Опубликовано в журнале Студия, номер 7, 2003
Несколько слов к публикации новых переводов
Поэт в России – больше, чем поэт. Первоначально это, сразу ставшее у нас популярным, словесное клише произносилось с горделивым пафосом. Но сравнительно недавно один знаменитый наш юморист и сатирик слегка снизил этот пафос, иронически заметив, что поэт в России больше, чем поэт, а корова – меньше, чем корова.
Это не пустая острота. На протяжении едва ли не двух столетий функции парламента, Гайд-парка и других испокон веков отсутствовавших в России институтов гражданского общества брала на себя литература. И прежде всего – поэзия. Эту не вполне естественную для себя роль она выполняла героически, но обеспечить необходимый размер и вес отечественной корове все-таки не смогла.
Повышенный (в сравнении с европейцами) интерес россиян к поэтическому слову тем не менее сохранялся. Но постоянным он не был. В иные периоды интерес этот ослабевал, в другие – вспыхивал с новой силой.
Мне довелось пережить два таких поэтических бума.
Самым близкий по времени к нашим дням был бум конца 50-х – начала 60-х . Не случайно именно тогда впервые прозвучали новые поэтические имена. И не случайно концертные залы, где выступали тогда молодые Евгений Евтушенко и Андрей Вознесенский, штурмовали людские толпы, еле сдерживаемые нарядами конной милиции.
Этому буму предшествовал, быть может, не такой массовый, но не менее горячий и бурный поэтический бум середины 40-х.
Тому тоже были свои причины, в своем роде не менее важные, чем потрясший нашу страну в 1956-м партийный съезд, с которого началось медленное, но уже неостановимое разоблачение кровавых преступлений Сталина.
Для людей, только что переживших войну, она была не только огромной народной бедой и не только подвигом, не только немыслимым напряжением всех их человеческих сил, и физических и духовных. “Она промчалась как очистительная буря, как веянье ветра в запертом помещении”, – позже скажет о ней Пастернак. И добавит: “Трагический тяжелый период войны был вольным, радостным возвращением чувства общности со всеми”.
Это чувствовали не только люди старшего поколения, но и молодые, только что вернувшиеся домой в гимнастерках и военных шинелях, – те, для кого война по сути вместила в себя всю их сознательную жизнь.
Нет, не вычеркнуть войну,
Ведь она для поколенья –
Что-то вроде искупленья
За себя и за страну…
Ведь из наших сорока
Было лишь четыре года,
Где бесстрашная свобода
Нам, как смерть, была сладка.
Так сформулирует это потом Давид Самойлов. Но это – потом. Тогда, в 45-м, никто из них не сознавал это так ясно. Но эта “бесстрашная свобода” все-таки ощущалась в стихах молодых тогда Семена Гудзенко, Александра Межирова, Сергея Наровчатова, Михаила Луконина.
Борис Слуцкий и Давид Самойлов были – бесспорно – самыми крупными поэтами этого поколения. Не случайно именно они – и только они! – в отличие от всех своих сверстникав, остались в нашем сознании не поэтами “военного поколения”, а просто поэтами, выразившими в своих стихах не только трагедию и героику войны, длившейся четыре года, но – самую суть эпохи, в которую им выпало жить.
Третий поэт, стихи которого публикуются рядом со стихами этих двух, принадлежит к другому поколению. Он моложе их как раз на войну, вот на те самые четыре года. Но к пониманию самой сути нашей кровавой эпохи он приблизился раньше, чем они.
Стихи, которые этот странный юноша открыто читал в середине 40-х в переполненных залах, потрясали. Они потрясали и своей поэтической силой. Но прежде всего – безоглядно смелым прикосновением к самым страшным язвам эпохи, к самым больным и запретным темам, к которым из поэтов того времени не смел прикасаться никто. “То был рубеж запретной зоны” – позже скажет об этом Твардовский.
Коржавин не просто перешагнул этот рубеж. Он ворвался в эту запретную зону с безоглядной, безумной, наивной отчаянностью. Он ходил по этому минному полю, даже не стараясь выбирать наименее опасный путь. В тех юношеских его стихах крамольной была не только позиция поэта. Крамолой была едва ли не каждая его поэтическая формула. Вот только некоторые из них:
… в их сердцах почти что с детских лет
Повальный страх тридцать седьмого года
Оставил свой неизгладимый след.
Или:
Иначе писать не могу и не стану я,
Но только скажу, что несчастная мать.
А может, пойти и поднять восстание?..
Или вот это:
… я поверить не умел никак,
Когда насквозь неискренние люди
Нам говорили речи о врагах.
И даже вот такое:
И мне тогда хотелось быть врагом.
Закончилось все это самым естественным для тех времен образом. Последовал арест. А затем и приговор. По тем временам – неслыханно мягкий: после восьмимесячной отсидки во внутренней тюрьме Лубянки – ссылка на поселение в Сибирь.
Но это уже больше относится к теме “Поэт в России больше, чем поэт”, нежели к проблемам самой поэзии.
Что же касается поэзии, то я могу только выразить свою радость по поводу того, что стихи трех замечательных наших поэтов будут прочитаны по-немецки. При всей их разности не случайно, что они представлены здесь втроем, что эти – очень несхожие – их стихи поставлены как бы в один ряд.
Мне только жаль, что Коржавин – в отличие от Слуцкого и Самойлова – представлен тут не самыми сильными, не самыми выразительными и яркими своими стихами.
Но будем надеяться, что это – только начало, что за этой публикацией последуют другие. Другие, новые переводы и другие, новые публикации.