Главы, не вошедшие в книгу
Опубликовано в журнале Студия, номер 9, 2005
Продолжаем публикацию глав, не вошедших в книгу известного диссидента Михаила Агурского “Пепел Клааса”( Иерусалим,1996), любезно предоставленных нам вдовой автора Верой Агурской. Начало в №№ 4,5,6,7 “Студии/Studio”.
Редколлегия
МИХАИЛ АГУРСКИЙ
КАТАЛОГ
Но бьёт тимпан! И над служителем науки
Восходит солнце не спеша.
Николай Олейников
Увольняясь из НИИТМ, я рассчитывал на несколько источников заработка: на всегдашний ВИНИТИ, на переводы для «Гардинашвили», но было и ещё кое-что. У Алексия Остапова была давняя идея. Библиотека Духовной академии имела много иностранных книг, поступавших туда хаотично из разных источников. Литература эта насчитывала почти 20 тысяч томов на десятках языков и была совершенно неупорядочена. Никто не знал, что там есть.
С одобрения Филарета мне было поручено составить каталог иностранного фонда. Я должен был проводить в библиотеке три рабочих дня в неделю. Ездить в Загорск было крайне неудобно, и мне разрешили ночевать в лаврской гостинице. Питался я в столовой для преподавателей. С большим удовольствием принялся я за эту работу сразу после ухода из НИИТМ. Литература была в основном религиозная, философская и историческая.
У меня уже давно была своя классификация религиозной литературы. Я стал формировать книги по языкам, и уже внутри каждого языка расставлял книги по своему классификатору, снабжая каждую книгу краткой аннотацией. Это давало мне огромный познавательный скачок, ибо такого рода литература была недоступна в стране. Была там литература на иврите, а также на идиш. Имелся полный комплект Вавилонского Талмуда, молитвенники. Было множество современной религиозной периодики: католической, православной и протестантской. Когда академию посетила делегация ордена иезуитов, она подарила большой комплект литературы, изданной Папским Восточным институтом. У меня сложились наилучшие отношения с заведующим библиотекой о. Владимиром Кучерявым и его сотрудниками. Поначалу я наслаждался тишиной и покоем Лавры. За могучими стенами Лавры царила тяжёлая, средневековая, необычная для нашего времени тишина. Шум с улицы туда не проникал. Я запирался в номере, читал и писал. Но через несколько месяцев я перестал это выдерживать. Монастырская обстановка стала угнетать меня. Я предпочёл в нужные дни ездить в Загорск на электричке, на что в один конец уходило почти 3 часа.
Мои грузинские дела не приняли желательного объёма и после нескольких переведённых мною статей, обильно усеянных интегралами, прекратились.
Зато в ВИНИТИ дела шли как нельзя лучше. У меня наладились отличные связи с редактором серии Матвеенко, пенсионером, ранее работавшим крупным инженером в автомобильной промышленности. Он буквально засыпал меня работой.
В начале 1971 года я договорился с Розоноэром прочесть в ИАТ цикл из пяти лекций «Теоретическая биология и управление». Вероятно, хватило бы двух. Первая лекция прошла с большим успехом. Собралось человек 100. В ней я говорил о кибернетической интерпретации молекулярной биологии, а также критически рассматривал методологию биохимических исследований. Я прочёл также лекции о кибернетическом подходе к теории эволюции, критерии оптимальности в биологии, кибернетической теории формообразования и т.д.
Мои публикации в этой области умножились. В особенности я горжусь статьёй «Критерий оптимальности в биологии», носящей натурфилософский характер, в которой выдвигается ряд серьёзных аргументов против дарвинистской концепции борьбы за существование. Долгое время я считал свой интерес к кибернетической трактовке биологии изолированной областью своих интеллектуальных занятий, но после того как прочёл Тейяра де Шардена, а потом уже и Раймона Арона, которые рассматривают биологическую эволюцию как часть общей истории, я понял, что никогда не нарушал цельности своего интеллектуального запроса. Кроме того, я всегда был увлечён традициями средневекового гуманизма, который позднее нашёл своё высшее выражение у Гёте, стремившегося подойти ко всему как к интегральному целому и не признававшему распадения знания на совокупность специализированных замкнутых областей.
В то время сказывалась, правда, инерция ряда прежних затей. Ведь у меня с Вороновым был договор с издательством «Экономика» на книгу, и меня даже вызывали на заседание редколлегии, куда приглашался также т.н. авторский коллектив. Наш договор прежде рассматривался как весьма перспективный. На этом заседании главный редактор дал понять, что вопрос об экономической реформе уже потерял свою прежнюю актуальность. Но я уже прекратил работу над рукописью.
ЛЁД ТРОНУЛСЯ
Прощай, Россия, прости, что сын я
Чужих распутиц, чудных шагов,
Пускай в цветениях Палестины
Мне снятся лица твоих лесов.
Прощай Россия, не знаю, чей я
И не хочу я об этом знать.
Илья Бокштейн
В феврале 1971 года активные сионисты один за другим стали получать разрешения на выезд. Этому не было прецедента! Я поехал на проводы к Эрнсту Трахтману. Пять лет бился он головой об стенку, сжёг за собой все корабли. Сына, который у него появился вслед за дочкой Геулой, он назвал, к моему ужасу, Иудой. А вдруг его не отпустят, думал я, что будет делать человек в России с таким вызывающим именем?
Эрнст был весь нацелен на Израиль уже много лет. Мне казалось, что он мечтает работать на русской службе Голоса Израиля. Он регулярно слушал эти передачи и даже составлял список ошибок, чтобы привезти с собой и способствовать тем самым повышению уровня передач этого радио.
На проводы пришёл и о. Александр. Первой просьбой к Эрнсту, который сам не был христианином, было выяснить положение христиан в стране и возможную реакцию на приезд нескольких таких людей.
Уезжал и Лёва Шейнкарь, но я с ним давно не видался и провожать не пошёл.
Я впервые посетил московскую синагогу, где по субботам собирались сионисты. Там я впервые увидел легендарного Лёву Наврозова, о котором много слышал от Прокофьевых, а именно о том, как он выучил по Вебстеру английский язык и как боролся с законом о всеобщем обязательном обучении, скрывая от властей своего сына, которому решил дать домашнее образование.
Лёва был полуеврей, полуграф. Он с важным видом расхаживал под руку со странствующими американскими раввинами, обольщая их великолепным американским языком. Вскоре я встретил его на проводах. Там Лёва вдохновенно рассказывал о том, что он потомок вереницы раввинов.
ТАЙНАЯ ВЕЧЕРЯ
Утрата ветки и утрата
возможности иного мира
соизмеримо неразъяты,
нерасчленимо обозримы.
Евгений Сабуров
Тронувшийся лёд вызвал бурю в еврейско-христианском стакане. В большинстве, как я уже говорил, это была молодёжь, захваченная модой, и я лично приложил немало стараний к созданию этой моды. Надо было ответить на гамлетовский вопрос:
— Ехать или не ехать?
В конце концов собралось человек 15-20, причём на сборище явился Саня Авербух. Он считался кем-то вроде министра по делам религий или же еврейского комиссара по вопросам христианства. Саня произнёс пламенную речь:
— Езжайте, а потом разберётесь!
Часть присутствующих была саббатианствующей богемой, а часть была уже на тонкой грани, ещё удерживающей их в христианстве. Некоторым же просто так обрыдл Союз, что они готовы были уехать куда глаза глядят.
Я сказал, что не может быть и речи о том, чтобы приехав в Израиль, кто-либо стал ориентировать себя оставаться русским. Кто собирается ехать, должен принять национальные традиции, и думать о христианстве можно лишь в еврейских национальных рамках.
— Что же нам раскрещиваться там в Израиле? — спросил меня бородатый еврей ассирийского вида, из породы тех, кому, как бы они ни желали, нельзя слиться с окружающими народами из-за одного их внешнего вида. Покидая сборище, я убедился, насколько я уже отдалился от них, отдавая себе отчёт, что нужного ответа я сам ещё не нашёл.
Александр не собирался ехать в Израиль. Он заботился лишь о своей пастве. Он дал, однако, маху, доверив дело христиан-евреев одной даме, которую покойный Пинский назвал «старообрядкой нетовского толка». Когда она появилась в Израиле с инфляционным списком в руках, то вызвала испуг перед ожидаемым мнимым нашествием христиан.
Уезжал и инженер Илья Зильберберг. Раньше я его не знал, но он слыл за маститого сиониста. На своих проводах он признался мне, что он убеждённый антропософ и умолял взять шефство над его бывшим духовным покровителем Вениамином Теушем, сидевшим с Солженицыным. Илья явно не хотел ехать в Израиль, но его обязывали моральные соображения. Приехав в Израиль, он учинил властям разноc по поводу того, что Израиль мало помогает советским евреям, и это дало ему достаточное оправдание, чтобы уехать сразу в Англию.
Слушая в то время Голос Израиля, я обратил внимание на то, что он часто передаёт пламенные иудаистские религиозные обращения, подписанные Павлом Гольдштейном. Тот ли это Павел, с которым в 1963 г. знакомил меня Олег? Не ошибся ли он, говоря о нём, как о человеке, который всегда симпатизировал христианству? Это был тот самый Павел, но претерпевший радикальные перемены.
Перестал быть добровольным адвокатом обиженных православных христиан Борис Цукерман, прославившийся своими неудачными стараниями восстановить Наро-Фоминскую церковь, тем самым, как я полагал уже тогда, навсегда лишив наро-фоминцев последней надежды на это.
СТРАННОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ ГЕЛИ
В начале 1971г. я с изумлением узнал, что Геля Лисенкова снова в Москве. Приехав в Израиль в 1967 г., Геля, окончившая МГУ, не могла больше жить в осаждённой крепости, как жила Миссия и монастырь. Ей категорически запретили посещать Иерусалимский университет. Ей запретили контакты с евреями. В Миссии хранилась большая ценная библиотека, оставшаяся с дореволюционных времён. Она была неразобрана и портилась. Геля предложила составить каталог. Ей было отказано и в этом. Она стала подумывать о том, чтобы оставить Миссию, в которой она была лишь послушницей, а не монахиней.
Тут приехал в Святую Землю митрополит Никодим, который любезно предложил Геле провести отпуск в России. Геля, сохранявшая советское подданство, сделала роковую ошибку, последовав отеческому совету владыки Никодима. Когда «отпуск» кончился, она пошла оформлять документы на отъезд. Власти потребовали от неё визу Патриархии, но с визой стали тянуть, а потом и вовсе отказали.
Обнаружилось тем временем, что мать Гели, жившая в монастыре Эйн Карема, больна раком. Геля стала бить кругом поклоны, чтобы её отпустили к умирающей матери. Никто не хотел её слушать. Она обратилась за советом ко мне. Я передал об этом Сане Авербуху, а он связал меня с Юрой Брейтбартом, женатом на сестре Володи Максимова, который считался приближённым великого, как за глаза его называли поклонники, Велерия Чалидзе, который был борцом за гражданские права, гарантированные советской же конституцией.
Юра, таинственно прогуливаясь со мной по улице, стал извлекать из меня информацию для Чалидзе, дабы тот рассудил: сможет ли принять это дело или нет. После длительных рассуждений Чалидзе передал, что он «дело принимает»… Он принял Гелю и велел написать ей заявление, в котором необходимо было сослаться на него, что, по расчётам Чалидзе, должно было так же подействовать на власти, как звук еврейских труб на иерихонские стены.
Если бы Геля пришла ко мне в 1974 г., а не в 1971, когда я еще не оформился, я бы добился её отъезда в два счёта. Достаточно было связать её с иностранными корреспондентами, ввиду вызывающего характера этого дела. У Чалидзе было много знакомых корреспондентов, но он этого не сделал. Имя Чалидзе, как и имя Цукермана в деле Наро-Фоминской церкви, вызвало обратную реакцию. Гелю никогда не выпустили, а мать её умерла. Геля смирилась и осталась в Москве, благо Патриархия её устроила, и она не нуждалась.
АВИ
И каждый раз отмахивался. — Я
Крещёный, мне нельзя к вам в синагогу.
Ты сам войдёшь в молельню. Ты еврей.
А я побуду у дверей…
Перец Маркиш “Наследие”, перевод А. Кленова
В мае 1971 г. цадик Наум Коржавин передал, что у Надежды Марковны Улановской будет израильтянин. Приехав, я увидел Мишу Калика и Юру Штейна. Израильтянин Ави был молодой херутник из Иерусалима, приехавший в Россию по американскому паспорту.
Ави был неприятно поражён вопросом о положении христиан в Израиле.
— В Израиле есть только один еврей-христианин — отец Даниэль.
— Вы ошибаетесь, — заметил я, зная точно, что это не так.
— Нет, только один! Христианам в Израиле делать нечего. Если им здесь плохо, пусть едут в Америку, Канаду. В Израиле их не ждут.
— Что вы пристаёте с ненужными вопросами, — стал возмущаться Юра Штейн. — Надо ехать туда и бороться.
Я ответил, что устал бороться всю жизнь. Сам-то Юра, призывавший бороться за права человека в Израиле, туда не поехал. Но Наум Коржавин меня поддерживал. Был с нами и его двоюродный брат Абрам Мандель, тоже цадик.
— Если в Израиле узнают, что среди московских активистов есть христиане, это всем им очень повредит, — заметил Ави.
Я мог этого ожидать, но всё равно разговор с Ави был для меня холодным душем. Я впал в депрессию. Лучшие мои надежды рушились. Я не хотел стать новым парией и вести скрытую двойную жизнь, какую вёл в Москве.
Я решил разобраться ещё раз во всём деле. Прав ли я ? Какие ценности я могу взять с собой, а какие нет? Что главное в моём сионизме? В чём его истинная духовная основа? Само ли христианство как таковое важно для меня или же поиски универсализма, которые затрагивали бы традиционное еврейское наследие и даже опирались бы на него? На все эти вопросы мне предстояло ответить прежде чем ехать в Израиль.
Я ничего больше не слышал об Ави. Кто он? Пережил ли войну Судного дня? Не уехал ли обратно в Америку?
- Сволочи, — ругался Наум, уходя от Надежды Марковны. — Всё это неправильно.
ОЛЕГ И КАМИЛЛА
Уйдя из НИИТМ, я немедленно повидался с Олегом Прокофьевым и его женой Камиллой. Секретность мне теперь не мешала. Камилла мне очень понравилась: живая, открытая, интересная. Олег и Камилла оказались обладателями отличной коллекции нового искусства, где были даже Малевич и Кандинский. Камилла уже опубликовала книгу о русском художественном авангарде 20-го века. Олег приобрёл роскошный каменный особняк в Алёшкино на берегу Химкинского водохранилища, выстроенный генералом по образцу дворянских особняков 18-го века в московских переулках с колоннами на фронтоне здания. Участок был очень большой и выходил к воде сосновой рощей.
Новый дом Олега оказался соседним по забору к дому … Эшлиманов, и они подружились, тем более, что в своё время вместе кончали одну и ту же художественную школу. Я давно не видел Николая. Он сильно изменился. Его прежняя живость, открытость и вдохновенность исчезли. Он сжался и замкнулся.
Олег и Камилла устроили новоселье. Кого там только не было. Кроме знакомых: Андрея Волконского, Сарабьянова и других, там оказалась балерина Власова, которая много лет спустя чуть не бежала в Америку. Независимо друг от друга явилилсь Павел Гольдштейн и Лёва Наврозов. Лёва, увидев меня и Павла, заметно смутился. Он вёл сложную игру, скрывая свои планы отъезда от знакомых, а тут сразу оказались два свидетеля.
Там-то Павел удивил меня сообщением о том, что Александр Яковлевич Лернер, который был одним из столпов ИАТ и правой рукой Трапезникова, подумывает об отъезде. Он просил держать это в строгой тайне. Сам же Павел не уезжал до сих пор из-за своего благородства. Он занимал комнату в квартире своей бывшей жены, с которй сохранил самые лучшие отношения. В своё время она прописала здесь Павла и уступила ему комнату. От него требовали формального развода для получения визы, но если бы он развёлся, комната после его отъезда ушла бы государству, а его бывшая жена получила бы соседей. Такую свинью Павел подкладывать ей не хотел. Он требовал от ОВИРа, чтобы его выпустили без развода. ОВИР не уступал, и Павел сидел на чемоданах, добиваясь своего.
Он был уже настроен крайне антихристиански, но будучи человеком противоречивым, сохранял в душе любовь к культуре, к которой был так привязан в прошлом, и старался эту любовь интегрировать. Его однажды включили в делегацию на переговоры с ответственным сотрудником ЦК Альбертом Ивановым. Павел заявил на этой встрече:
- Ведь мы евреи любим же Маяковского!
ТОГО
Камилла не была единственной иностранкой, знакомства с которой я не боялся теперь. У меня завёлся приятель-иностранец и в Беляево-Богородском. Это был гражданин африканского государства Того Бернард Теку. Он родился в бедной крестьянской семье и 18-летним приехал учиться в Москву по разнарядке ЮНЕСКО, будучи принят на физический факультет. После окончания этого факультета его приняли в аспирантуру. В Москве он женился на Вере Варшавской, мать которой была из Меленок, а отец еврей. Вера знала французский и работала технической переводчицей. Это их и свело.
Бернард был огромный, добродушный парень. Он был в совершенстве знаком с теорией негритюда.
— Пушкин кто? — ехидно спрашивал Бернард (известно, что дед Пушкина был эфиоп). — А Дюма кто? — торжествовал Бернард. — На этих примерах видно, что европейская культура идёт из Африки. Джаз также из Африки. Абстракционизм из Африки. А если вспомнить роль Древнего Египта, то дальше и спорить не стоит.
Я был поражён этой наивной аргументацией, в которую Бернард твёрдо верил.
— А как же современная техника и наука? Она тоже из Африки?
— Ну, это общее достояние человечества, — повторял Бернард заученный ответ.
Русский дед его жены дал Бернарду гигантскую бутыль злой самогонки, и он меня ею чуть не уморил.
РЕШАЮЩИЙ ШАГ
Людей переродило порохом,
Дерзанием, смертельным риском.
Он стал чужой мышиным шорохам
И треснувшим горшкам и мискам.
Борис Пастернак
Я, наконец, решил, что настало время для решающего шага. Я нуждался в акции, которая, по моим расчётам, оправдывала бы в глазах властей поспешную подачу мною документов на выезд. Ведь прошло меньше года со времени ухода из НИИТМ. Я понимал, что меня не отпустят, но решил, что когда бы я ни подал, всё равно сразу мне откажут, и что имеет смысл уже сейчас открыть свой стаж ожидания.
17 апреля 1971 г. я обратился к Брежневу, в письме к которому я ставил уже все точки над i.
Глубокоуважаемый Леонид Ильич!
Я обращаюсь к Вам с надеждой на поддержку в весьма сложной ситуации, в которой я сейчас нахожусь.
Я специалист в области кибернетики и в 1969 г. получил учёную степень кандидата технических наук в Институте проблем управления АН СССР.
Я имею в общей сложности 17-летний стаж трудовой деятельности, в течение которого я честно трудился. Помимо ряда важных практических работ в области числового программного управления станками, на которые я имею авторские свидетельства и иностранные патенты, в т.ч. в США, Англии, Франции и т.д., мною опубликовано несколько десятков научных работ, в т.ч. несколько книг. Мои работы дважды отмечены медалями ВДНХ и т.д.
Однако, моя деятельность в данной области не вызывала у меня удовлетворения, поскольку меня всегда интересовали теоретические области знания, куда путь мне был искусственно закрыт в 1950-51 годы после окончания школы.
В конце 1965 г. уже зрелым и опытным специалистом (я занимал должность гл. инженера проекта) я поступил в очную аспирантуру Института автоматики и телемеханики АН СССР (ныне Институт проблем управления). Хотя я выполнял диссертационную работу по своей прошлой области деятельности, с первого же года обучения мне удалось выделять много времени вопросу применения кибернетики в теоретической биологии, вопросу, который меня уже давно интересовал и которому государство уделяет серьёзное внимание. С тех пор этот вопрос превратился для меня в доминирующий.
Мне удалось опубликовать уже 5 печатных работ в области биокибернетики и неоднократно выступать с научными докладами, в результате чего я был принят в члены старейшего Московского общества испытателей природы по секции генетики.
Одна из моих работ вызвала большой отклик за рубежом, в результате чего я получил около 30 запросов из-за границы, в т.ч. от Министерства сельского хозяйства США.
Однако, с осени 1968 г. моё положение резко изменилось. В начале 1968 г. я был распределён при окончании аспирантуры в Институт проблем управления и намеревался заниматься интересующим меня вопросом.
Однако, осенью 1968 г. возникли известные ограничения с приёмом лиц еврейской национальности в академические научные учреждения, и моё распределение было отменено, в результате чего я за 2 месяца до истечения срока аспирантуры оказался в весьма трудном положении.
Я был поставлен перед проблемой поиска работы, и все мои попытки устроиться по интересующему меня направлению, которое оказалось сосредоточенным почти целиком в академических научных учреждениях, закончились неудачей. Чтоб не оказаться без работы, мне пришлось с 1 января 1969 г. устроиться по своему прежнему профилю работы, в надежде в скором времени найти подходящую для себя работу. Однако, надежды мои оказались напрасными.
Двери всех научных учреждений оказывались передо мной закрытыми под различными благовидными предлогами.
Тогда всё своё свободное время я стал уделять биокибернетике, но у меня сразу возникли трудности. Во-первых, работа по программному управлению меня уже не интересовала. Во-вторых, работа в «свободное» время стоила мне больших усилий, хотя я и успел сделать несколько теоретических публикаций и выступить с рядом докладов. В-третьих, на работе чинились всяческие препятствия моей деятельности в области биокибернетики. Я не мог, в частности, получать т.н. акты экспертизы на мои научные статьи, поскольку они не совпадали с темой моей работы; не мог участвовать в научных конференциях по интересующим меня вопросам.
Ещё более затруднил моё положение на режимной работе интерес к моим публикациям за границей.
Всё это время я пытался найти другую работу, но безуспешно — везде я оказывался перед национальными ограничениями.
Такое положение дел могло длиться неограниченно долго, и я добровольно принял решение уйти с работы в надежде на скорое устройство на другой работе, а пока жить на средства с переводческой (я знаю 3 языка) и т.п. деятельности, которая хотя и не удовлетворяла меня, но давала больше свободного времени для бескорыстной научной деятельности.
В ноябре 1970 г. я, наконец, покинул работу в Научно-исследовательском институте машиностроения. Однако, мои надежды на скорое устройство снова не оправдались по тем же вышеизложенным причинам.
Уже истекло полгода, а надежд на устройство на работу я по существу не имею, хотя и продолжаю активно заниматься интересующей меня наукой и, в частности, прочёл курс из пяти лекций на тему: «Теоретическая биология и теория управления» в Институте проблем управления АН СССР.
Таким образом, я ,17 лет проработавший не за страх, а за совесть и принёсший немало пользы, вынужден фактически находиться в положении безработного, живущего случайными заработками.
Всё это и вызывает у меня необходимость обратиться к Вам за поддежкой. При этом, естественно, я должен высказать и своё мнение по этому вопросу.
Я далёк от наивного взгляда на то, что ликвидация всех ограничений по отношению к евреям в условиях нашей страны приведёт к желаемой национальной гармонии. Печальный опыт 20-30-х годов в полной мере говорит против этого.
Известно также, что высокий процент евреев в научных учреждениях не всегда соответствует действительным способностям всех этих людей, несмотря на то, что в их числе имеется много действительно выдающихся учёных.
При отсутствии ограничений многие евреи быстро занимают доминирующее положение в престижных областях часто за счёт своей активности, которая не всегда связана со способностями. При этом такое положение проявляется как раз в условиях России в силу сравнительно более низкой активности её коренного населения, несмотря на то, что во многих случаях менее автивные в деловом отношении русские учёные оказываются более способными в научном отношении, чем евреи.
Сознавая причину исторически сложившихся ограничений, я должен однако со всей откровенностью заметить, что обстановка, в которой живут и работают научные работники — евреи, оказалась совершенно недопустимой.
Ограничения не в состоянии отличить способности человека от его активности и действуют против всех евреев, а в особенности против молодого поколения, причём, как на уровне приёма на работу, так и на уровне поступления в институты.
Кроме того, сами ограничения для евреев, чем бы они не вызывались, отрицательно действуют и на евреев, и на неевреев. У первых оно вызывает озлобленность и недовольство, а у вторых чувство превосходства, которое у ряда лиц граничит с расизмом. Это всячески отравляет научную обстановку, вызывает различные закулисные интриги и т.п.
Я прошу внимательно рассмотреть мою просьбу и помочь мне найти интересующую меня работу. При этом я подчёркиваю, что я не претендую на привилегированное по отношению к другим евреям положение.
Было бы гораздо лучше разрешить эту проблему по существу. При надобности я мог бы высказать свои соображения по этому поводу.
К.т.н. Агурский Михаил Самуилович. Москва (адрес).
Через месяц мне позвонил инструктор отдела науки ЦК Галкин и сказал, что моё письмо передано в управление кадрами Академии Наук. Меня принял зам. начальника отдела кадров Семёнов, спросивший, где бы я хотел работать, и предложил Дальневосточный филиал Академии. Не имея никаких сведений от Воронова, я не хотел действовать через его голову и уклонился от разговоров о Дальнем Востоке. Я сказал Семёнову, что предпочёл бы ИАТ, но тут же написал письмо Воронову, передав ему о моём письме и разговоре с Семёновым. Началась месячная волынка закулисных переговоров, в результате которых мне было заявлено, что в ИАТ меня бы взяли, но сейчас это невозможно из-за предстоящих увольнений. Я позвонил Галкину, который настойчиво уговаривал меня ехать во Владивосток, уверяя, что там рай для научных работников.
Воронов прислал ответ, где говорил, что в принципе он согласен, но что серьёзным препятствием к устройству будет то, что я нигде не работаю и советовал как можно быстрее устроиться куда-угодно.
Но и «куда-угодно» устроиться было нереально, а, во-вторых, я знал, что если я и устроюсь «куда-угодно», то это явится ещё большим затруднением, ибо сам Воронов писал, что «несовпадение направлений настоящей и будущей работ» является недостатком. Я знал, что мне ещё скажут, что я бегун, и всё начнётся сначала. Я снова позвонил Галкину и сказал, что согласен ехать во Владивосток, как вдруг почувствовал, что он уже перестал на этом настаивать. Тут я получил ещё одно письмо от Воронова, из которого понял, почему Галкин изменился.
«Большое количество предложений приехать во Владивосток, — писал Воронов, — поступающих не только в институт и в Центр, но также в партийные и советские органы (я уверен, что всё это были отчаявшиеся евреи), привело к тому, что было созвано Крайкомом партии совещание директоров и была дана команда: принимать только по строгому отбору, по конкурсу лиц с учёными степенями, докладывая (т.е. в Крайком!!) о каждом приглашаемом кадидате все подробности.»
Всё это было совершенно беспрецедентно. Чтобы крайком партии сам занимался индивидуальным приёмом научных работников! Нигде этого не было! Вот до чего дошёл антисемитизм!
Воронов ясно указывал, что Центр перебрал евреев: «Имеются и другие обстоятельства, затрудняющие решение вопроса с Вами сейчас, связанные с тем, что мой предшественник И. Кочубиевский несколько перегнул палку при подборе кадров, и на это было обращено также внимание». Т.е., что еврей Кочубиевский принял к себе слишком много евреев. Авенир Аркадьевич Воронов не был антисемитом, но он был вынужден говорить в письме на том мерзком языке, который был принят в Советском Союзе для обсуждения еврейской проблемы.
БЫТЬ КАК ЯН ПАЛАХ
Дунул ветр; поднялся свист и рёв;
Треща горит костёр; и вскоре пламя, воя,
Уносит к небесам бессмертный дух героя.
А. Пушкин / Из А. Шенье /.
Цадик Наум Коржавин затащил целую кампанию к своему старому литературному поклоннику, инструктору секретариата ЦК. Вроде он был даже раньше женат на дочке Хрущёва. Он жил в роскошной квартире на Фрунзенской набережной и был явно рад нашему приходу, хотя знал, что все мы — публика с другого берега. Первым делом он стал хвастаться новинками западной советологической литературы, строго запрещенной в СССР.
Потом зашёл разговор по душам. Вся церковная Москва гадала тогда, кто будет новым патриархом: Никодим или Пимен. Все почти были уверены, что будет Никодим. Я же был уверен в обратном, полагая, что Никодим слишком независим, и в этом качестве может быть опасен, в то время как Пимен чистый спиритуалист и молитвенник. Я ещё не знал истинную механику власти и не подозревал, что у каждого кандидата было своё партийное лобби. Никодим был из Ленинграда, а Пимен из Москвы, но, полагаю, что личные качества кандидатов играли важную роль. Я разговорился на эту тему с инструктором ЦК, приведя свои аргументы:
— Какой верующий? — изумился инструктор, когда я заметил, что Никодим при всём том человек верующий. — Но они же умные люди! Какая там вера! Это просто поле деятельности, где себя можно проявить. Вот и всё!
Мои доводы были для него несерьёзны.
— А кто руководит в ЦК религией?
— Эмиль Лисавцев, инструктор ЦК.
Такое имя долгие годы фигурировало в членах редколлегии журнала «Наука и религия». Им подписано много антирелигиозных статей.
— Ну, а кто определяет, кому быть патриархом?
— Это, вероятно, решает сам Суслов.
Потом инструктор ЦК стал нас упрекать:
— Вся ваша фронда — чепуха. Уж если что-то делать, то надо быть как Ян Палах!
Один из нас, известный кибернетик, доктор технических наук, вышел на кухню:
— Знаете, я больше не могу, — и ушёл.
Юра Гастев, услышав совет инструктора ЦК быть как Ян Палах, развеселился:
-Ага! Это чтобы мы все сгорели! Зол зи бреннен! Хорош гусь!
ВЫБОРЫ ПАТРИАРХА
Одна свирепая свекровь
Невестку исщипала в кровь.
Леонид Мартынов
Как я и ожидал, патриархом был выбран Пимен. Я получил пригласительный билет на интронизацию. Собрались патриархи, митрополиты, епископы, гости, дипломаты. Около меня встала женщина лет 50. Другая женщина постарше попросила её подвинуться. Та безо всякой видимой причины отказалась. Другая стала её толкать, и вся интронизация в моём углу прошла в злобной ссоре между этими женщинами, которая переросла в тихую драку. Первая женщина, как это было очевидно, была типичной мазохисткой, какие сонмами наполняют православные храмы. Она сознательно провоцировала ссору и драку, зная, что действует назло. Когда же другая стала её щипать и бить, она стала рыдать и причитать, что всегда обречена на страдание, что только усилило её избиение. Перед страдалицей было пустое пространство, и ей ничего не стоило подвинуться, в равной степени, как и другой ничего не стоило переменить место.
Я не раз наблюдал такие омерзительные сцены в церквах.
Издали я заметил Гелю в облачении послушницы, в котором она выглядела очень необычно.
ШАГ ВПЕРЁД
Прошло три месяца со дня моего обращения к Брежневу. Владивосток отпал. ИАТ отпал. 16 июля я снова обратился к Брежневу, а также в президиум ВЦСПС с жалобой на вынужденную безработицу:
Глубокоуважаемый Леонид Ильич!
17 апреля я обратился к Вам с просьбой, помочь мне в устройстве на работу, в связи с тем, что по отношению к приёму на работу граждан СССР еврейской национальности существуют ограничения, делающие почти невозможным устройство на работу в научные учреждения в обычном порядке.
Моё письмо было направлено в отдел науки ЦК КПСС, и через месяц я получил приглашение явиться в управление кадрами АН СССР для переговоров по поводу устройства на работу. Однако, прошло уже более 3-х месяцев со дня моего обращение к Вам, но до сих пор я фактически являюсь безработным.
Во-первых, после почти месячных переговоров было отвергнуто наиболее разумное предложение о том, чтобы направить меня на работу в Институт проблем управления, в котором я закончил аспирантуру и защитил диссертацию. Это было сделано под благовидным предлогом, будто бы имеющихся там штатных излишеств.
Взамен мне неоднократно предлагали Дальневосточный центр АН СССР, но когда после ряда колебаний я захотел вести переговоры по этому вопросу, это предложение было снято, а кроме того, мне стало известно, что по интересующей меня специальности штатные единицы будут там не ранее будущего года.
Итак, я по-прежнему никаких реальных надежд на устройство по интересующей меня специальности не имею, и причиной этому является, конечно, не недостаток штатов, а упомянутые мною ограничения. По Конституции граждане СССР имеют право на труд. Я однако таким элементарным конституционным правом не располагаю, несмотря на то, что я сделал немало усилий, пытаясь устроиться на интересующую меня работу.
Я ещё раз обращаюсь к Вам, чтобы компетентные работники дали мне недвусмысленный официальный ответ: смогу ли я рассчитывать на конкретно указанную работу, на которую я имею весьма достаточное моральное право. Различные же неофициальные переговоры по телефону никого ни к чему не обязывают.
Обстоятельства вынуждают также меня обратиться в ВЦСПС с требованием восстановить мне непрерывный стаж работы, перерыв в котором возник и продолжается в результате вышеуказанной политики.
Я снова считаю своим долгом высказать своё отношение к тому, что называется у нас еврейским вопросом. Я, будучи евреем, имею не меньшее право дорожить и гордиться своей национальностью, чем имеет на это право любой гражданин СССР. Я могу также понять исторические причины, которыми руководствуются в своей политике по отношению к евреям ответственные органы, имеющие на то суверенное право.
В своём письме на Ваше имя я заметил, что еврейский вопрос в нашей стране нуждется в радикальном решении, но это решение отнюдь не должно заключаться в том, чтобы высшие органы партии и страны в индивидуальном порядке занимались делами евреев, встречающих всё возрастающие ограничения в устройстве на работу и учёбу.
Я уверен в том, что единственно правильным решением этого вопроса с точки зрения самого государства является предоставление возможности беспрепятственного выезда из страны евреям, которые тем или иным образом не удовлетворены возрастающими ограничениями. Это существенно разрядило бы и нормализовало обстановку в стране.
Руководство страны уже проявило государственную мудрость, предприняв первые шаги в этом направлении, что позволяет надеяться на их продолжение в будущем. Возврат же к 20-м и 30-м годам в этом вопросе был бы глубоко ошибочным и привёл бы в конечном счёте лишь к обострению национальной вражды.
Если я не получу ответы на мою просьбу в отношении устройства на работу в течение ближайшего времени, а вполне понятно, что для меня всякая оттяжка решения крайне нежелательна, я вынужден в силу создавшегося положения искать иного решения…
С уважением к.т.н. М.С. Агурский
Москва (адрес) 16.7.1971 г.
В конце августа снова позвонил Галкин и велел связаться с Трапезниковым, который, как было сказано, лично займётся моим вопросом. Трапезников был любезен и приглашал зайти, но предупредил, что речь пойдёт не об ИАТ, хотя он попытается помочь мне устроиться. Он было назначил мне и дату встречи, но затем я почувствовал, что он уже не хочет со мной встречаться, и всё заглохло. Оказалось, что как и следовало ожидать, его бывшая правая рука Александр Яковлевич Лернер заказал вызов из Израиля, и, хотя вызов этот Лернер ещё не получил, Трапезников узнал об этом через ГБ.
КОШМАРНЫЙ СОН
Помойка — вершина вершин.
Александр Зиновьев
Мне вдруг позвонил Макаров, с которым я едва попрощался, уходя из НИИТМ. Он был сладок и приветлив, сделав мне совершенно необычное предложение: преподавать на курсах Министерства общего машиностроения для повышения квалификации руководящих работников, причём, обещал хорошую зарплату. Не было сомнений, что Макарову и Ковалёву сделали втык за то, что они дали мне уйти из НИИТМ. Теперь Макарову было предложено исправить ошибку.
Я сразу спросил, будет ли проходить преподавание в открытом или закрытом помещении. Я понимал, что если только начну преподавать сотрудникам секретного министерства в помещении, на вход в которое требуется допуск, мои шансы на отъезд сразу поблекнут. Я пообещал Макарову, что подумаю. Он позвонил ещё раз, но я уклонился от прямого отказа, а сам ему не перезвонил.
С тех пор меня стал преследовать сон. Мне снилось в разных вариантах, как я зачем-то прихожу в НИИТМ, и, только войдя туда, начинаю понимать, что весь мой срок ожидания от одного факта посещения надо начинать с нуля. В некоторых вариантах сна меня даже уговаривали, что я могу работать в НИИТМ, но на мой стаж отказника это не повлияет, но уже во сне я начинал понимать, что это не что иное, как коварная ловушка.
ВЫЗОВ
Так вот жизнь свою сам,
Собственной властью
Разрубил пополам,
Надвое,
Настежь…
Владимир Корнилов
В ноябре 1971 г. снова стали выпускать евреев одного за другим. Уехал славный потомок раввинов Лёва Наврозов, перехитрив всех. Он первый из известных людей, приехав в Вену, отказался ехать в Израиль, объясняя в СОХНУТЕ («Еврейское агентство для Израиля») , что он своими знаниями принесёт в Америке еврейскому народу больше пользы, чем в Израиле. Это он, Лёва Наврозов, был московским Колумбом, открывшим Рим и ХАЙЯС. Его пример оказался окрыляющим. Добился своего и Павел Гольдштейн. Он уезжал на своих условиях. Уезжали Саня Авербух, Юра Брейтбарт. Начались непрерывные проводы.
Я попросил Саню и Павла прислать мне вызов.
Но мои связи с официальным миром науки ещё не были полностью прерваны. В ноябре 1971 г. первый и последний раз я выступал оппонентом на кандидатской защите одного харьковско-го еврея в ИАТ. Когда дошла моя очередь выступать на заседании учёного совета, я почувство-вал некоторое замешательство. Люди уже знали о моей тяжбе с властями и предупреждении, что я могу уехать.
В конце ноября я получил вызов, который шёл из Израиля всего две недели! Для меня это был ободряющий признак по двум причинам. Первое, это то, что его вообще прислали из Израиля, ибо после разговора с Ави я мог реально опасаться, что его могут и не выслать совсем. Во-вторых, власти в Москве его не задержали, и этим могли дать понять, что не будут меня слишком упорно удерживать.
Я не запомнил фамилию моего «родственника» из Гиватаима, но имя его было Нехемия. Заполняя бланки ОВИРа, я указал, что это моя тётя, сестра отца из Америки, переехавшая в Израиль в годы кризиса. Только в Израиле я узнал, что Нехемия — мужское имя. Но сошло.
Мне вдруг позвонил Борода и напрямик спросил, верны ли слухи о том, что я собираюсь уехать. Его звонок был явно инспирирован. У него был приятель в партбюро ИАТ, и, вероятно, это шло по этой линии. Я не стал ничего отрицать.
В декабре я, наконец, закончил каталог в Загорске, и мой контракт с библиотекой истёк. Исчезал важный источник моих доходов, но я смотрел в будущее уверенно.
Приняв решение об отъезде, я встал перед проблемой: какой язык изучать? Иврит, решил я, мне так или иначе придётся изучать в ульпане и говорить, рассчитывал я, придётся учиться с воздуха. Но никто не станет учить меня английскому. А английский мой был весьма сомнителен. Когда я его учил, то совершенно не обращал внимания на произношение, полагая, что говорить на нём всё равно никогда не буду. Для целей же чтения моих знаний языка было вполне достаточно. Я запоминал слова по офрографии, а не по произношению.
Я решил поступить на курсы английского и одновременно французского.
Мне пришлось переучивать свой богатый словарный запас. Я читал по-английски с маленьким словарём, который брал с собой повсюду, даже в метро, и проверял произношение каждого знакомого и незнакомого слова.