От редакции
Опубликовано в журнале ©оюз Писателей, номер 17, 2018
Автор жил в мире. Не большом, наверное, и не маленьком, — как у всех. У большинства.
Мир умещался в районном, теперь прифронтовом, городке. Узнать, чем живёт мир, жителям других миров было интересно.
Мы напечатали пять рассказов автора, собирались печатать ещё три, — а у него их было сорок или сто: возможно, небессмысленных в своих частностях и косточках для будущих археологов, но уже предсказуемых и нудных для нас, соседей во времени и пространстве.
Чтобы прислонить на секунду к сердцу тот мир, сорока и даже, по совести, восьми рассказов было много. Нас ждали семнадцать городов Харьковской области: от Балаклеи до Южного, — а ещё Днепропетровская, Донецкая, Запорожская, Кировоградская; где-то, подать рукой, горели тусклые огни Николаева, Херсона, мистических Сум, даже Тирасполя и никем из нашей референтной группы не достигнутой республики Молдова, — приголубить которые, если честно, было почётней, восхитительней и, что ли, теплей. Они ждали нас, мы хотели их; поднималось и опускалось всегда щедро обещающее, изредка что-то дающее солнце; миры сталкивались радужными, переливающимися границами, сталкивались и проникали друг в друга, а автор всё продолжал писать за рассказом рассказ, за повестью повесть: не нужные нам, но нужные, оставалось надеяться, кому-то другому… И автор был у всякого мира, даже самого бандитского и страшного, один или два; три или пять у мира побольше, семь или десять у мегаполиса, — это благодаря им радужно переливались перепонки миров, когда всходило или заходило солнце, и все мы вместе с ними: авторами, перепонками и мирами — уходили в пенную квантовую ночь, навстречу так и не увиденным Ахтырке, Конотопу и Сновску, ничего не успев понять…
Возможно, опубликуй мы сто рассказов, не купись на Молдову и прочие сорта сладкого и терпкого винограда, ограничься этим, — думали мы, неохотно уходя в ночь, — вот тогда бы все что-то поняли — или нет? Надо бы спросить А., понял ли он что-то в своём теперь едва проницаемом пузыре, — спросить, а лучше прочесть в восемьдесят третьем или девяносто седьмом опусе, — но гладко блестит шкурка нашего сжимающегося пузыря, в чёрном отражении я вижу безучастное, в буквозащитных очках, лицо, на коленях лежат тетради с десятками тысяч слов: моих, твоих, ваших, Андрея, Елены, Николая, Перуна, Кетцалькоатля, Яхве, — никто никогда не знал, а пузыри уже не помнят.