Стихи
Опубликовано в журнале ©оюз Писателей, номер 17, 2018
Павел Зиновьевич
Кричевский родился в 1961 году в г. Ромны Сумской области.
Окончил факультет иностранных языков Сумского государственного пединститута
им. А. С. Макаренко. Книги стихов и переводов «Бабочкин рай /
Птаху судились крила» (Луцк, 2014), «Новые мифологии»
(Луцк, 2014), «Эхо / Ехо» (Луцк, 2015), «Строки и
смыслы» (Луцк, 2016). Лауреат медали-премии им. Велимира
Хлебникова, литературной премии им. В. Полищука (Украина), награждён
специальным призом «За изящную словесность» конкурса им. Даниила Хармса;
участник Львовского книжного форума (2014). Стихи, эссе и переводы
публиковались в журналах, газетах и на сайтах: «Топос», «45-я параллель», «Северо-Муйские огни», «Новый
континент», «Поэтоград», «Первое сентября»,
«Агентство творческих событий» и др.; в альманахах и сборниках «Поэт года»,
«Лирика», «Современная поэзия», Sitis, Via, «Склянка часу», «Крыла» и др. Многие стихи переведены
на украинский язык. С 1993 г. живёт в деревне Турово Серпуховского
района Московской области. Преподаватель-филолог.
В спину
Земля и звёзды жуют ломти
жизни,
а самый
вкусный с нежной мякотью смысла —
детство — всю жизнь жевать
продолжают.
Моё же — было нарезано на
тонкие дольки:
день — ночь, день — ночь.
Днём старик-сосед называл
меня астрономом,
потому что ночью я с
приятелем-одноклассником
иногда взбирался по ржавой
пожарной лестнице
на городскую водонапорную
башню,
чтобы с верхней площадки
смотреть в небо в ручной телескоп.
Когда лестница качалась от
ветра,
приятель хрипел мне в спину:
быстрее! —
страхом и криком
подгонял меня к звёздам.
Старик-сосед говорил мне:
далеко звёзды, а люди
близко,
вглядывайся в них пристальнее и ты поймёшь,
почему люди в телевизоре
ходят и бегают как надо
быстро —
это потому, что их невидимыми
стрелами в спину колют
те, кто сидит в телевышках,
а тех тоже в спину колет
самый главный механик,
только поэтому все живут и
дышат,
бегут вперёд и достигают
цели.
А ещё он рассказывал про
свою юность.
Он был бойцом в заградотряде
и стрелял в спину таким же
юным,
не бреющим
бороды, как писал бёрнс-маршак,
но его сосед не знает.
Эти юные должны были бежать
очень быстро
по мёрзлой земле,
по снежинкам — звёздам,
чтобы побыстрей
убить врагов,
но бежали не как надо
быстро.
А позади его заградотряда стояли вышки,
на них был ещё один заградотряд, оттуда стреляли в спину тем,
кто
не как надо быстро стрелял в спину бегущим.
И никто не знал, на какой из
вышек
притаился самый главный
механик.
Все отводят взгляды и
экономят их для прицела в спину,
и спины исколоты пулями,
стрелами, криками взглядов.
Но пули, стрелы и крики —
лишь трещины на толстых
стенках сосуда времени,
закопчённых
взглядами в спины впереди бегущих,
и нет такого отчаянья,
которое бы разбило сосуд вдребезги,
потому что отчаянье всегда впереди
впереди бегущих
— берегущих ленивый и сытый покой прицела,
и
только звёздам, пронзённым взглядами, некому смотреть в спину,
но их отчаянье не достаёт до
земли.
Отражаясь в тусклых зеркалах
наших имён,
летят буквы — осы, уставшие
от тяжкой работы составления слов,
бесконечно вьющие
гнёзда-башни и гнёзда-вышки
внутри
сосуда времени, поворачивающие тела спиной ко взгляду,
чтобы жалить, жалить,
жалить.
Все впереди бегущие — самые
главные механики
своего бега, а падающие и
вмерзающие
в лёд земли, в лёд воды и в
лёд неба
встречаются взглядом с
мамой,
и она поёт им колыбельную
песню.
Буль
Самсону Георгию
День плыл в закат у реки. В
воду взглянув, я увидел:
дышит вода — то плыла
дева-русалка ко мне.
Двинуться с места не мог —
не отводила свой трудный
очень внимательный взгляд и
не моргала при том.
«Дева, — сказал я, — усни,
если во сне ты явилась;
коль ты уснёшь, — будет мне
легче проснуться от сна.
Если же ты архетип — прочь
из больного сознанья —
деву плотнее я жду и сухопутнее. Прочь!
Пусть растворятся твои
слишком прозрачные члены,
как бы сказали лет сто или
лет двести назад».
Дева в ответ: «Фейк, молчи! Ты мне особо не нужен,
прочь из гекзаметра сам! Я
отраженье коплю».
(«Фейк, буль-буль-буль, буль-буль-буль», — это звучит на наречьи
речьем —
той самой реки, речь о которой журчит.)
«Плотность — порок, ваш
порог, — булькать она продолжала, —
переступить
чрез него вам не дано никогда.
К миру же нашему шаг коль направляете кучно,
смотрите сверху в него —
сразу меняетесь вы,
и на границу стихий вьётся
из вас настоящий
тонкий нефейковый
луч, что отраженьем зовут.
Тело и вся ваша жизнь есть
лишь луча истеканье,
есть выжиманье луча, вы —
отражения жмых.
“Му”
языка, тела боль, мутный туман осознанья
вещности жизни, души — жмых выжиманья
луча.
Вот ты стоишь у того, что
называешь рекою, —
спрячь переросток-язык в яму
убогого рта! —
Образ реки — это червь мира,
который граница
есть очень хрупких начал,
что существуют лишь миг.
Линия тонкой воды с линией
воздуха вместе
слиться должны,
и тогда — мира возникнет объём.
Этот объём только есть, всё
остальное уловки
жалких потуг ваших глаз,
лёгких, желудка, т. п.
Чистым энергиям — нам, девам
воздушным и водным,
что рождены, чтобы слить эти
начала начал
и удержать этот мир, миг как
объём мирозданья
(он
недоступен тому, кто в грубом теле рождён,
кто даже слово своё делает
грубым и плотным,
полным и соков густых и
разложенья примет,
чтоб им убить наповал или же
ранить смертельно
и умереть самому, жизнью всё
это назвав),
сил не хватает, ведь мы
шорох стихий и прозрачность,
хоть и горит в нас всегда
тайны поющий огонь.
Птицами в небе ночном,
рыбами донными в гротах
так и живём до поры и
поджидаем людей.
Только польётся с небес
синее звёздное млеко,
только восстанет луна с
бездны у сна на краю, —
тени сгустятся людей от
истеченья ночного
чистого их естества — девы
воздушные вмиг
тень сберегут и к воде тут
же её и доставят, —
этот полёт — бриз ночной,
лёгкий жемчужный туман, —
бросят её у реки, чтобы её
подобрали
водные девы, — но мы нечто
прибавить должны —
ваши дневные лучи, к тени
ещё отраженье
(не
отраженье зеркал, что есть подделка и фальшь —
вы неспособны понять суть
свою, вот и слепили
те зеркала, чтобы в них
плотью слепых своих глаз —
взглядом — себя пожирать и
ожирение взгляда
это
вскормив, залепить жиром себе горизонт.
“Время”, “пространство” —
всё жир вашего жадного взгляда,
вечно голодного и вечно
жующего даль).
Да, отраженье воды к тени
ещё прибавляем, —
видеть умеет вода то, что не
будет стареть.
Это есть вера воды; “время”,
“пространство” — затычки
в дырке, что названа
“смерть”, и бесполезны они».
Стелется луч по воде солнца
закатного. Дева
всё продолжает журчать.
Булькает снова она.
«Смерть расширяется там, где
ваш объём переполнен
стоном названий пустых,
хрипом и храпом имён,
криком “Поехали!”, масс
космоса, взвешенных точно,
фройдами,
юнгами в них — у подсознанья в плену.
Вдавлены в бездну тогда все
«времена» и «пространства»,
образы липкие — пот ваших
испуганных глаз:
диагонали, круги, их
порожденье — пейзажи,
оси симметрии, что в них
будто змеи живут.
Там умираете вы — в мрачной
тюрьме, возведённой
знанья кувалдой, хоть плоть
ваша ещё не мертва.
Тихо на воду подуй, видишь —
дрожит отраженье,
с тенью твоею ведёт лёгкий
оно диалог.
Слушай — ведь есть только
слух, только движенье тумана,
тайну объёма познав, стены
пронзаешь собой,
и возникают штрихи — тихие
заводи сердца.
Точки и линии — то трупы в сравненьи с штрихом.
Плавен и точен полёт этих
штрихов пред тобою,
и выплывают из них строки и
смыслы твои…»
Холод пошёл от реки: мёртвая
рыба всплывала.
И не моргал её взгляд.
Булькала пена у рта.