в Москве. Ну конечно, кому-то не дали взятку, а то, что Армия кормила бесплатно несколько тысяч нищих москвичей и приезжих – до этого никому нет дела. Эти сволочи даже представить себе не могут, что можно что-то делать бескорыстно.
В конце новостей промелькнуло лицо президента на встрече с трудящимися Московской области. Он много шутил, причем, по-доброму, и даже очень неплохо для президента. А что ему еще остается делать, как не шутить?
Как всегда после просмотра новостей у него, по меткому выражению одного известного актера, во рту оставался вкус дерьма. Столько лет он смотрит эти новости, вроде бы пора и привыкнуть. Раздался телефонный звонок:
– Але, Женя, здравствуйте, это Арон.
Из всех приятелей он с Ароном и тот с ним были всегда на “вы”. Может, этому способствовала их бывшая родственная связь?
– Вы, конечно, смотрели новости? Как вам это нравится?
Зная многословие Арона, Мезенцев ответил лаконично:
– Не нравится.
– Теперь дело за кострами из книг. После наших новостей мне всгда хочется вымыться, причем с хозяйственным мылом.
– Арон, по-моему вы несколько преувеличиваете.
– Вы так считаете? Немцы тоже думали, что преувeличивают, но когда запылали костры из Достоевского, Манна, Цвейга, было уже поздно. Вы знаете, Женя, я уже , кажется, созрел мыть собак в Израиле. Жалко, мы с вами не можем поехать вдвоем. Вы знаете, как я вас уважаю и как вы мне симпатичны. Если хотите, я вам подыщу порядочную женщину с израильским паспортом.
– Арон, извините, но уже поздно.
– Ради бога, Женя, извините… Приличные люди не докучают ближним после десяти вечера…
– Арон! Вы меня неправильно поняли. Я имею в виду свой возраст. Мы же с вами недавно отмечали моё 81-летие.
– Ой, не смешите меня. Вы вчера видели по телевизору английскую королевскую маму? 102 года, а как выглядит, и еще кушает джин с тоником! Правда, немножко припадает на ногу и оступается, но это детали.
– Я полагаю, что ее жизнь была не похожа на нашу.
– Вы думаете, её жизнь была легче? – с некоторой долей иронии заключил Арон.
После разговора с Ароном Евгений Иванович начал готовиться ко сну. По-стариковски проверил, закрыта ли дверь, выключен ли газ. Состояние было скверное. Для того чтобы не отпугнуть сон, решил не умываться и не чистить зубы. Перед тем как уснуть, Евгений Иванович заинтересовался пустяковым вопросом: интересно, Мара моет только израильских собак или арабских тоже?
Ночью, как обычно, снилась одна гадость. На этот раз ему приснился партком, на котором разбирается его дело в связи с потерей курицы. Одна парткомовская лахудра, до избрания в сей славный орган работавшая у него в управлении и выгнанная им за глупость и нерадивость, начала своё выступление так:
– Товарищи! Сегодня Мезенцев допустил преступную халатность – потерял курицу.
Под утро, перед тем, как отойти в вечность, Евгению Ивановичу приснилось, как они с Марой моют, только не собак, а почему-то кур. Он в джинсовом костюме, в длинных резиновых перчатках оранжевого цвета опускает в чан с водой курицу, вынимает её и передает Маре. А та хлопает в ладоши и курица, как голубь, сама залетает в клетку. Это был последний сон в жизни Евгения Ивановича Мезенцева.
- * * *
Пришел в себя Евгений Иванович только под утро и долго не мог понять, что с ним происходит. Он вроде бы проснулся, но слезть с кровати не может. Слышалось легкое завывание октябрьского ветра, звуки скрежетания по металлу, но встать и закрыть форточку не было сил. И вообще казалось, что он парит под потолком, то есть было ощущение легкости пребывания в пространстве. Впервые за последние двадцать лет у него ничего не болело. Вспомнил слова своего друга молодости: “Если ты проснулся и у тебя ничего не болит – значит, ты умер”. “Черт возьми, так я умер что ли?” – подумал Мезенцев. Ну конечно, такого прекрасного состояния, какое он испытывал, при жизни быть не может. В комнате был еще сумрак, но он четко видел очертания всех предметов, а самое удивительное – он видел себя.
На кровати возлежал пожилой человек. Даже сейчас он не мог назвать его стариком, поскольку таковым себя никогда не считал. Он был в пижаме, аккуратно застегнутой на все пуговицы; усы и шевелюра аккуратно причесаны, глаза и рот закрыты. Правда, душа Мезенцева с ужасом подумала, что вчера он не почистил зубы, но потом решила, что это уже не имеет никакого значения. Господи, до чего прилично умер, даже не верится! “Начало хорошее, — подумалоcь не без иронии, — отличное состояние, легкость, ничего не болит! И какого черта я делал в этой гребаной жизни с ее унижением, грязью, монотонностью и однообразием?!”
Мезенцев, а вернее, его душа решила осмотреть свои теперь уже бывшие владения. Квартира, как и труп, в идеальном порядке – ни соринки, ни пылинки! На письменном столе – томик Гоголя, книга Томаса Вульфа “Домой возврата нет”. Название как никогда подходит к ситуации.
Начало светать. “Интересно, и долго я так буду болтаться под потолком?” – подумала душа. С дочерьми у Мезенцева была договоренность, чтобы они звонили ежедневно на предмет состояния его здоровья. Они же между собой условились звонить через день. Так, сегодня суббота, звонить должна младшая, но эта оторва иногда может позвонить два-три раза в день, а может и через неделю. Вот старшая точно утром в воскресенье позвонит, обязательная девка.
– Похоже, что всю субботу проболтаюсь без дела.
Душа Евгения Ивановича свободно перемещалась в пространстве квартиры, но за её пределы выпорхнуть не могла. Он все видел, все слышал, даже запахи чувствовал, но отдернуть штору, закрыть форточку не мог, поскольку лежал на кровати без движения.
Стало холодать. “Черт , так и простудиться недолго!” Поняв всю несуразность своей мысли, хотел рассмеяться – не получилось.
С улицы слышались пьяные голоса, кто-то пытался петь, раздавался доброжелательный мат – это означало, что гулянье кончилось, и гости под утро расходились. Некогда престижный, респектабельный старый уголок Москвы за каких-нибудь пять лет превратился в уголовный вертеп, клоаку, и если пользоваться их языком – “малину”. Владельцы мерседесесов и БМВ в самых дорогих дубленках и шубах, пахнущие самым дорогим французским одеколоном, составляли сегодня костяк жителей Малой Бронной. Старожилы-пешеходы этого района испуганно прижимались к стенам пока еще своих домов. С каждым днем их становилось все меньше:многие умирали своей смертью, но почему-то всегда их площадь занимали личности могучего телосложения с бритыми затылками и рыбьими глазами. Некоторые старожилы вообще как-то странно исчезали, не простившись даже с соседями, которых знали не один дeсяток лет. И никому ни до чего не было дела. Очень не любил Евгений Иванович вспоминать про потерю своей трехкомнатной квартиры в соседнем доме. С годами мысль о несправедливости все чаще сверлила его, тем более сейчас, когда заняться было нечем и парить под потолком предстояло еще неизвестно сколько времени.
А все началось с его младшей дочери, отчаянной оторвы Таньки. Проблемы с ней начались еще с детского сада, причем не какого-нибудь, а совминовского. Вечно она кого-нибудь задирала, дралась и с мальчишками, и с девчонками, чаще всего старше её. Домой приходила исцарапанная, в синяках. Надо отдать ей должное, она никогда не плакала и не жаловалась, а, затаив обиду, в нужный момент наносила обидчику внезапный сокрушительный удар. Дело дошло до того, что отца попросили забрать её из детского сада. Слава Богу, что это произошло перед cамым поступлением в школу. А в школе Танька училась плохо, учителям откровенно хамила, не имела интереса ни к одному предмету. Пожалуй, можно сказать, что из всех школьных дисциплин ей нравилась физкультура. Но и это продолжалось недолго. В восьмом классе её застукали в спортивном зале с учителем физкультуры. Занимались они отнюдь не гимнастикой. Бедного учителя выгнали с работы, хотя, как разъясняла сама Татьяна, инициатива исходила от неё. Девчонку пришлось переводить в другую школу, где учительница математики поклялась, что оставит Таньку на второй год, поскольку такой ленивой и бездарной ученицы за сорок лет своей практики она не встречала. Пришлось нанимать репетитора. Эту роль учителя математики великолепно исполнил выгнанный со второго курса театрального института (кстати, за отсутствие актерских данных) молодой симпатичный Алик, он же Александр Сергеевич. Деньги, которые жена периодически выдавала ему за занятия, они с Танькой оставляли в кафе. Кончилась эта идиллия так же смешно, как и начиналась. Жена, вернувшись с работы раньше времени, застала их на ковре под журнальным столиком в позах, которые даже отдаленно не свидетельствовали о том, что здесь идут занятия по алгебре. Лжеучителя прогнали, а Татьяна отделалась легким испугом. Ставить ее в угол уже было поздно. В десятом классе на производственной практике Татьяна попала по распределению “в продавцы” и впервые встала за прилавок. И именно здесь проявился её талант, воистину граничащий с гениальностью. В первый же день своей торгово-ученической практики в соседнем магазине она умудрилась продать дохлых синюшных уток по рубль девяносто за килограмм вместо установленной цены – рубль тридцать. И эту операцию она провернула за несколько часов, пока искали замену запившему продавцу. На выручен-ные деньги Танька купила шампанское и угостила весь торговый люд магазина, а оставшуюся часть выручки добровольно передала заведующeму на, как выразилась сама Татьяна, “благоустройство рабочих мест”. После этого её “ужасно зауважал” весь магазин.
У Таньки появились деньги, и она почувствовала себя независимой. Получив аттестат, в котором красовались одни тройки, возжелала поступить в Плехановский институт. Но с тройками об этом нечего было мечтать. И тут выяснилось, что у Мезенцева в подчинении работает одна совершенно бесцветная личность, но у нее (у личности) имеется свекор – профессор в Плехановке. Он не только преподает, но и входит в экзаменационную комиссию. Следует ли говорить, что Евгений Иванович под нажимом жены, а еще больше Таньки, сделал все возможное, чтобы его чадо оказалось в заветном вузе. Впервые он переступил целый ряд принципов, которые свято соблюдал. Но чего не сделаешь ради ребенка?
Пришлось эту никчемную сотрудницу поднимать до начальника отдела. Затем следовал поход в ресторан с профессором, несколько тонких и один толстый конверты с купюра-ми. А с несговорчивым преподавателем Танька договаривалась сама извечным женским способом. Жена опять застала её в постели, на этот раз с подлинным преподавателем математики. Быстро покинув квартиру, она долго гуляла по жаре, успела выпить несколько стаканов газировки и съесть не одну порцию мороженого, дожидаясь, когда закончится этот несколько нетрадиционный экзамен по математике.
Годы учебы пролетели быстро. Иногда казалось, что Танька взялась за ум, но это только казалось. Общественные науки ей давались тяжело, но когда на старших курсах дело дошло до специальных – то ни в группе, ни на курсе ей не было равных. Правда, познание этих предметов, а вернее их практическое использование, всегда сводилось к одному – обмануть, спрятать, недовесить и т.д. Худо-бедно, но институт она закончила, и её распределили в трест. Там она и познакомилась со своим будущим мужем Ароном Моисеевичeм. Он влюбился в нее с первого взгляда. Используя свои связи, устроил Татьяну в валютный магазин, тогдашнюю “Березку”. Арон Моисеевич мог часами дежурить под дождем у подъезда с цветами и любимым танькиным вишневым ликером, дожидаясь её позднего прихода. Все её желания, все капризы были для него законом. Это повлияло или что-то еще, но Танька сломалась, и согласилась стать его женой. Предвидя то, что родители будут возражать (жених раза в два старше её и весьма неудобной национальности), она заявила им, что ждёт ребенка. Ребенок же, мальчик, появился на свет несколько позже, через год после свадьбы.
Арон Моисееевич был изгнан из дома своей первой супругой и стал счастливым мужем русской жены. Вопреки всем ожиданиям, а доброжелатели предсказывали скорый конец этого союза, семья оказалась довольно благополучной и продержалась до самой перестройки. Ну, а после, как известно, началось брожение умов…
Изменения начались с торговли и банков. Бедный Шмерлин не мог после советской торговли приспособиться к рыночным условиям, зато для Таньки наступили золотые времена. Правда, началась новая эра для нее весьма плачевно. Она основала с канадцами совместное предприятие по покупке и реализации продуктов питания и взяла в банке кредит: полмиллиона долларов. Танькины партнеры оказались канадцами французского происхождения и, как выяснилось впоследствии, несмотря на иностранные фамилии, имели русские корни. Они очень быстро сообразили что к чему и, получив необходимую по контракту сумму, бесследно исчезли. Настало время возвращать кредит, и в один прекрасный день к ним с женой заявилась полупьяная зареванная Танька и заявила, что её “поставили на счетчик”. В последний раз Мезенцев видел её плачущую в младшей группе детского сада. Он ещё не освоил современную “новорусскую” терминологию, и наивно решил, что она не заплатила за электричество и у нее отключают свет. Но это же не повод для истерики! Танька смотрела на отца с нескрываемым удивлением, как на инопланетянина:
– Отец, ты что, сдурел? Причем здесь электричество? С сегодняшнего дня на сумму невозвращенного кредита пойдут проценты. А через месяц они обещали “мочить” нашу семью, начнут с Гарика, твоего внука.
Мезенцев как-то интуитивно понял значение слова “мочить” и ему стало не по себе. Он быстро связался со своим старым приятелем, полковником КГБ, который некогда кури-ровал его министерство. Мезенцев с ним встретился в недорогом московском кафе.
– Женя, я вас огорчу. Придется платить. Иначе – серьёзные неприятности, с этими людьми шутки плохи. Как близкому приятелю, только между нами, конечно, скажу, что наша контора сегодня, как никогда, беспомощна. Я и сам-то выжил (Мезенцев знал, что его дети тоже попали в какую-то неприглядную историю) потому, что у меня надежная крыша. Он назвал одну из широко известных криминальных группировок Подмосковья.
– Надо платить , Женя.
Мезенцеву стало не по себе. Если уж полковник КГБ дорожит крышей… Пришлось продать квартиру, отдать все сбережения, драгоценности жены. Арон тоже продал все, что мог: дачу, машину, гараж. Деньги банку были возвращены. Самому Мезенцеву еще повезло, поскольку после всех расчетов ему досталась однокомнатная квартира в соседнем доме. Жена Мезенцева, не выдержав всех этих пертурбаций, очень скоро отправилась в мир иной, в котором он сейчас пребывал и сам.
А Танька?.. Танька влезла в новый бизнес, на этот раз успешно. Через каких-нибудь неполных два года она сама стала ставить неудачников “на счетчик”, вошла в руководство одной из известных группировок, стала любовницей милицейского генерала и через него была вхожа в высшие эшелоны власти, переехала в пятикомнатную квартиру на Фрунзенской набережной. С Ароном Татьяна развелась, и бедный, в прямом и переносном смысле, еврей был вынужден переехать к маме в маленькую двухкомнатную квартиру на окраине Москвы.
Отца Танька изредка навещала. Её редкие визиты всегда ошарашивали Евгения Ивановича. То она привозила корзины с дорогими продуктами и коньяками, то целые окорока ветчины, которую он ел потом чуть ли не в течение месяца. На его восьмидесятилетие Танька, а вернее её охранники, с трудом втащили в маленькую прихожую громадную корзину с цветами. В букете были визитные карточки и поздравление, предназначенное другому лицу, но это уже детали… Деньги отцу Танька никогда не давала. У неё было “золотое” правило – денег старикам не давать, а то они тут же начинают их копить.
Несколько лет назад Мезенцев от знакомых во дворе узнал, что банкир, главный Танькин обидчик, погиб: сбит машиной в лесу, когда собирал грибы. Этой новостью он поспешил поделиться с дочерью. Её это не удивило. Некрасиво скривив губы, видимо, таким образом выражая неприязнь к банкиру, она процитировала выбитые при входе на Пискаревское кладбище в Ленинграде слова: “Ничто не будет позабыто, ничто не будет прощено!”
После этого случая Мезенцев стал побаиваться своей дочери.
Постепенно Евгений Иванович освоился в своем новом качестве. Чувствовал себя превосходно, ничего не болело, ничего не мешало, совершенно не хотелось есть. “Господи, как выгодно быть только душой, какая экономия!” – подумал Мезенцев.
Завтра воскресенье, значит в 10 утра будет звонить старшая дочь. Уж она-то обязательно позвонит и приедет. Он представил, как Лена, увидев мертвого отца, заплачет, и её слёзы будут искренними.
Лена была полной противоположностью младшей его дочери. Закончив школу с золотой медалью, поступила на биологический факультет университета и окончила его с красным дипломом. Вышла замуж за выпускника математического факультета. Почти одновременно защитили кандидатские. У них родилась очаровательная девчушка. Потихоньку обзавелись собственной кооперативной квартирой и жили нормальной советской жизнью, если таковую можно назвать нормальной.
Все разрушила перестройка. “Одно название чего стоит!” – подумал Мезенцев. Оказывается, новой России наука не нужна, поскольку всё счастье составляет коммерция. Институты, в которых работали Лена и её муж, фактически перестают существовать. Кроме занятия наукой, старшая дочь и её муж ничего делать не умеют. Живут в страшной нищете. У них была великолепная семья – теперь жесточайшее отчуждение. Два интеллигента, которым стыдно за свою беспомощность и безысходность. Они не могут смотреть друг другу в глаза.
При мысли о старшей дочери у Евгения Ивановича всегда сжималось сердце. И даже сейчас, когда сжиматься было уже нечему, душе его стало нехорошо. И самое страшное, что ни тогда, а уж тем более ни сейчас, он не мог помочь Лене.
За окном запел с пьяным надрывом мужчина. Где-то ругались, причем, громко и с крепкими выражниями. Всё как всегда. Звуки эти породили в душе Мезенцева извечные вопросы: почему мы так живем, куда делись лучшие люди России. Это же надо, за каких-нибудь 70-80 лет русскую интеллигенцию уничтожали дважды: сначала физически, а затем морально и нравственно уже в наши дни. “Неужели они не осознают (кто собственно подразумевался под словом “они”, его душа сама до конца не понима-ла), что у России без интеллигенции нет будущего? А может, оно и не нужно?!” От этих дум его душе стало больно, и боль была гораздо сильнее телесной. Вот, значит, как болит душа по-настоящему!
“Всё, к черту, больше не хочу думать! При жизни ничего не смог сделать, а уж теперь я полностью беспомощен! Мои времена прошли. Настали времена Танек! А удастся ли как-то наладить жизнь в России? Вряд ли. Но уж в Танькины времена я жить не хочу”.
Зазвонил телефон: четыре звонка, потом три, такая договоренность была у Мезенцева со старшей дочерью. Снова целая серия звонков, наверно, и младшая опомнилась. Через час будут здесь. И действительно, через час с четвертью в дверь осторожно позвонили, и затем в замке повернулся ключ. Первым на пороге появился Танькин охранник Дима – два метра в высоту и столько же, примерно, в ширину. Его лицо никогда ничего не выражало. Он подошел к телу, взял руку Мезенцева, пытался нащупать пульс, а затем опустил её и сделал глубокомысленное заявление:
–А старичок-то, похоже, преставился!
Душа закипела: “Сам ты “старичок”, комод ходячий!”. Не могла она ещё примириться со своей бессловесностью.
Танька по-деловому подошла к телу и подтвердила сказанное охранником. На глазах у нее появились слезы, но никакой истерики, крика, громкого плача душа Мезенцева не услышала. Старшая дочь, увидев отца мёртвым, заревела в голос, но после строгого взгляда младшей сестры, плакала как-то тише и про себя.
Телохранитель по мобильному пытался связаться с приятелем Таньки, который, наряду с нефтяным бизнесом, не брезговал заниматься и похоронным. Сама же Танька наконец-то дозвонилась до морга:
– Что, в выходные дни не забираете тела?
“Видимо, с той стороны, как обычно, набивают цену, играют на безвыходности”, – подумала душа.
–Да мне плевать на ваш график и порядки! – кричала Танька. – Всё поняла. А теперь слушайте сюда. Вы, моральные уроды, если через полчаса по следующему адресу не будет машины,она его четко продиктовала, я вам не завидую! Я в вашем морге такую инвентаризацию устрою, какая вам и не снилась!
Недавно к своим двум московским рынкам, трём магазинам, молочной фабрике Татьяна купила за бесценок разорившуюся аудиторскую фирму. Она навела там порядок и ужасно гордилась новым приобретением.
– Я у вас выявлю всю недостачу, – продолжала Танька, – а еще страшнее, если найду излишки! Мало не покажется! – пообещала она. – Вопросы есть? Время пошло!
Душа Мезенцва – так ей показалось – от такого разговора даже подпрыгнула. “Ну, баба, дает! Прямо так тебя и испугались, держи карман шире!” Но к общему, включая и Танькино, удивлению, ровно через полчаса в дверь позвонили.
– Входите, открыто! – крикнула Татьяна
На пороге появились два санитара с носилками, одетые в одинаковые синие халаты, похоже, униформа, оставшаяся от прежней советской власти. Один – хилого телосло-жения, с острой крысиной мордочкой, неприятным прищуром глаз, похожий на привокзального сутенера, второй – дегенеративный амбал с признаками болезни Дауна на лице. Санитар с крысиной мордочкой бесцеремонно направился к телу Мезенцева:
– Хороший был человек и умер по-хорошему, не мучился.
Очевидно, произнесенный текст был давно уже отработан, обкатан, и сейчас за вынос тела они заломят большие деньги. Душа Мезенцева, которая и в мирской жизни была довольно любозна-тельной, напряглась в ожидании.
Глядя на двух зареванных женщин (Танька перестала вытирать свои скупые слезы), хиляк-санитар назвал сумму, от которой душа Мезенцева вздрогнула. “Ну, гады, дают, ну и бандиты! Это более двух моих ежемесячных пенсий!” Рыдания Лены повысились на одну октаву, зато Танька полностью пришла в себя.
– Слушай, ты, жертва пьяной акушерки, за вынос тела ты и твой дебил-напарник получитe – и она назвала сумму вполне приличную, но в десять раз меньшую, чем запрошенная. – И не приведи Господь тебе что-нибудь вякнуть, появится проблема выноса твоего тела. Всё понял?
Санитар, обалдевший от такого напора, начал все же что-то бормотать, видимо, желая поторговаться, но тут на пороге кухни появился телохранитель Дима. Словно невзначай у него задрался подол кожаной куртки и обнажилась кобура. Как всегда, он был безмолвен.
– Хозяйка, мы все поняли, доставим покойничка в лучшем виде, – заверещал хилый санитар.
Вместе с дебилом они бережно переложили Мезенцева на носилки и направились к выходу.
– Дима, проводи, – скомандовала Танька.
Процессия, возглавляемая телохранителем, начала медленно спускаться по лестнице.
Душа Мезенцева, вопреки традиции сжаться и невидимо заплакать, когда в последний раз покидаешь свою обитель, почему-то не загрустила.
– Надо же, в жизни никогда не было телохранителя! Стоило только умереть — появился.
Дима открыл дверь подъезда, и процессия оказалась у замызганного маленького автобу-са, в котором уже лежал один покойник. Душа Мезенцева возмутилась: “Гады, не могли прислать отдельную машину! Надо пожаловаться Таньке”. Но поняв, что это сделать уже невозможно, душа как-то погрустнела. Дима отдал санитару деньги. Хиляк раскла-нялся с ним, сел за руль, и автобус тронулся.
“Ну с телом все ясно, поехало, а вот что там за меня решают мои девки?” Сопровождаемая телохранителем, его душа вернулась в свою, теперь уже бывшую квартиру, в самый кульминационный момент – дочки читали завещание. Оно было небольшим, и Танька, озвучивавшая последнюю волю отца, уложилась в две минуты. Потом воцарилась тишина, изредка прерываемая всхлипами старшей дочери.
– Да, небольшое нам досталось наследство, но справедливое – всем поровну, – проговорила Танька.
Душа Мезенцев зашлась от негодования:
– Ах ты, стерва! А кому досталась трехкомнатная квартира и драгоценности матери, все мои сбережения? Не будь их, тебя уже не было бы в живых. Ох, не надо было торопиться тогда, ведь эта стерва нашла бы способ извернуться.
Танька под всхлипывания Лены продолжала свои комментарии:
– Ленк, если ты не возражаешь, – можно подумать, что она могла возразить, я оставляю квартиру за собой. Ну, естественно, мы оценим ee на сегодняшний день, но учти, что цены на недвижимость сейчас пошли вниз. Половину я тебе отдам, если ты согласна. Но по-моему, будет лучше, если я в счет этой половины ежемесячно буду выдавать тебе деньги, а то ведь опять влезешь в какую-нибудь авантюру и всё потеряешь.
Намёк был довольно-таки прозрачный. Несколько лет назад Ленка и ее муж Мишка накопили денежку и положили на счёт в один из банков, где словно бы и ждали этих денег, чтобы вскоре разориться. Лена согласно кивнула, продолжая всхлипывать.
– Ну, а похороны отцу мы устроим грандиозные! Он это заслужил.
Душа Мезенцева, если бы могла, наверняка бы заплакала от такого признания.
– Правда, отец просил похоронить его скромно, без отпевания в церкви, кремировать. Но я думаю, он просто жалел наши деньги. Предлагаю похоронить его по русскому обычаю, с почестями, и он на нас не будет в обиде.
Дима наконец-то дозвонился до Танькиного приятеля державшего похоронную контору, причем одну из лучших в Москве.
– Привет, Андрюша! Это Мезенцева. Ты слышал, какое горе у меня?.. Как, ты уже в курсе? Ничего себе, мы сами час тому как узнали! Да, Москва есть Москва… Так вот, Андрюша, все должно быть по высшему разряду. Ты понял, по выс-ше-му. Да, дубовый, с бронзой. Хоронить будем на Ваганьковском… Там у нас есть захоронение, но участок небольшой. Ну, ты знашь, как его расширить. Да, конечно, отметим … – ой, что я говорю? – поминки в ресторане… Да ты что? Так это твой ресторан? Человек на 50 – 60, да, кстати, и заодно насчет ограды и памятника… Лучший скульптор в Москве? Да мне плевать, сколько он берет, речь идет об отце! Насчет некролога – хорошая идея… В двух-трех центральных… Он был начальником главка… Нет, этого министерства больше не существует. Думаю во вторник… Успеешь, успеешь, я в тебя верю. Отпевание утром, там же и обязательно в отдельной часовне. Ах, ты сам договоришься? Ты его знаешь? Отлично, митрополит – мой должник. Да, кстати, ты насчет свого должка не забыл? Ну сейчас не время это обсуждать… Да ты не бойся, я с тобой рассчитаюсь наличными, ну, немного зачту… Как хорошо в трудную минуту иметь около себя такого друга, как ты!
Танька за время телефонного разговора выкурила две сигареты, сделала несколько глотков коньяка из фляжки, которую всегда носила с собой и находилась в возбужденном состоянии:
– А то разговоры: Мезенцева скупая, жадная, не платит своим рабочим. Я не жадная и не скупая, а деньги плачу только по результатам работы, не при коммунистах, чай, живем. Я им покажу. Я им такие похороны устрою. У меня вся Москва вздрогнет! Да, Лена, как я понимаю, все расходы на похороны пополам? Не возражаешь?
Лена в знак согласия кивнула головой.
Душа Мезенцева, вначале в ужасе сжавшаяся от такого размаха, резко перешла в состояние хулиганского ликования:
– Ну, стерва, ну, деловая! Вот это размах! Это надо уметь, из обыкновенных похорон организовать мероприятие государственного масштаба. Похоже, собирается весь уголовный мир. Ой, что я говорю, деловой мир Москвы. Сам бы я себя так никогда не похоронил! Ленку жалко, все её полквартиры уйдут на поминки. Да, а почему только ограда и памятник? Не могла уж на фамильный склеп потянуть? А где оркестр? А почетный караул? А почему Ваганьковское, а не Новодевичье? Жаль, что в Кремлев-ской стене сегодня нельзя… Да, похоже, главное веселье впереди! Эти размышления прервал звонок в дверь. Душа Мезенцева ёкнула: неужели санитары вернулись с его телом? В этой стране всё может быть – показывали же по телевизору, что где-то в Сибири морг был опечатан и трупы не принимали. Нет, слава Богу, не они. На пороге стоял красивый молодой малый, лет двадцати, с порочным лицом – сын Таньки, внук. Мезенцеву при жизни было стыдно перед самим собой: не любил его, а ведь он, так сказать, наследник, продолжатель рода, носит его фамилию. Танькин сын вырос наглым, самоуверенным, неумным.Евгений Иванович терпеть не мог его манеры фарцовщика, но больше всего огорчала вороватость внука. Каждый раз после его визита пропадала в доме какая-нибудь безделушка.В последнее посещение стянул настольную зажигалку “Ронсон”. Мезенцев проследил за действиями внука, вынул зажигалку из кармана его куртки и, не дожидаясь его ухода, снова поставил на журнальный столик. Увидев её на столе, Игорь, или как величала его Танька – Гарик, сильно удивился, а затем рассмеялся:
– Ну, дед, с тобой уж и пошутить нельзя!
Мезенцев понял, что Гарик шутит не только с зажигалками. Институты он менял так часто, как настоящий джентльмен меняет нижнее белье. От армии он был освобожден по состоянию здоровья.
Изобразив на физиономии что-то вроде скорби, Гарик выразил соболезнование тетке и матери и тут же направился к письменному столу.
– Так что нам дед оставил? – спросил внук, исследуя содержимое письменого стола, – да, не густо, не густо… Татьяна заметила ордена во втором ящике.
Гарик последнее время занимался скупкой и продажей старых русских и советских орденов.
– Да ты подожди хапать, они будут нужны для похоронной процессии, мои оболтусы понесут их на подушках. Сделаем всё как полагается. Да, кстати, а у тебя в твоей коллeкции не найдется пара-тройка каких нибудь красивых иностранных?
– Найдем, а то эти-то ни фига не стоят сегодня…
Душа Мезенцева сжалась от обиды. Вот, гад, дает… “Ничего не стоят”, да я пятьдесят лет потратил, чтобы получить их.
Но душа снова перешла от грусти к более радостному состоянию. Вот аферисты, ну проходимцы – понесут ордена, которые он никогда не получал! Ну что не сделаешь ради антуража?! Говнюки, могли бы ради такого случая и Звезду Героя социалистичeского труда достать, ведь их отец и дед, в конце концов, умирает не каждый день. Похоже, во вторник будет самое большое веселье. Нет, ей-Богу, ради этого стоило умереть!
Настал вторник – день похорон Евгения Ивановича Мезенцева. День выдался превосходный, один из лучших осенних дней, какие случаются в Москве. Это несколько огорчило душу, поскольку казалось, что погода должна плакать, провожая его в последний путь, но уже через несколько минут, забыв об этом, душа пришла в неописуемый восторг. И повод к тому вновь подала его младшая дочь, приход которой возвестил скрежет ключа в замке ровно в десять утра. Весь понедельник, как и предшествующий день, его душа провела под потолком квартиры и теперь наблюдала за Татьяной, которая приехала, чтобы забрать лучший костюм Евгения Ивановича и его ордена. На этот раз Таньку сопровождал другой охранник, Илья, таких же больших размеров, как его напарник, но более суровый и свирепый, весь заросший черной шерстью. Татьяна в считанные минуты собрала в спортивную сумку все вещи, сделала глоток коньяка из своей походной фляжки и посмотрела на Илью:
– Илюш, я сегодня как никогда должна быть в форме, понимаешь?
Илье два раза подряд объяснять ничего не надо было. Ему потребовалась минута, чтобы раздеть Таньку, и ровно полминуты он потратил на себя. Дальше началось то, что на совре-менном языке называется сексом, ничего общего не имеющее с любвью. Работали два хорошо отлаженных механизма, один в другом, четко, ритмично, добросовестно. Ни ласк, ни нежных слов, ни воркованья, ни обещаний – одна работа. Лицо Ильи ничего не выражало, кроме суровости и хмурости – он делал дело, за которое хорошо платили. Через десять минут довел Таньку до экстаза, и та заорала таким противным голосом, будто её убивают в подъезде. Ещё потребовалась одна минута на то, чтобы одеться.
– Илюша, как я выгляжу?
– Вы выглядите, Татьяна Евгеньевна, всегда хорошо.
– Ты понимаешь, сегодня я должна выглядеть не очень хорошо, похороны.
– А вы и выглядите не очень хорошо.
Татьяна рассмеялась и махнула на него рукой. В десять пятнадцать они уже выходили из квартиры. Душа Мезенцева незамедлительно последовала за ними.
До морга добрались за считанные минуты. На перекрестке Илья проехал на красный свет. Постовой, вместо того, чтобы засвистеть, приложил руку к козырьку. У морга собралось все старичье, с которым Евгений Иванович при жизни встречался чаще всего на похоронах. Все та же вытертая одёжка,те же шапки и обувь… Тихо разговаривали. Прибыло уже несколько кашемировых пальто и шелковых плащей – сподвижники Таньки, которых он никогда прежде не видел. В воздухе, как и подобает в таких случаях, висела скорбь и печаль. Навстречу Таньке, пытаясь выразить скорбь на лице, шел Андрюша, владелец нефтяных скважин и похоронной фирмы.
– Татьяна Евгеньвна, извините великодушно, гроб будет буквально через минуту-другую, понимаете, пришлось везти из-за границы.
Душа Мезенцева даже ёкнула от удивления. Гроб – из-за границы?
Ровно через минуту к моргу подкатил черный лакированный автобус-мерседес, и из него четыре молодца вынесли гроб, нет, не гроб – произведение искусства.
Душа Мезенцева, если бы могла, свистнула бы, зашлась от радости. Такой гроб при жизни он видел только по телевизору, когда в Англии хоронили какого-то члена королевской семьи. Господи, как хорошо, что девки отказались от кремации, разве можно такой шедевр сжигать? Да он в нем пролежит до второго пришествия!
Все его приятели и бывшие коллеги, одетые во что-то черное и серое, сверху напоминали овец, сбившихся в стадо и ожидавших чуда. В последнее время ходившие на похороны друг к другу, они впервые наблюдали такую роскошь. Вокруг Таньки собиралась небольшая толпа из кашемировых пальто. Появилось несколько уголовно — аристократически роскошных женщин, одетых во всё черное, все, без исключения, со слезами на глазах. “Интересно, откуда у них берутся слёзы и почему им так жаль меня?” – заинтересовалась душа Мезенцева. Они все выражали Татьяне соболезнования, и все собирались участвовать в ритуале до конца. Сама Танька выглядела блестяще: в черном длинном шелковом платье, сверху – тонкое черное шерстяное пальто, о цене которого она не преминула сообщить сотоварищам.
Через несколько минут вынесли и самого Евгения Ивановича, одетого в свой лучший костюм, в котором он при жизни ходил на все похороны, и погрузили в автобус. Морг был старый, обшарпанный, Таньке это не понравилось, и она распорядилась все последние слова и пожелания произнести на самом кладбище. Из серой толпы Танька выдернула сестру, племянницу и Арона и приказала им “быть при ней”. Все расселись по мерседесам; для пришедших своим ходом был выделен комфортабельный автобус, и вся процессия чинно и печально тронулась в сторону Ваганьковского кладбища.
Для этой кавалькады ворота были открыты, и автобус-катафалк, и все мерседесы беспрепятственно проехали на территорию кладбища. Не успела Танька выйти из машины, как ее уже печально обнимал какой-то высокий церковный сан, выражая таким образом соболезнования. Он был высокого роста, статный, рыжий, голубоглазый, чем-то напоминаю-щий Гришку Распутина, в черной рясе, которая ему необыкновенно шла. Танька с некоторым лукавством поцеловала ему руку и слегка отстранилась. Священник поцеловал ee в лоб, перекрестил, еще раз бросил на нее плотоядный взгляд, по-видимому свидетельствовавший о существовании между ними внерелигиозных отношений.
Четыре молодца в черном, легко подхватив Евгения Ивановича, понесли его к часовне. Там тоже все “было схвачено”. Горело много свечей , трогательно и протяжно пел небольшой хор. К отпеванию уже был готов другой священник. Часовню заполнили кашемировые пальто и шелковые плащи. Запах ладана заглушался стойкими ароматами французского парфюма. Приятели и знакомые самого покойного, давно определившийся и устоявшийся круг, как всегда во всем сером, испуганно жались по углам.
Срeди них душа Мeзeнцeва узрeла двух нeзнакомых жeнщин, которых раньшe, при жизни, Евгeний Иванович как будто нe встрeчал, на других похоронах во всяком случаe тоже не видел. Одна – очeнь старая с отекшим лицом, грузно пeрeдвигавшаяся, дeржала в руках тонкую рублeвую свeчку. Вторая, в пальто с побeлeвшими швами, ненамного моложe, синими распухшими руками нeумело держала одну гвоздику, нe зная когда и куда eё уместно положить. Сильно напрягшись, душа узнала в ней его последнюю любовь. Господи, как плохо выглядит! А ведь когда-то была у него начальником отдела, мужики по ней с ума сходили. А она любила только его. Последнее, что он слышал о ней – живёт с дочерью и внуком; дочь не работает, а внук тяжело болен, и она убирает квартиры новых русских, собирая деньги на операцию, стоимость которой исчислялась несколькими тысячами долларов. Душа сжалась от горечи и от печали: это сколько же ей надо вымыть квартир, чтобы собрать такую сумму? Господи, если бы мог, продал бы свой королевский гроб – уж точно бы денег хватило! Душа уже уловила ту свою особенность, когда после горя и печали мгновенно переходила к бурному веселью, но на этот раз её ждало еще большее огорчение. В первой грузной старухе душа Евгения Ивановича узнала свою первую любовь. Как давно, как недавно это было – война, завод, дежурство на крыше, любовь на чердаке, самый ценный подарок – кусочек сахара к празднику. Если бы душа могла, то она на этот раз зарыдала бы в голос.
На этих женщин обратила внимание и Танька.
– Лена, а это что за два чудовища?
– Это же женщины, которым просил позвонить отец.
– А я-то думала, что у отца были женщины-аристократки, а не уборщицы.
– Не говори так, Таня, это жизнь делает людей такими, – впервые возразила Лена сестре.
– Прекрати нести бодягу, настоящих аристократок жизнь такими не сделает.
Из всего отпевания, проходившего в общем-то на русском, но мало кому понятном языке, душа запомнила только, что он, Мезенцев Евгений Иванович, был, есть и будет рабом божьим. От слез, правда невидимых, душа вновь перешла к более радостному состоянию. Нашли чем удивить, всю жизнь прожил в рабстве – раб и есть. А еще больше её, то есть душу, при выносе тела из часовни рассмешил разговор двух нищенок, вечных приживалок на похоронах.
– Катерина, кого хоронят-то? – обратилась к сухонькой маленькой старухе опоздавшая и запыхавшаяся баба.
– Не видишь, что-ли, вон сколько мерседесов понаехало – мафию.
– Сам умер, или замочили? Похоже, запыхавшаяся собеседница, как и президент страны, владела новым русским сленгом.
– Ну что, ты не видишь – голова цела и гроб не прострелен, значит, сам почил, – не без юмора заметила старушенция.
Процессия, возглавлямая двумя свяшенниками, двинулась вперед. За ними несли портрет Мезенцева, сделанный по небольшой фотокарточке. За портретом следовали Танькины оболтусы, мелкая уголовная шваль на подхвате несла ордена, среди которых, к своему удивлению, и, как было заметно, к удивлению знакомых, обнаружились два затейливых ордена, о которых он вообще не имел понятия. Один – большой золотой крест со львом на зеленом поле – высший знак отличия Афганистана. Второй, очень изогнутый и тоже на золоте, являлся правительственной наградой Венгрии. В Афганистане Евгений Иванович никогда не был, а в Венгрию ездил в командировку на три дня, после чего очень полюбил венгерскую кухню, а особенно – суп-гуляш. Экая жалость, что у Гарика не оказалось Ордена Победы – очень был бы к месту! Но еще больше душу насмешили комментарии его сослуживцев. Один из них, Глеб Иванович, тоже бывший начальник главка, проработавший с Мезенцевым около сорока лет, обратился к другому приятелю, также хорошо знавшему Евгения Ивановича:
– Вот так, работаешь почти всю жизнь с людьми, а все равно ничего про них не знаешь.
Бедняги, фарс с орденами они приняли за чистую монету.
Идти пришлось недолго. Участок, на котором когда-то были захоронены родители, дяди, тети и жена Мезенцева, был значительно расширен, нетрудно догадаться за чей счёт.
На холмик был поставлен временный крест, который станет на ближайшее время постоянным. Два священника на два голоса пели что-то печальное. “Серые” знакомые Мезенцева слились с местностью, и их не было видно, зато проявлялись недовольные кашемировые морды – дорога до могилы, хоть и недолгая, но, как на всех русских кладбищах, грязная, а посему их роскошные пальто и обувь были заляпаны грязью. Некоторые услужливые шоферы и охранники через могилы и кресты протягивали своим хозеявам платяные и сапожные щетки.
В суровость, серость и монотонность похорон нeожиданно внёс оживление его внук Гарик, появившись в печальной толпе с очаровательной длинноногой шлюхой несколько богемного вида. Стараясь не замечать укоризненного взгляда матери, он подошел к уже засыпанной могиле, бросил на нее букет астр и быстро вернулся к своей спутнице. Кашемировые пальто, как по команде, уставились на это отнюдь не кладбищенское создание. Даже у души, которая, как известно, не имеет телесной оболочки, появился некий зуд. Господи, спасибо тебе, внучек, хоть после смерти деда порадовал!
Ритуал к тому времени был окончен, и Татьяна всех, кто хотел сказать несколько слов о Евгении Ивановиче, помянуть его, приглашала на скромную трапезу в маленький ресторан, в который желающих могли доставить на автобусе. Две некогда близких Мезенцеву женщины, никогда друг друга ранее не знавшие, в один голос, со смущением, в котором явственно читался испуг, отказались от приглашения. Даже жены близких знакомых Евгения Ивановича постарались незаметно, своим ходом исчезнуть с кладбища. Автобус не понадобился , оставши-еся три приятеля плюс Арон разместились в машинах.
Маленький уютный ресторан в старом особняке находился недалеко от бывшего дома Мезенцева. Гуляя перед сном, он почти каждый день проходил мимо него и практически всегда останавливался, чтобы прочитать меню. О посещении сего заведения не могло быть и речи – самая дешевая горячая закуска равнялась по стоимости его месячной пенсии. Вот ирония, спо-добился попасть сюда на собственные поминки!
Сказать, что душа Мезенцева увидела изобилие еды – это не сказать ничего. На каждом из составленных в форме буквы П столах красовались зажаренные целиком поросята, осетры, лоснилась черная и красная икра в хрустальных вазочках, блестели тарелки с сёмгой… Ну и так далее. Что же больше всего поразило душу, так это устрицы, при жизни Мезенцеву так и не довелось их попробовать. А еще фуагра, горячий паштет из гусиной печени, который попробовать всё же довелось на приёме в одном из посольств.
Душа Евгения Ивановича не знала, что ей делать: то ли плакать от восторга, то ли юродство-вать от злобы, её переполнившей.
Кашемировые пальто, перевоплотившиеся в ресторане в дорогие темные двубортные костюмы (Евгений Иванович не знал, что каждый такой костюм стоил не менее 3 тысяч долларов), на еду смотрели с неприязнью: “Как, опять все это надо есть?” Зато у его приятелей и у Лены с внучкой слюна прорывалась струей, и они подносили платки уже не к глазам, а ко ртам, чтобы её сдержать.
Ведение поминок Танька, уже изрядно хлебнувшая из своей фляжки французского коньяка, пыталась взять в свои руки. После нескольких неудачных попыток она предложила выбрать тамаду. Последовавшую неловкость удалось замять благодаря вмешательству приятелей Мезенцева, объяснивших пьяной дуре, что на поминках не бывает тамады, и Танька с неохотой передала бразды правления Арону.
Арон срывающимся от спазм голосом, вот кто искренне скорбел по нему, дал слово всем приятелям Евгения Ивановича, а те, пряча обтрепанные манжеты сорочек в еще более обтрепанные обшлага пиджаков, в один голос рассказывали о том, какой был хороший человек Мезенцев, отзывчивый и добрый, какой отличный специалист, то есть произносили те же слова, которые и он при жизни всегда говорил на похоронах. Затем выступил сам Арон. Он повторил всё уже сказанное другими, но добавил, что Мезенцев был его самым лучшим и близким другом, и теперь у него никого не осталось – бывшая жена и сын в расчет, видимо, не принимались.
После Арона слово взяла Татьяна. Она всё-таки смогла связно изложить свою мысль, и в конце речи заявила, что отец был одним из тех немногих людей, на кого можно было рассчитывать в трудную минуту. Может и вспомнила, как отец собрал ей более четверти миллиона, чтобы спасти от расправы…
Но напрасно душа решила, что торжественная часть поминок на этом закончится. Последнее слово взял невзрачный мужичонка, одетый в трехтысячный двубортный костюм. Перечислив хорошо поставленным голосом всё уже сказанное, он сделал замечатeльное резюме:
– Не будь таких людей, как Евгений Иванович Мезенцев, не было бы и современной России!
Душа заметалась в искреннем недоумении от этих слов. Понимай, как знаешь, – то ли это оценка его деятельности, то ли упрек за современную Россию. “А, черт с ними, надоело на все это смотреть и слушать!” – подумалось душе Мезенцева. Она увидела, что все приятели и старшая дочь с внучкой уже потихоньку стали покидать ресторан. К вечеру, как сказала Танька, “остались все свои”. Поминки плавно перетекли в деловое мероприятие: кто-то приходил, кто-то уходил, что-то подписывали, мобильники звонили на все голоса. Ели мало, пили много, но почти все были трезвы. В двенадцать ночи все разошлись, слава Богу, обошлось без разборок, стрельбы и прочих новшевств демократической России.
Душа Мезенцева, устав от всей этой тягомотины, суеты и пошлости, не дожидаясь положенных сорока дней, решила исчезнуть раньше времени и ушла в небытие.
И правильно сделала. Танька забыла и про девятый, и тем более про сороковой день, проведя их в вечных разборках. Забыла она и про бронзовую ограду с памятником.
Приятели и Арон на девятый день собрались у Лены и, как подобает в их среде, селедочкой и винегретом, отварной картошечкой и дешевой водкой помянули Евгения Ивановича. Собрались они и на сороковой день, правда, не все – еще один из них последовал за Мезенцевым.
А Танька? А что Танька? Очень скоро, через год после смерти отца, она откупила или получила каким-нибудь другим способом бывшую трехкомнатную квартиру Евгения Ивановича. Затем, прикупив соседние, расширила её до шестикомнатной. А еще она выставила свою кандидатуру на выборы в Государственную Думу, и на всех столбах и домах расклеенные листовки с её портретом красноречиво повествуют о том, как она любит людей, как она добродетельна и готова отдать все свои силы ради будущего России.
А Лена? После занятий в школе во вторую смену она торопится перед самым закрытием рынка купить продукты подешевле и уложиться в ту самую сумму, которую ей ежемесячно пере-числяет Танька в счет денег за однокомнатную квартиру, оставленную им отцом по завеща-нию. Она с гордостью останавливается перед Танькиными портретами, и каждый раз её искренне мучит совесть: как семья всё же мало ценила такого замечательного человека.
Арон живёт в Израиле, вторично женился на Маре. Они вдвоем моют собак, и он полюбил этих животных. Научился солить огурцы и уже не по снегу, а по песку, забегает в шалман, отдалён-но напоминающий московскую рюмочную, чтобы пропустить свои сто граммов под свой солёный огурец. А по ночам ему долго снятся заснеженные просторы его бывшей родины.
Ноябрь 2001– февраль 2002
Канберра