Рассказы
Опубликовано в журнале ©оюз Писателей, номер 17, 2018
Николай
Николаевич Фоменко родился
в 1953 году в г. Россошь Воронежской области. Окончил театрально-декорационное
отделение Ростовского художественного училища им. М. Б. Грекова. С 1978 года живёт в г. Бахмут
(бывший Артёмовск) Донецкой области. Член Национального союза журналистов
Украины. Работает руководителем детской художественной студии. Рассказы
публиковались в «©П» № 13 и 15, журналах «Новый мир», «Волга»,
«Новый Журнал», «Крещатик», «Esquire»
(Украина), «Отражение» (Донецк), «Харьков — что, где, когда». Лауреат
литературной премии имени О. Генри «Дары волхвов» (2011) и международного
литературного конкурса «Русский Stil» (2012), лонг-листер «Русской Премии» (2014, 2016).
Сосед
На пороге курил сосед. Он
держал сигарету в оттопыренных пальцах. Докурив, бросил в клумбу, заросшую
сорняками. Потом за ближайшим гаражом помочился. Почему он не делал это в
туалете — чёрт его знает. В окно хорошо было видно, как сосед вышел из-за
гаража, поправляя в штанах яйца.
Сосед был флегматиком и
козлом. Возможно, козлом он был не для всех, но для Андрея Андреевича — точно.
Они не общались. Только говорили друг другу «здравствуй» или «привет». Иногда
про погоду что-нибудь: «как жарко», или «очень холодно», — но даже в этом
случае их мнения совпадали редко. Если Андрей Андреевич говорил «холодно»,
сосед отвечал «куйня», поэтому продолжать не было смысла. И они расходились. Иногда сосед обращал
внимание на одежду Андрея Андреевича или на цвет лица. Он говорил, после
«здравствуй»: «Что ты так тепло оделся» или «Почему такой зелёный, бледный».
Андрей Андреевич отвечал всё тем же «холодно», — и сосед всё тем же возражал: «куйня».
Сосед ничем не занимался. У
них с женой был магазин. Утром он отвозил жену на машине в магазин,
возвращался, курил на пороге, мочился за гаражом и уходил в дом. После обеда он
привозил жену обратно. Выгружал из машины пакеты с продуктами, ставил машину в
гараж, курил, мочился и снова уходил в дом. Так всё время. То есть, можно
сказать, всю жизнь.
— Жарко? — спрашивал сосед.
— Да, — отвечал Андрей
Андреевич в надежде, что их мнения совпадут.
— Куйня,
— говорил сосед.
Когда сосед курил на пороге,
его нужно было обходить, чтобы попасть в дом. Всякий раз Андрей Андреевич
испытывал унижение. Много раз он испытывал это унижение и ни разу не попросил
посторониться, хотя мог бы даже толкнуть, как бы нечаянно. Но нет, не толкал.
Однажды чуть не подвернул ногу, другой раз нога попала под дверь, но Андрей
Андреевич сделал вид, что ничего, пустяки, не больно. Возможно, соседу
нравилось, что вот он стоит себе и никто не смеет его
потревожить, что он хочет стоять и стоит. Может, он и за гаражом мочился по той
же причине — хочет и мочится, и идите все ко всем чертям. Разве не козёл?
Конечно, хорошо бы было однажды сказать ему, что он козёл, но как потом жить в
одном доме. Скольких это будет стоить нервов. Для здоровья вредно. Поэтому
Андрей Андреевич ставил соседа в один ряд с нитратами, радиацией и генномодифицированными продуктами.
Потом началась война. Андрей
Андреевич знал, что сосед на стороне сепаратистов. В его наглом стоянии
появилась политическая позиция. Обходя его, Андрей Андреевич как бы уступал
сепаратизму, склонял перед ним голову, а это было унизительно вдвойне.
Чем лучше было положение
сепаратистов, тем увереннее сосед стоял, курил, мочился. Так казалось Андрею
Андреевичу. Хотя вряд ли, мочась под гаражом, сосед думал о победах
сепаратистов. Скорее, он был просто воодушевлён, а воодушевление придаёт
действиям размах, дерзость и ощущение счастья. Он стоял под гаражом, запрокинув
голову, смотрел на тополиные листья. Сквозь листья ярко светилось летнее небо.
Сосед сощурился от света, передёрнул плечами и крякнул. Это даже не счастье —
блаженство. Андрей Андреевич в очередной раз увидел, как сосед вышел из-за
гаража, укладывая в штанах яйца. Счастье соседа было мучительным для Андрея
Андреевича. Оно было несправедливым. Ничто так не угнетает, как
несправедливость.
И вот однажды в город
вступили правительственные войска. По улицам пронеслись машины и бронетехника с
государственными флагами. Погремев, канонада укатилась по степи за горизонт,
как летняя гроза.
Сосед стоял на пороге,
курил, растопырив пальцы. И ничто не изменилось в нём. Зато изменилось в Андрее
Андреевиче. Он поднялся на порог и не юркнул по краю за спину соседа, а
остановился перед ним, так что они даже коснулись коленями. Лицо соседа никогда
не было так близко. Андрей Андреевич разглядел торчащие из носа волосинки и
желтизну вокруг водянистых глаз. И глаза вблизи не были такими жёсткими, как
казались раньше. Даже наоборот: было в них что-то жалкое, кошачье.
— Привет, — сказал Андрей
Андреевич и остался стоять перед соседом.
— Привет, — ответил сосед.
Аккуратно выдохнул дым и посторонился.
Нападение
Мы этого ждали. Ждать вовсе
не значит хотеть. Ждёшь не потому, что хочешь, а потому, что это может
случиться.
Мне снилось, что стучат
молотки, забивают сваи, и ещё снился звук какой-то трещотки, и я долго во сне
гадал — что же это такое. Словно кто-то ведёт палкой по штакетнику. Звуки
нарастали. Им становилось тесно во сне. Они раскололи сон, как яичную скорлупу.
Я услышал автоматную стрельбу и разрывы гранат.
Валя стояла посреди комнаты.
Рассвет только начинался. Она прижала к щеке ладонь.
— У нас стреляют? — спросил
я.
— А где же ещё, — ответила
она.
Недалеко надрывался мощный
двигатель. Я подумал, что это может быть танк.
Валя стояла неподвижно, и в
сером свете ещё не начавшегося утра всё было призрачным: она, шкаф, трюмо,
свисавшая с потолка люстра, стул с навешанной на спинку одеждой.
Шум двигателя слабел, когда
танк скрывался за домами, и нарастал, прорываясь между стенами. Раздался
пушечный выстрел, похожий на гром, только короткий и резкий, словно от раската
грома отрезали начало и конец. Вздрогнули стёкла в окнах.
Валя очнулась, заходила по
комнате. Среди автоматной стрельбы я услышал длинную пулемётную очередь.
Стреляли из гранатомётов. И снова выстрелил танк.
— Сколько можно, — сказала
Валя с досадой, будто соседи достали её громкой музыкой.
Я встал и тоже ходил по
комнате. Нам было тесно — Валя ушла в зал. Потом она возвратилась, в зал
ушёл я. Мы так и ходили по квартире, встречаясь, — и чем сильнее была
автоматная трескотня, тем быстрее. Когда стрельба
замолкала — останавливались. Мне нечего было сказать, и это меня мучило.
Валя подошла к окну. Я встал
у неё за спиной. Мимо дома проехали две машины с сепаратистами. Обе
остановились метрах в ста. Два или три человека выскочили из микроавтобуса,
присели на колено, нацелив автоматы между домов в сторону воинской части.
— Сволочи,
— сказала Валя. — Какие сволочи. Сколько их.
Я почувствовал себя
беспомощным и жалким. Пошёл в спальню надеть брюки.
— Ты куда собрался?
— Никуда. Могу я хотя бы
брюки надеть?
Валя снова ушла к окну. Ей
мешала гардина. Она резко отдёрнула её. Соскочившая прищепка отлетела в
сторону. Я подумал, что сейчас она начнёт барабанить в стекло или крикнет
что-нибудь, бросился к окну, но ни машин, ни сепаратистов уже не было, и
стреляли всё реже и реже, и танк удалялся. Зазвонил мобильный телефон.
— Ну, всё в порядке — зачищаем,
— сказал сын.
По улице шли первые
прохожие.
В пути
Я заметил «пежо» с надписью «дети», когда он выруливал с заправочной. Лист бумаги для принтера был приклеен к
заднему стеклу, а на антенне болтался кусок белой ткани. Я подумал, какого
чёрта они попёрлись сейчас с детьми. Сидели бы дома.
Ну да можно досидеться, что потом носа не высунешь. И словно в подтверждение
моих мыслей промелькнул развороченный перекрёсток с разбитой автобусной
остановкой, изрешечёнными пулями киосками, магазином без крыши, и дальше
взорванный мост через речку. Над понтонной переправой стояла коричневая пыль. Полувоенный с красным флажком регулировал движение. Делал
это лениво или устало, или в его работе не было особой нужды, потому что
водители сами останавливались, пропуская встречные машины. Пыль поднималась
из-под колёс плотными облаками, и солнечные лучи гасли в ней, но над самой
рекой стоял прозрачный зной, уже окрасившийся в вечерние тона. Мы выехали
слишком поздно. Я встретил Сашку случайно. Он согласился взять меня с собой —
пришлось ждать, когда он уладит свои дела. Да, по реке уже рассыпались вечерние
оранжевые искорки, а нам ещё ехать и ехать.
Я опять заметил «пежо». «Зря они привлекают к себе внимание этой тряпкой.
Ехали бы, как все», — подумал я. Уже длинные тени ложились на дорогу. Машины
снова сбились в плотную колонну, выстроилась очередь — блокпост и проверка
документов. «Пежо» был впереди нас в правом ряду. Двери у него были открыты, я
увидел розовые пятки и задницы совсем голых малышей.
Над багажником «пежо» склонился военный, он закинул
автомат за спину и придерживал его рукой. Два магазина в автомате связаны синей изолентой, так делали в Чечне. Рядом с военным
стоял молодой мужчина, слишком полный для своих лет. Он был одет в шорты, белые
обнажённые ноги напоминали окорока. Что-то было в нём вызывающе рафинированное,
что-то такое, за что в школе не любят отличников. «Какой-нибудь программист или
просто маменькин сынок, которому на свадьбу родители подарили магазин бытовой
техники», — подумал я. Ко мне в окно машины наклонился военный, наверно, из
мобилизованных: лицо и шея загоревшие, и загорел он, должно быть, ещё в
поле во время посевной. В глазах красные жилочки от усталости, пыли или водки.
Я протянул свой паспорт. Военный глянул в него небрежно, чуть внимательнее
— на меня и отдал паспорт. Сашка с другим военным разговаривали возле машины,
потом направились к багажнику. Я посмотрел в сторону «пежо».
Он выезжал на дорогу. Из-за блоков была видна башня бронетранспортёра.
Солнце ушло
к горизонту и было похоже на раздавленную красную ягоду в порозовевшем
молоке. Машин на дороге становилось меньше, словно они таяли. Ехать надоело.
Скука притупила беспокойство. Хотелось поговорить. Сашка моложе раза в два, он
железнодорожник — не говорить же о железной дороге. А о чём ещё? В последнее
время вообще стало трудно разговаривать. Чуть что, и сразу — свой или не свой,
так думает, как ты, или не так. Сашка путеец, у него красная обветренная кожа и
очень светлые глаза. Если бы я не знал, что
у его матери такие же светлые глаза, я думал бы, что их выжгло солнцем,
выбелило ветрами в донецких степях. Сашка хороший пацан,
но «ватник», а с этим ничего не поделаешь. И всё же я не выдержал:
— О чём вы там, на
блокпосте, говорили? — спросил я.
— Интересовались, почему я
не в армии.
—
Железнодорожников, наверно, не берут? — осторожно сказал я.
— Не знаю. У нас ещё никого
не взяли, а начнут брать — разбегутся. Не воевать же за бандеровцев.
Сашка говорил отрывисто,
проглатывая окончания, словно торопился быстрее избавиться от необходимости
говорить.
«Ну да, ”ватник“, — подумал
я. — А ведь нормальный пацан». Как бы ему объяснить,
что воюют не бандеровцы, что надо смотреть вперёд,
что так, как мы жили, жить позорно, но он опередил меня:
— Если бы Америка не
вмешивалась…
Сказать «Что ты знаешь про
Америку?» и потом ввернуть что-нибудь о нашей железной дороге, хамстве и воровстве. Во мне всё натянулось от напряжения.
Неожиданно я сказал о том, о чём и не думал:
— Хорошо быть стариком —
даже паспорт толком не проверяли.
Удивился себе и приготовился
к тому, что Саша скажет: «Какой вы старик?» — «Старик», — примирительно скажу
я, и дальше мы поедем молча. Но Саша ничего не сказал, согласился своим
молчанием с тем, что я старик, и я ещё раз подумал с обидой: «Ватник».
Перед глазами была бесконечная
изгрызенная полоса асфальта, высохшая за лето трава по обочинам. Посадки, поля
настолько однообразны, что перестаёшь их замечать. Стемнело. Ещё пять минут
назад всё было видно, но потом появились огни, а когда Саша включил
фары и жёлтое пятно заелозило перед машиной, пейзаж совсем померк,
превратившись в одну огромную неясную тень. Потом всё почернело, и остались
только мы со своими мыслями и свет фар.
— Чёрт, уже поздно, — снова
забеспокоился я.
— Надо позвонить, — сказал
Саша. Он выключил передачу и съехал на обочину. Мы вышли из машины. Саша
несколько раз набирал номер, но не было связи. Он курил, прохаживаясь перед
машиной. Я стоял, прислушиваясь к ночной тишине. После сидения в тесной
машине тело ощущало удивительную свободу, так что даже казалось, стоит
подпрыгнуть и повиснешь в воздухе, как в невесомости. Запах разогретого
двигателя смешивался с запахом полыни, образуя какую-то неестественную
волнующую смесь. Мы оба почему-то посмотрели на небо, но небо ещё не было
совсем чёрным — звёзды бледными призраками расселялись по нему. Мимо проехал
тягач с белым рефрижератором, обдав нас упругой волной жаркого воздуха. Потом
габариты рефрижератора долго маячили перед нами, пока на одной из автостоянок
он не мотнул вправо и не пристроился к уже стоявшим фурам. Мы остались на
дороге одни. Промелькнул освещённый перекрёсток с насаженными пирамидальными
тополями, а дальше — ночь, и мы в этой ночи с жалкими огоньками на приборной
доске.
— Дома будут волноваться? —
вежливо поинтересовался я.
— Нет, — уверенно сказал
Саша. — Я предупреждал, что могу задержаться. А ваши?
— А мои
не знают, что я еду.
— Сюрприз.
— Не хотел, чтобы ждали.
Напрасно ты думаешь, что твои не волнуются.
— Чего волноваться? — пожал
плечами Саша.
— Как чего?
— Да ничего не случится, —
опять уверенно сказал Саша.
— Всё равно лучше о своих
планах не распространяться, тогда и сам увереннее себя чувствуешь.
— Это точно. Когда я
собираюсь на рыбалку — жене не говорю. Обязательно найдёт какую-нибудь работу.
Впереди сверкнул огонёк.
Такой же невзрачный, как звёзды этой ночью. Сверкнул и
погас. Потом ещё раз сверкнул.
— Что за чёрт, — сказал
Саша. Он перехватил руль несколько раз, переключил дальний свет, и только когда
огонёк моргнул совсем близко, мы поняли, что это очередной блокпост. Две тени
промелькнули в лучах фар на сером фоне бетонных блоков, и послышалась
команда выключить свет. Сашкины руки забегали по кнопкам, не сразу попав на
выключатель. Фары потухли, он включил свет в салоне. Вокруг стало совсем темно,
и из этой темноты кто-то командовал нами, а мы, не видя их, послушно выполняли
команды. У моего плеча появились две чёрные руки. Я догадался сунуть в них свой
паспорт. За руками был кто-то с огромной головой. Наверно, на голове была
каска. Паспорт вернулся ко мне.
— Куда едем? — спросили у
Сашки.
— В N.
— Почему так поздно? Ещё
десять минут, и мы не пропустили бы вас. Включайте аварийные огни и проезжайте.
Опять заметались Сашкины
руки, и мои чувства раздвоились — с одной стороны, мне нравилось, что
«ватник» нервничает, с другой — ну мы же были вместе, и всё, что случится
с ним, случится и со мной. Саша вертел руль, размахивая локтями, и повторял:
— Вот гад, ничего не вижу.
Теперь
мне уже хотелось, чтобы он не нервничал. Всю жизнь кем-то придуманные
бессмысленные правила, единственный смысл которых — сделать жизнь труднее. Вот
и эти придурки. Как тут можно проехать без света? Но
Саша проехал. Его руки успокоились, привычно обхватили баранку. Он включил
ближний свет и прибавил скорость. И тут раздалась автоматная очередь. Мы
оба наклонились вперёд и втянули головы, как будто это могло спасти. Через
секунду я поймал себя на том, что жду, когда
пули забарабанят по машине, словно им нужно для этого время. Когда после третьей очереди с нами ничего не
случилось, по-
явилась надежда, что стреляют не в нас, и только потом я повернул голову и
увидел рваную струю трассеров, улетающих с блокпоста в тёмную посадку на холме.
—
Ничего себе.
Сашка пришёл в себя раньше и почти равнодушно
сказал:
— Это
ещё ничего. Я, когда последний раз был на рыбалке, там из миномётов херачили, —
помолчал и уже совсем спокойно, почти с воодушевлением добавил, — даже
наловил килограмма три, — ещё помолчал, — подлещиков.
— На
удочку? — спросил я.
— С
лодки. У меня резиновая лодка. В воскресенье полез в гараж, а её мыши съели.
— Совсем?
— Дырок
наделали.
— Мой
сосед резиновую лодку продаёт, — сказал я, ощущая внутри какой-то зуд.
— Я
заклею, я привык к ней.
— У
соседа большая лодка.
— Мне большая не нужна.
И тут я
понял, что мы заговариваем пережитому страху зубы.
— Я же
на большие ставки не ездю.
Но
минут через двадцать я уже думал: «Стреляли не в нас. Даже рассказать будет
нечего», — и чувствовал что-то вроде огорчения. По спускам и подъёмам я пытался
угадать, как долго ещё ехать, но они были так похожи в темноте, что узнать
местность я не мог. В свете фар на обочине загорались зелёным огнём глаза
животных — лис, ежей или одичавших кошек, как будто мы заехали в какой-то
заповедник, — а на дороге никого не было, ни одной машины. Тем неожиданнее
возник автомобиль. Он стоял, круто съехав на обочину, на антенне кусок белой
ткани. Саша резко сбросил скорость. Из темноты навстречу выбежала женщина. Мы
остановились. Я видел её лицо, тонкую шею, худые длинные раскинутые руки. Она
что-то говорила, я разобрал только «помогите» и «стреляли». Саша выключил фары,
и женщина исчезла. Потом появился силуэт и пальцы, прижавшиеся к стеклу. «Нас
обстреляли», — снова услышал я. Мужчина сидел, уткнувшись в руль. Мы вытащили
его и положили на асфальт, он был без сознания. Пуля попала в грудь или плечо —
майка потемнела от крови. Я не сразу вспомнил о детях. Они выглядывали из
канавы и были похожи на сусликов. Мы перенесли их в машину. Они плакали не
громко. Мне казалось, что за нами наблюдают, в голове повторялся звук
автоматной очереди на блокпосте. Долго укладывали мужчину на заднее сиденье. Я
не запомнил ни одного произнесённого слова, но не может быть, чтобы мы всё
делали молча. Саша тронулся, не включая света. Ехали какое-то время наугад, как
в мутной воде, но потом Саша включил фары и погнал машину. Она словно взлетела
на очередной пригорок, и я увидел вдали городские огни.