Опубликовано в журнале Студия, номер 9, 2005
1.
Светский человек, дипломат, любовник, “жемчужноуст”, Фёдор Иванович Тютчев был дилетантом в политике, в жизни, в литературе. (Не забудем, что “дилетант” – от латинского “услаждать”, то есть делать что-то для своего удовольствия. А ещё дилетант – это тот, кто легче относится ко всяким нормам и правилам.) Жизнь ушла на бонмо, салонное красноречие, поэтические и политические обольщения, короткие стихи на салфетках, слёзы в жилетку… Но он был и равновеликим собеседником умнейших людей своего времени – государственных мужей, писателей и философов. И ещё он великий поэт!
2.
Если Лермонтов был безочарованным странником, и безочарованность служила ему оружием, оружием обоюдоострым, от которого он сам и погиб, то Тютчев – это очарованный странник, навсегда заколдованный и оттого беспомощный, обезоруживающе трогательный. “Без Тютчева нельзя жить”, – говорил Лев Толстой, вообще-то не любивший поэзии.
3.
У Ф. И. Тютчева дорого это постоянное ощущение непрочности жизни. Люди слишком торопятся, подгоняют время, как будто то, что сейчас, –ненастоящее. А настоящее – всегда впереди. Но именно те редкие мгновения, когда мы останавливаемся и вглядываемся влюблёнными глазами в чудо Творения вокруг нас, – это только и есть, что накопили мы в жизни. У Тютчева не “время – вперёд”, а “время, погоди!”. Он растроган до слёз всем, что видит, – и тем сильнее, чем сильнее ощущение, что это мимолётно, преходяще, смертно. “Я исчезаю, исчезаю”, – были последние слова поэта.
4.
Верил ли он в бессмертие души? В нём странно соединялись пантеизм и православие. Что станется с душами после смерти? Сливаются ли они в беззвучном экстазе или продолжают автономное существование? И смотрят ли они на нас, видят ли нас? И если есть переселение душ, то в кого вселилась душа Тютчева? Может быть, в меня, по крайней мере, во время чтения его стихов?
5.
Надо понимать, что такое Тютчев! Жажда бытия соседствовала в нём с тоской уничтожения. Космическое переживал он как личное, личное – как космическое. Россия и Хаос были его родиной, грома – собеседниками. Он увлекался мистикой, столоверчением и политическим мифотворчеством. Воспевание прелести ущерба, увядания, любовь к греху роднят его с декадентами.
6.
О. Э. Мандельштам, подобно древнему Сфинксу, оставил нам странную загадку:
“Дайте Тютчеву стрекóзу, –
Догадайтесь, почему!”
(1932)
Почему именно “стрекóзу”? В поэтическом языке Мандельштама “стрекоза” – спутник мёртвых (“стрекозы смерти”). Этот образ заимствован из немецкого фольклора и так хорошо подходит к Тютчеву, тесно связанному всей своей жизнью с Германией. Но у самого Фёдора Ивановича стрекоза встречается только один раз – в стихотворении 1835 года – и никакого иносказания, по-видимому, не содержит:
“В душном воздуха молчанье,
Как предчувствие грозы,
Жарче роз благоуханье,
Звонче голос стрекозы...”
(Этимологический словарь подсказывает, что “стрекозой” до середины ХIХ в. именовалась вовсе не наша стрекозка (то – “коромысло”), а кузнечик, саранча, иногда – цикада. Последнее значение и было использовано ещё А.П. Сумароковым при переводе басни Лафонтена.) У стрекозы в русской литературе ХIХ в. не было определённого эмблематического значения, кроме разве что вот этого, восходящего к басням, к – И. А. Крылову: “Ты всё пела…” Образ поэтического парения, легкомыслия, изящества… Тютчев – поэт драматической смены времён года, дня, возрастов жизни, форм существования. “Оглянуться не успела, как зима катит в глаза” – вот лейтмотив тютчевской лирики.
7.
Есть несколько Тютчевых. Мрачноватая метафизичность философской лирики, тяжеловесность политических стихов контрастируют со светлым анакреонтическим началом его поэзии, любованием звуком и словом, но и эта линия сменяется выражением безыскусной исповедальности. Соседство Пушкина, вызов богу поэзии и смирение перед ним определили поэтическую судьбу Тютчева Он пытается реставрировать вертикаль литературного классицизма, а архаика осыпается, оставляя после себя лишь намёки в виде отдельных вкраплений высоких слов, неуклюжего синтаксиса, отступлений от норм грамматики и акцентологии. Шероховатости стиля, неправильности намекают на монументальность, иногда создают ощущение глубокого чувства и прерванного дыхания.
8.
Стихотворения Тютчева, как правило, не имеют чёткого жанрового обозначения. Это просто лирические стихотворения (фрагменты, как утверждал Тынянов), что очень важно и свидетельствует о разрушении старой системы жанровой непроницаемости. Однако его стихи всякий раз тяготеют к тому или иному классическому жанру, ориентированы на него: иногда слышится ода, иногда элегия или эклога, песня и т. д. Выражено это тематически, а на уровне стиля – бóльшим или мéньшим снижением.
Поэт пытается восстановить высокий стиль в рамках среднего, по-пушкински используя метод стилизации. Но вообще в отношении высокого стиля Тютчев не новатор, а скорее реставратор и эклектик. Объём славянизмов у него постоянен и не широк, но они наиболее заметны – все эти “вежды”, “поднесь” и “ввыспрь”…
9.
Есть у Тютчева и элементы поэтических штампов, языка, восходящего к романтической традиции (“ветрило”, “выя”, “младая фея”, “ланиты”, “огнь желания”. Некоторые стихи будто рождены под пером Лермонтова:
Из чьей руки свинец смертельный
Поэту сердце растерзал?
Кто сей божественный фиал
Разрушил…
(“27 января 1837”, 1837)
10.
Очень интересно, как Тютчев создаёт возвышенный, приподнятый поэтический стиль из средств среднего – из прозаических слов, а то и из обиходно-разговорных. Используя общекнижные лексические элементы, Тютчев пытается выделить для них некоторые особые области применения или значения, которые можно было бы отнести к поэтическому употреблению. Например, слово “природа” используется у него в значении “ландшафт” или “окрестности”. Но “природа” может означать и богиню Природу:
“Не то, что мните вы, природа”.
(1836)
“Природа – сфинкс…”.
(1869)
Характерен приём монументализации простых реалий, когда вместо обычных слов конкретного семантического наполнения употребляются слова более абстрактные. Отвлечённая образность служит эмблемой явления или эвфемизмом. Как если бы вместо слова “тетрадь” употреблять “рукопись”, а вместо “рукопись” – “свиток”). “Поток” – вместо “струя”, “всемирное молчанье” вместо “тишина”, “племя” вместо “поколение”, “смертный” вместо “человеческий”. Тенденция подкрепляется перифразами: “распростясь с тревогою житейской” вместо “умерев”, “темное жерло” – “время”, “в кругу убийственных забот” – “в будни, в повседневности” и т.д. Применение отвлечённых или обобщённо-книжных слов – путь, свойственный в большей степени канцелярскому или научному стилю, когда используется как бы метаязык для описания конкретных событий. У Тютчева свой метаязык, некоторые стихи его написаны не столь архаично, сколь абстрактно, и за счёт этого создаётся впечатление торжественности, высокого стиля:
Стоим мы слепо пред Судьбою,
Не нам сорвать с неё покров…
Я не своё тебе открою,
Но бред пророческих духов…
(“На новый, 1855 год”, 1854–1855)
11.
Другой способ выделить из среднего стиля высокую его разновидность – использование грамматических и семантических архаизмов, окказионализмы, поэтические вольности: “громы”, “везде брюзга” (в значении “брюзжание”), “взглянь”, “утиши”, “облака следить” (вместо “за облаками”), “мы были двое” (вместо “нас было двое” или “мы были вдвоём), “сквозь слёз гляжу”, “но сквозь редеющего сна”, “солнцы”, “по небу много облак бродит”, “друг человеков”, “минули вéки”. Сюда же примыкают многочисленные случаи ненормативных ударений.
12.
До сих пор кто бы ни писал о стиле Тютчева – подробно описывает большей частью именно одические приметы его поэзии. Но как раз элементы прозаические, нейтральные, разговорные играют у него гораздо бóльшую роль. Я помню, как когда-то в школе на уроке попробовал школьникам прочесть одно из прелестнейших стихотворений Тютчева: “Она сидела на полу / И груду писем разбирала…” Это оказалось ошибкой – вдруг раздался смех. Школьники захохотали: показался смешно-прозаичным зачин стихотворения. Их ухо, привыкшее относить к поэзии всё возвышенно-ораторское или заумное, не восприняло трогательной простоты этих строчек. Ученики не были готовы к восприятию такого рода поэзии. Но это значит, что и сегодня Тютчев – новатор, и сегодня звучит вызывающим нарушителем канонов. Вульгаризмы, прозаизмы, варваризмы, канцеляризмы без счёта заполняют его стихи.
13.
Эта черта – смешение одического и газетного стилей странно сближает Тютчева с Некрасовым, чьё влияние так заметно, в том числе и в “Денисьевском цикле”. Вообще роль Некрасова в творчестве и в жизни Тютчева огромна, хотя они и антиподы. Некрасов – профессионал, матёрый журналюга, литератор-делец, а Тютчев – дилетант, поэт по жизни, неподражательный и странный. Но они оба – в поиске новых путей поэзии, в стороне от игривой музы Пушкина. Оба – эклектики. Оба – не чужды актуальной политики. Политика ведь тоже священнодействие. И в патриотизме есть своя поэзия.
14.
Тютчев ведёт парадоксальное, “как бы двойное бытие”. Европеец, космополит – и русский патриот. Человек, почти не пользующийся русским языком для общения, – и великий русский поэт. Сановник – и небожитель. Любовник – и отец семейства. Оратор, политический кликуша – и тонкий лирик. Классицист – и предтеча символистов. Рационалист, гуманист – и странная завороженность злом. Философ – и импрессионист. Он пытается культивировать сакральный язык русской поэзии (где ещё встретишь “громокипящие кубки”, “скудельные сосуды”, “стооких зверей”, “фиалы”, “элизиум” и т.п.?) – и впадает в неслыханную простоту.
15.
Философский мир Тютчева – это коромысло сквозных оппозиций: верх – низ, запад – восток, юг – север, Европа – Россия, утро – вечер, весна – осень, хаос – цивилизация… Впрочем, всегда возможен переход (полусвет – полутьма) или странное совмещение (“во мгле полуденной”). Вера преодолевает раздвоенность. Он одно и то же слово мог употреблять и иронически, и возвышенно. Или смело сгущать поэтические клише: “Восток белел”, Восток вспылал”, “поникла выя”; использовать тавтологические или амбивалентные сочетания: “горняя вышина”, “пышность ветхая” – ещё чуть-чуть, и будет пародия. Здесь уже предчувствие эксцентрика Н. Заболоцкого. Согретые иронией славянизмы обогащаются у Т. экспрессивным заданием. В этом зародыш смены стилистической парадигмы: от семантической – к суггестивной. Тютчев забегает вперёд, но его многообещающее эвристическое словоупотребление готовит почву для следующего поколения русских поэтов.
16.
Редакторы прижизненных изданий стихотворений Тютчева (Тургенев, Вяземский) считали себя вправе поправлять стихи поэта. Пользуясь его равнодушием к изданию своих сочинений, они позволяли себе заменять слова, править размер, выравнивая ритмику стихотворения, загоняя его в известные канонические схемы. Им казалось, Тютчев по небрежности или по отсутствию верной поэтической техники сбивается со стиля и ритма. Но ведь эти сбои и есть самое дорогое у него – уход от автоматизма восприятия, попытка поверх слов непосредственно воздействовать на читателя:
“О, как на склоне наших лет
Нежней мы любим и суеверней…”
(“Последняя любовь”, 1852–1854)
У Тютчева удивительно смелая образность, небывалая прежде: лазурь у него смеётся, блеск очей тоскует, страх летает, время стенает, ветрило звучит, деревья поют, розы воздух согревают, озеро дышит, снега – непорочные и т.д. Но это уже не эмблемы, а олицетворения или обновлённые языковые образы. Много восклицаний, слов, выражающих чрезмерное обобщение, неопределённость или растерянность: “вся природа”, “пернатые”, “кое-как”, “кой-где”, “какой-то”, “как бы” … Необыкновенно важен у Тютчева переход в стихе от местоимений “мы”, “вы” и “она” к “я” и “ты”, вносящим нотку доверительности, субъективности.
17.
В своей жизни, в своём творчестве Тютчев свершает переход, слом. Сдержанный в начале – и непосредственный, экзальтированный – в конце жизни, поэт переходит от одного стиля поэзии к другому, от эмблематической, зашифрованной, аполлонической классической лирики – к суггестивной, дионисийской, как бы раскрывая читателю свою заповедную душу, вопреки собственной ранней декларации: “Молчи, скрывайся и таи…” Освободившись от аллегорий, он стал как голый среди одетых, кожей ощущая экзистенциальный холод и одиночество. Личность Тютчева нам дорога не менее его стихов, она и скрепляет поэтические фрагменты в единый текст.
18.
Моя маленькая дочь говорила, разглядывая портреты исторических деятелей: “Эти люди уже давно умерели”. Таков был её безапелляционный приговор прошлому. Вот уж истинно стрекозиное мнение. И мы уйдём, чем тут кичиться? Но нужно прежде суметь вобрать в себя весь мир, оставаясь малой его частицей – “Всё во мне, и я во всём”, суметь, как Тютчев, перебросить свой мостик любви, надежды и веры через бездну времени, разобщённости, сомнений и парадоксов. Недаром же отец Павел Флоренский заметил, что похвалить Тютчева значит что-то изменить во Вселенной.
КРАТКАЯ БИБЛИОГРАФИЯ
1). Ю. Н. Тынянов “Вопрос о Тютчеве”, в кн.: Ю. Н. Тынянов “Поэтика. История литературы. Кино”, М., “Наука”, 1977.
2). А. Д. Григорьева “Слово в поэзии Тютчева”, 1980.
3). Ю. М. Лотман “Заметки по поэтике Тютчева”, “Поэтический мир Тютчева”, в кн.: Ю. М. Лотман “О поэтах и поэзии”, СПб., “Искусство-СПб”, 1996.
4) Г. Г. Амелин, В. Я. Мордерер “Миры и столкновения Осипа Мандельштама”, изд-во “Языки русской культуры”, М.-СПб., 2000.