Рассказы
Опубликовано в журнале ©оюз Писателей, номер 17, 2018
Николай Николаевич Кондрашёв родился
в 1983 г. в Сочи. В 2002–2008 гг.
жил в Харькове. Учился на психологическом факультете Харьковского национального
университета имени В. Н. Каразина. Работал
грузчиком, швейцаром, охранником, психологом, видеооператором.
С 2008-го живёт в Киеве. Рассказы публиковались в «©П»
№ 12.
Земля для Димы
Дима сидел на бетонном
парапете около выхода из метро «Крещатик» и пил воду
из потёртой пластиковой бутылки. Он рассказал мне, что пришёл в мэрию, чтобы
получить землю, которую должны давать всем участникам АТО.
Дима был такой же, как на аватарке в фейсбуке год назад, но
только сейчас он прятал глаза за большими тёмными очками. Я понял, что свет
слепит его и смотреть по сторонам днём ему больно.
Он рассказал о том, что у
него был бронежилет, который весил двенадцать килограммов, и теперь его спина
подорвана, и о том, что никого не убил, пока был там. Это чувствовалось, когда
он говорил, что был в АТО, а не «на войне».
Потом мы долго прощались.
Хотелось постоянно шутить. Мы смеялись, говоря о том, что сейчас ему выделят
землю в центре, рядом с «Арена
Сити» или «Олимпийским».
Дима пил воду из бутылки
жадно, как в пустыне, и говорил о том, что плохо спит по ночам, а утром, если
нет работы, ему хочется выпить.
Он устроился техником камеры
в съёмочную группу на «Патриоте». Там много работы обычно, смены часов по
четырнадцать, да и за переработки платят вроде… Я сам не знаю.
Так рассказывали.
01.05.2016
Дед и депутат
…молодые сначала падают —
потом ломают кости, у стариков сначала ломаются кости, потом они падают.
Дедушке исполнилось ровно
сто лет. Его дочка потратила свою пенсию и накрыла стол, чтобы не упасть в
глазах депутата, который пришёл с поздравлениями. Дедушка лежал в соседней
комнате, прикованный к постели. Он плохо слышал, а над его головой кружили две
жирные мухи, постоянно залетая в кадр. Вместе с мухами в кадр пытался залететь
и депутат, чтобы все узнали, что он заебись как заботится о пенсионерах.
Я провтыкал
начало этого движения и не снял момент возложения депутатских цветов деду.
Слуга народа не растерялся — забрал цветы и подарил их ещё раз «на камеру».
Потом все ринулись в соседнюю комнату съедать пенсию дедушкиной дочери. Депутат
сказал тост, потом дочка, потом соседи, потом все стали жрать.
Дедушка слегка кряхтел из
соседней комнаты, но его было почти не слышно. Все чавкали и говорили о нём в прошедшем времени — какой он был
весёлый, какой он был смелый. Депутат ушёл через десять минут. В это время я
снимал дедушкин китель. На нём было много медалей. В кадре красивее всего
смотрелись «За отвагу» и «За оборону Сталинграда».
«Сокол»
Надо было только снять
хоккей. «Сокол» должен был порвать «Крылья Советов», я должен был снять
максимум забитых шайб, журналист Мила должна была взять пару синхронов. Короче, стандартная съёмка, не считая долгой
поездки в Бровары.
Всё так и шло, но в третьем
периоде захотелось плакать. Я стоял в пресс-зоне
с операторами русских каналов и еле сдерживался. Наши выигрывали, я не запорол
ни одной шайбы, даже заснял драку «один на один и
судья». В горле першило и хотелось хотя бы понять, что это за херня со мной
происходит. «Сокол» побеждал и выходил на первое место в чемпионате. Я прятал
глаза от Милы. Болельщики кричали русским «чемодан — вокзал — Россия»…
Мы взяли комментарий у
капитана с поломанной под конец игры клюшкой. Его глаза светились от счастья
больше, чем мой накамерный свет. На улице я оставил Милу, положил штатив на
асфальт, вернулся в здание, зашёл в туалет и там заплакал. Хоккей снимают
настоящие мужчины!
Зимой
1
В декабре, как всегда, не
было работы, денег и девушки. Не то чтобы кризис ебанул — просто в очередной
раз сработала привычка увольняться, как только пойдёт снег. Весь год я снимал
новости на двух местных каналах и, как любой другой оператор-новостийщик, мечтал устроиться куда-нибудь на «СТБ» или
ICTV, ну и конечно, на вершину операторского Олимпа — корпункт «Рейтерс».
Целыми днями хотелось спать,
чуть меньше хотелось жрать и совсем не хотелось бегать с камерой за очередным долбоёбом в галстуке. Как и в трёх
предыдущих зимах, я стал сам себя называть «фрилансером»
— стыдливой производной от слова «безработный». Товарищ подкинул
несколько заказов на детские утренники в садиках — это было лучше чем ничего…
Я работал на первом
утреннике, когда мне позвонил парень, назвавший себя Сашей, и предложил снимать
для него порно. Пробекав что-то быстрое и согласное в
трубку, я продолжал снимать детей, искренне радовавшихся Деду Морозу,
выполнявшему свой предновогодний чёс по садикам и школам. Дети, переодетые в
белых зайчиков, снежинок, лисичку и ёжика, рассказывали ему стихи про ёлочку
и краснобоких снегирей. Я держал камеру и понимал, что по телефону
согласился заниматься незаконным делом, и ещё мне захотелось быть отцом.
Когда утренник закончился,
снова позвонил Саша и сказал, что работать надо прямо сейчас и что он уже ждёт
меня на Бессарабке. В тот момент ещё можно было включить заднюю,
но мне стало интересно и к тому же очень хотелось денег. Через час я был на месте
— у памятника Ленину с отбитым националистами носом. Под Лениным стоял
рыжий Саша, у него была внешность добряка-солиста «Братьев Грим», но по его борщаговскому бля-базару стало понятно, что деньги в этой
фирме платит он. Ещё час мы ждали двух актёров и параллельно присматривались
друг к другу. Он узнал про меня из резюме в интернете, я ничего о нём не знал.
Саша спросил, снимал ли я еблю до этого, — я уверенным голосом соврал, что
снимал и даже монтировал. Потом подошли актёры — тогда я впервые увидел Катю… Она была студенткой. Ей было девятнадцать. Я
влюбился, когда её ебали раком, но это было позже…
Актёром был Желябин — бодрый ровный пацанчик
из спального района города. Он ездил на подаренной
мамой синей «мазде-тройке» и всегда нарушал, пытаясь выебнуться перед теми, кто
в машине. Желябин не мог кончить, если его снимали
или фотографировали, он предупредил про это почти сразу после знакомства — я
сделал вид, что не в первый раз с таким сталкиваюсь, а сам думал, что надо было
отказаться от этого ещё в садике.
Мы вчетвером пошли в снятую посуточно элитную квартиру-сталинку
в самом центре Крещатика. Голых девушек я снимал,
когда был студентом, но там я участвовал, а тут пришлось быть с другой стороны
моей Sony 2100. Под домом стояла «восьмёрка» с синими
номерами — это освежило меня и напомнило про уголовный кодекс, но денег
хотелось всё сильнее с каждым днём перед Светлым Пьяным Новым Годом.
В квартире Саша на ломаном борщаговском языке объяснил, как Желябин
будет ебать Катю и с каких точек мне это надо снять, они выпили для резвости,
потом ещё выпили и ещё немного выпили.
Катя была молчаливой, и Саша
несколько раз останавливал запись раздевания. «Говори с ним, говори с ним», —
шипел он из-за моей спины, пока Желябин неуклюже
стягивал с неё трусики. У Кати было молодое и очень красивое тело и маленькая
упругая грудь. В нескольких сантиметрах от пизды у неё была маленькая
романтическая родинка, и это делало её немного другой, по крайней мере в моих глазах. Желябин
положил её на кровать в спальне. На ней остались только белые носочки,
спасавшие меня от периодической потребности настраивать баланс белого цвета. Желябин был здоровым и неуклюже подминал под себя Катю,
пыхтя, как боксёр на тренировке между ударами. Катя молчала и периодически,
вспоминая режиссёрские приказы, говорила: «Да… Мне хорошо с тобой… Ты такой
большой…» Слова были фальшивыми, и уже тогда я понял, что нужно будет
монтировать всё это под музыку. Потом Саша ушёл на кухню есть курицу-гриль,
и мы остались втроём.
Надо было снять drunk, то есть парень ебёт девушку в пьяном
состоянии, но Катю тот «Хлебный дар» для смелости особо не тронул.
Я попросил её выпить ещё, и пока Желябин
натягивал гондон, она выпила прямо из бутылки. Горлышко было с дозатором, и ей
пришлось ждать, пока водка зальётся в рот, и только потом глотать. Это было
смешно и напомнило какую-то процедуру в больнице. Водка действовала, и дальше
процесс шёл на импровизации. Желябин минут семь ебал
Катю в бутербродной позе, я жал Rec, из кухни чавкал
режиссёр, доедавший остатки курицы. Желябин закинул Катины ноги за свои плечи, я держал камеру
и на секунду отвлёкся, выглянув из окна через полуоткрытое жалюзи на улицу —
оттуда прямо на меня смотрела голова Владимира Ильича с отбитым носом. Под ним
несколько пенсионеров раздавали листовки и агитировали за свою прошедшую
молодость.
У Кати от водки началась
аллергия. Её лицо покрылось пятнышками — пришлось переводить камеру на сиськи и попу. Потом Желябин
попытался засунуть хуй ей в рот, но её вырвало, и она заблевала ему ноги, ковёр
и часть кровати. По новостийной привычке я снял всё,
не выключая камеры. Желябин, матюкаясь,
пошёл в душ, а Саша перетащил уже вырубившуюся Катю в соседнюю комнату. Желябин доёбывал её спящую и, перед тем как кончить,
попросил меня выйти. Потом он размешал в стакане муку с водой и брызнул этим на
спящую Катю. Крупным планом это смотрелось неплохо и реалистично.
2
Через неделю меня взяли
работать на парламентский канал. Там, чтобы я не запорол какой-нибудь важный синхрон с политиками, меня посылали на культуру. Следующие
три недели я ездил по выставкам и театрам вместе с Оксаной — образованной
тихой журналисткой. Оксана переехала в столицу из Винницы, она разговаривала на
чистом украинском языке и искренне верила, что меняет мир к лучшему своими
сюжетами. В первый раз я выебал её в гримёрке оперетты перед записью репетиции
открытия «Года Шопена в Украине». Оксана шесть лет жила на Оболони со своим
парнем — финансовым аналитиком какого-то банка — и в первую субботу осени у них
должна была быть свадьба.
Она много рассказала мне о
культуре: про арию Мистера Икс, про то, чем опера отличается от оперетты, а
импрессионисты от постмодернистов. По субботам её парень работал, и поэтому
чаще всего она давала мне в этот день. Снимать культуру оказалось гораздо
интересней, чем политику, — всегда можно было поесть в антрактах и
почувствовать себя причастным к чему-то светлому и очень сложному.
Оксана
полюбила меня не меньше, чем своего парня, и стала давать с каким-то трепетным
самопожертвованием. Она закатывала глаза и тихо говорила «Не зупиняйся», я сопел над ней, пытаясь уловить ускользающую
истину, но получалось только кончить. В перерывах между съёмками мы ели суп за
восемь девяносто в «Пузатой хате» и пили персиковый сок. Оксана
рассказывала о будущей свадьбе и о том, что хочет ребёнка, сначала
девочку, а потом мальчика. Мне нравилось её тело и её странности. Она не могла пойти в туалет, если в квартире
кто-то был, и всегда просила погладить её по голове
перед сексом. Почти все рабочие дни и почти все субботы мы проводили вместе, и
впервые за зиму я почувствовал себя нужным. Однажды на съёмке где-то на Прорезной или Рейтарской она рассказала о том, что отец
бросил её в детстве. Я обнимал её, держа в одной руке камеру, в другой —
штатив. Она плакала, как ребёнок, и вытирала слёзы поролоновой ветрозащитой от
микрофона. Мы занимались культурой и друг другом, и только на воскресенье
она становилась будущей женой будущего мужа.
Потом
наступил день Святого Валентина, и утром позвонил Саша, сказав, что есть работа
на вечер. Надо было снять «тройку» — два лоха плюс Катя. О том, что будут два
лоха, Саша предупредил сразу. У них дебют, и надо быть с ними осторожней. Мы
встретились на той же квартире около Ленина. Катя сияла. Она была в тёмной
короткой шубке и всё время говорила со своим папой по телефону, рассказывая
ему, что покупает валентинчики на Петровке.
Мы
ждали дебютантов, и Саша предложил не терять время и снять «соло» — работу
девушки на камеры в одиночку. Я впервые остался с ней наедине. Саша, как
всегда, ушёл есть на кухню, дав нам короткий
инструктаж и сорок минут времени. Я настроил камеру, понимая, что теперь должен
руководить работой Кати в кадре. Она начала медленно раздеваться, явно ожидая
подсказок, которых у меня не было. Пришлось пойти самым простым путём —
исполнять свои фантазии.
Я
посадил её в кресло и снимал, как она руками гладит свою грудь и живот.
Катя беспрекословно выполняла все мои советы. Я говорил из-за камеры: «Левее»,
— и она отклонялась на левую сторону кресла, расставляя ноги; «Глубже», — и она
засовывала в себя палец, изображая лицом что-то очень томное. В разгар всего
этого мне вспомнилось детство. В пять лет отец впервые посадил меня на лошадь и
разрешил самому проехать на ней по полю. Это была очень красивая и высокая
лошадь, когда я отъехал от отца на несколько метров, то понял, что она
только моя и идёт, точно чувствуя, куда надо. Потом я очнулся. Катя начала
фальшивить на стонах, и я попросил её не стонать вообще. В конце записи она
дрочила, широко расставив ноги и изображала оргазм, который
я не смог снять по своей операторской тупости. В комнате изменился
свет, и мне пришлось перебалансировать камеру, а
ей ещё раз изображать, что кончает. Она делала это грамотно, и я, снимая
её еле стонущую, вспоминал, что так делали большинство девушек, с которыми я
был.
Катя
оделась и по привычке позвонила папе — тогда меня впервые потянуло к ней. Я
доставал кассету из камеры, ставил аккумуляторы на зарядку и понял, что
очаровываюсь ею. Она начала сниматься всего год назад, но уже была в Питере —
столице ебли перед камерой. Не знаю почему, но мне всегда хотелось угостить её
мороженым. Разговаривая с ней, я заикался — это был признак того, что меня
потащило на камни…
Пришли
лохи-студенты с перепуганными глазами, но высокой самооценкой. Они бодрились
друг перед другом и перед Сашей, обещая ему хорошую работу. Саша поставил
задачу — тридцать минут ебать Катю в два ствола и стандартно кончить ей в
рот. Когда студенты разделись и раздели Катю, начался цирк. Они оказались
худыми, с волосатыми лобками и были похожи на узников концлагеря в военной
хронике. Не встал у обоих. Голая Катя помогала им руками, а я ржал, скрываясь
за дисплеем камеры. Катя дрочила им по очереди, и пока вставал у одного —
падал у другого. Потом она молча встала и пошла на кухню звонить
папе. Студенты были в полуобморочно-загнанном
состоянии. Работа сорвалась, а точнее
— не встала. Мне не заплатили, но заряд позитива от чужой не-
удачи я получил. Я провёл Катю до выхода из
дома и посадил в такси, пытаясь выглядеть
джентльменом минимум из Одессы, максимум из Лондона.
3
На работе меня стали ставить
на политику. По утрам мы ездили на премьер-министра или в парламент, а вечером
снимали выставки. Оксана прикипела ко мне, и
я этому радовался, чувствуя свою значимость, в ответ
отдавая недостающее ей внимание. Она считала дни до своей свадьбы, а я
прикасался к её груди и животу, как только мы оставались вдвоём или если ехали на заднем сидении, слушая
при этом проповеди водителя-иеговиста про духовность и Бога. Оксана спала
со мной, но никогда не целовала меня в губы, считая именно это изменой своему
будущему мужу. Когда я кончал в неё, она прижимала меня к груди, и это меня
злило и выводило из себя. Через две недели я перестал её хотеть, а она,
почувствовав это, ещё больше стала отдаваться мне. Я снимал с ней сюжеты,
как пирожки с полки, и ждал нового заказа на порно, чтобы скорее увидеть Катю.
Ждать пришлось три недели.
На этот раз Саша нанял нормальных ёбарей. Он дал им по сто долларов, и мы пошли
снимать вторую попытку «тройки». Катя пришла на съёмку задумчивой и спокойной.
Я ловил каждое её слово и каждый жест, надеясь хоть на какой-нибудь вздох
в мою сторону. Перед началом я решил, что в конце точно приглашу её в кино на «Предстояние» или «Алису в Стране чудес». Тройка начала
работать, и ёбари отрабатывали свои деньги в каждой минуте. Было понятно, что
они не первый год заняты делом, и вставал у них, как по команде верховного
главнокомандующего.
Катя не говорила ни слова
лишнего — она молча исполняла все подсказки режиссёра, и я видел, что тут
только её тело. Для смены обстановки в кадре её ебали на кухне — сначала на
мойке с посудой, потом на подоконнике, прислонив к жалюзи. Когда её нагнули на
полу и работали с ней в два ствола, я понял, что снимая всё это, ещё ни разу
сам не возбуждался. Наверное, тогда я влюбился в неё, где-то между её
ненастоящими стонами и заменой кассеты в камере.
Ёбари были здоровые и
мускулистые, но надолго их не хватило. Один кончил минут через пятнадцать,
второй — когда я менял кассету. Пришлось выходить из ситуации с помощью
клейстера и крупного плана. На кухне было жарко, и все устали. Я вспомнил, как
проходил практику на трубном заводе и как все ждали конца смены, считая минуты
в обратном порядке. Это ощущение проскользнуло в голове — хотелось конца смены
и холодной заводской газировки из автомата.
Я провёл молчаливую Катю и
перед такси предложил ей встретиться, сделав вдох перед вопросом. Она
посмотрела на меня, потом улыбнулась, потом ещё раз улыбнулась и, садясь в
машину, заплакала. Дверь она захлопнула не до конца, и таксисту-армянину
пришлось тянуться, чтобы захлопнуть её. Они уехали, и в следующий раз я увидел
её только летом.
На выходных в стране были
выборы, и президентом выбрали высокого мужика, а маленькая худая женщина
проиграла. Это было плохо, потому что за наши новости платила маленькая худая
женщина, да и поднимать высоко штатив, снимая мужика, не очень хотелось.
Добавилось политики в сюжетах, и совсем не было культуры.
Оксану я почти не видел,
разве что пересекался с ней глазами на планёрках по понедельникам, когда
получал по голове за брак по звуку или картинке.
«Карандаш»
В этом районе Киева всегда
хоронили мёртвых. Когда-то очень давно — в деревянных ступах, позже — в гробах.
Рядом был Бабий Яр и военное кладбище, но строительству это не помешало.
«Карандаш» построили по проекту показательной советско-кубинской дружбы
и потом рассказывали это школьникам на каждой экскурсии.
Перед «карандашом»
Национальной телекомпании есть большая автостоянка и недостроенный фонтан. Здание
смотрит в небо, стоя на земле, которая всегда считалась траурной.
Когда на студиях
телекомпании открывают кастинг ведущих — повторяется одна и та же картина…
Такси привозит девушку к краю стоянки и уезжает. Теперь она остаётся один на
один с «карандашом» и стоянкой. Она идёт через плотный ряд потёртых «газелей»
хорошо поставленной походкой модели. За неё уже договаривались, её фамилия уже
звучала в трубке где-то в средних этажах «карандаша». Она боится — что есть
другая, о которой тоже
договаривались, и что её уже наложенный грим не выдержит этого марш-броска к
успеху через стоянку.
«…бать бы её в жопу…» — девушка слышит этот голос из стайки
водителей в стороне и с радостью понимает, что это не про неё. Они на другой
волне и её не заметили, но облегчение не длится долго… У
самого конца стоянки перед входом в «карандаш» ей становится страшно, и капля
пота на лбу начинает вспахивать себе дорогу в гриме.
На дальнем плане
останавливается такси, и к славе начинает идти ещё одна девушка.
Серена
Серена была очень настырной
и пробивной журналисткой — настоящей американкой: громкой, постоянно говорящей
и любительницей напрячь всех и всё рядом с собой. Она любила выпить, но при
этом ей приходилось надевать хиджаб во время записи
интервью и стендапов. Её новости выходили в
Иране, и её муж был мусульманином. Не знаю как, но мне приходилось делать всё
для неё — снимать сюжеты, монтировать их, вызывать такси, переводить тексты,
спорить с сотрудниками отелей, в которые заселялась
Серена, и постоянно отвечать на её звонки с кучей её вопросов. За месяцы работы
с ней она нагрузила меня работой во всём, а потом погибла. Врезалась в грузовик
где-то на границе Турции и Сирии, куда ехала снимать сюжет о беженцах из города
Кобани. Она чуть не забрала меня с собой туда — на
боковое пассажирское сидение рядом с водителем. Ночью перед её смертью мы
говорили по «скайпу», и она была очень пьяна. С ней была её двоюродная сестра,
которая выжила, но стала сиротой второй раз в жизни.
Потом весь фейсбук и новостные ленты информагентств были забиты
фотографиями её похорон, на которых бородатые мужчины несли её портрет, где она
была в хиджабе, и требовали «расследования убийства
журналиста кровавым режимом Эрдогана».
То, что люди, носящие
кресты, называют душой, сейчас знает о том, что тут написано. Обижает или
веселит тебя это, Серена?
Мне искренне жаль твоих
детей, и это правда. Ещё иногда я вспоминаю, что ты должна мне четыреста
долларов. Иногда мне стыдно за то, что ты прокинула с деньгами того оператора
из Горловки. У них там сейчас война, много убитых и много новостей, за которыми
ты ездила из страны в страну.
Знаешь, мне кажется иногда,
что время может замедляться и потом пружинить. Что оно, как желе, и его можно
нарезать ломтиками. И что наше время уже кто-то нарезал на неравные доли.
Я часто вспоминаю про тебя,
когда захожу на борт самолёта или спускаюсь в метро.
Покойся с миром, Серена.
Кульчитский
Кульчитский отслужил год в роте охраны президента, вышел через КПП, включил
мобильный и поехал домой. На вокзале он сел в кабину машиниста поезда
«Киев — Львов». Машинист был другом его отца и тоже, как его отец, всю жизнь
проработал на железной дороге. В ногах у Кульчитского
лежала потёртая спортивная сумка с дембельской «ёлкой» — парадной формой с
нашивками части и значками за отличия в стрельбе.
За год в армии он стал
младшим сержантом и теперь ехал домой, чтобы через два месяца стать там
системным администратором в какой-то фирме, торгующей алюминиевым профилем.
Машинист довёз его до Шепетовки, разбудил, напоил сладким чаем и, прощаясь,
попросил передать привет отцу. Отойдя от вокзала, Кульчитский
вспомнил, что забыл рассказать ему о том, как он стоял в почётном карауле на
инаугурации Януковича в момент, когда перед тем закрылась дверь в парламенте. Он машинально обернулся, но поезд
уже отъехал от вокзала вместе с его «ёлкой».
Пипа и «Посольство Божье»
Пипа был
хорошим боксёром, но очень злым. Больше всего он любил бить в челюсть, а сам
при этом никогда не пользовался капой. Пипа продавал на рынке диски с музыкой и мечтал о
собственной студии, но до неё ему было далеко.
В
четверг Пипу накрыла налоговая.
Ему пришлось отдать половину заработка за месяц и ещё купить в подарок
женщине-инспектору модель самолёта «Антонов-28» за четыреста гривен.
Вечером
бедный и злой Пипа бил боксёрскую грушу с особой
жестокостью. В этот момент он ненавидел всю налоговую, всех женщин и всю
отечественную авиацию.
В
спорткомплексе, где сублимировал Пипа, было
«Посольство Божье». Боксёров от сектантов отделяла тонкая гипсокартонная
перегородка. В тот день сектанты были в кураже. Они бегали за своим
пастырем-негром и в перерывах между криками «Иисус любит нас!» кидали смятые
двадцатки в коричневую коробку для пожертвований во благо церкви.
Как
один из сектантов прошёл через перегородку к Пипе, я
не видел, но то, что было потом, — впечатлило. Сектант с искренней добротой в
почти стеклянных глазах спросил у голоторсового Пипы, знает ли тот, что Господь оберегает
его… Пипа ударил сначала «двойкой», потом
правой снизу, потом боковым. Последний удар расколол челюсть юного адепта. Пипа не хотел, чтобы кровь парня залила пол около
тренажёров, поэтому следующая серия ударов пошла по животу. Сектант провалил
своим телом гипсокартон и брызгался кровью уже на
территории «Посольства Божьего».
Верующие
в Спасение разбегались по залу, как тараканы. Пипа
шёл, как волнорез, через ряды стульев, ища себе ещё спарринг-партнёра.
Следующим он выбрал негра. Главного пастора ему поймать не удалось, поэтому два
прямых в голову и боковой слева получил гость из Африки с красивой зелёной
повязкой на шее — символом начинающего путника к Истине. Потом были два
студента и по касательной — семейная пара.
Пипу
угомонили только через двадцать минут, и то — охранники соседнего кафе с
помощью электрошокера. Он молчал, тяжело дышал, как
загнанный зверь, и вытирал кровь с полностью стёртых кулаков правой руки.
Сектанты собирали поломанные стулья и заделывали дырку в перегородке. В тот
вечер путь к Богу оказался для них трудным.
Большой каньон Крыма
В нашей группе было шесть
человек — инструктор, два парня и три девушки. Практически сразу все
разделились на пары. Ко мне в палатку попала молодая худенькая киевлянка. Её
звали Вика. У неё были розовые кеды 35 размера и уникальная для девушек с
красивой попой профессия — системный администратор. Каждый вечер мы
останавливались на ночёвку в новом месте каньона и к третьей ночи были похожи
на группу влюблённых кочевников. Вика долго и с
математической уверенностью в себе рассказывала про систему «Линукс», которую она очень любит, и про сервера, которые
«падают», и как она постоянно их «поднимает» и «поднимает» и «поднимает»… В
замыкающий день маршрута мы остановились около места, которое уже много лет
громко и оптимистично называют «Ванной любви». Вика практически сразу
закрылась в нашей палатке. Днём у неё был неудачный спуск на «системе» — она
сорвалась со скалы и повисла на страховке. Инструктор вытянул её обратно на
вершину, но этого времени хватило, чтобы в ней ожил страх. Ночью Вика сняла
одежду, залезла в свой спальный мешок и очень сильно прижалась ко мне. Я тоже
лежал закрытым в своём спальнике и не решался вытянуть из него руки, чтобы
обнять её. Мы, как два кокона, касались друг к друга,
и её страх от пережитого днём медленно переходил на меня. Потом пошёл дождь, и
река в каньоне стала шумной. По-моему, она тогда мастурбировала. По-моему, я
тоже.
Про бородавки и войну в Грузии
Я
старался не рассказывать о том, что еду на свадьбу. Даже не знаю почему.
Женился товарищ, с которым три года прожили в одной комнате в общаге. Впервые я
был на свадьбе без камеры, и это пугало и удивляло меня одновременно. Дату
молодые подобрали с тремя восьмёрками: 08.08.2008 — красиво, но пресно.
Небольшой город в Луганской области выглядел как небольшой город в
Луганской области и был очень похож на небольшой город в Донецкой области.
Свадьба началась как обычно, у меня было три сильных желания в течение
всего дня — выпить, снимать вместо оператора и переспать хоть с кем-нибудь
рождённым после 1975 года. После десяти первых тостов осталось два потенциально
возможных варианта. Был и третий, но при её рождении ещё активно сеяли кукурузу
в полях. Итак, первый — грустная девушка у края стола около жареного мяса, и
второй — свидетельница рядом с молодожёнами и холодной закуской. Свидетельница
пила много, поэтому её шансы на обладание моей великолепно-ужратой
тушкой росли всё больше и больше. Под конец, когда все оригинально-конченые
конкурсы закончились, стало ясно, что она — та, которую я ждал всю жизнь,
пришлось сразу бежать за гондонами. Когда кидали букет и танцевали прощальный
танец, я был полностью в предвкушении… Она жила в своём доме на окраине города.
В нём не было родителей и воды, зато была огромная овчарка.
Бородавки
я почувствовал, ещё не снимая с неё одежды. Они были по всему телу и напоминали
живые черносливы. Было такое ощущение, что на меня смотрели десятки живых глаз
из кожи…
Нижняя
голова работала оперативней верхней,
и шоу началось. На фоне траха в пьяно-мессионерской позиции
работал телевизор.
Когда я
впервые за последние два года делал куннилингус,
пошла заставка SNN по кабельному и трансляция бомбардировки Цхинвали.
Как всегда, первый раз
кончил я быстро, как всегда, глупо пошутил и, как всегда, пошёл в ванну, по
дороге вспоминая, что там нет воды.
По новостям раз семь
сказали, что это начало новой войны. В это время я надевал гондон и знал по
прошлому опыту, что это надолго…
Гладить её было страшно,
пальцы то и дело натыкались на бородавки, особенно когда она становилась раком…
Потом она очень хотела,
чтобы я спал рядом. Она очень этого хотела. Это было важно для неё.
Я глупо пошутил что-то наподобие «Там же родину бомбят!», и пока она засыпала
в соседней комнате, смотрел очередную ложь про очередные убийства.
Утром был второй день
свадьбы. Она часто обнимала и целовала свидетеля. Все много ели. В основном,
мясо.
Форель
Форель нужно тащить на
третьем рывке. Подождать, когда она схватит крючок, подождать, когда она дёрнет
его первый раз, потом второй, потом третий, — и тянуть. Тянуть нужно резко и
под небольшим углом к воде. Если дёрнуть слишком сильно, то рыба может
сорваться или, наоборот, вылететь из воды с такой силой, что повиснет на леске
среди веток деревьев, которые нависают над водой. Форель очень хорошо клюёт
перед дождём. Инстинкт гонит её к чистым ручьям, которые впадают в реку, и этот
же инстинкт заставляет её кидаться на любую еду, проплывающую мимо. Пойманную
форель лучше положить в сорванную крапиву — так она останется свежей долгое
время.
Моим самым ярким сексуальным
переживанием за первые тридцать лет стала Наташа Корнилова — маленькая,
худенькая и красивая стерва откуда-то из Горловки или
Донецка и проживающая сейчас где-то в Вашингтоне или Бостоне. Наташа всегда
очень открыто и без смущения говорила о сексе и в некоторые дни даже требовала
его. Она была нимфоманкой и, скорее всего, остаётся ею, только теперь она
замужняя нимфоманка с труднопроизносимой американской фамилией через чёрточку,
доставшейся ей от состоятельного дядьки, который всегда улыбается на
фотографиях в фейсбуке и всегда голосует за рес-публиканцев на их выборах.
Два кризиса назад я снимал
комнату в двухкомнатной квартире на Дарнице. Во
второй комнате жила полненькая девушка — переводчик с английского, — Оксана.
Наташа один раз в три дня приходила в гости к Оксане и на некоторое время
заходила в мою комнату. Она предупреждала, что скоро зайдёт ещё раз, и давала
мне около двадцати минут, чтобы приготовится. За это время я успевал навести
порядок, покупаться и снять заранее всегда мешающую целлофановую упаковку с
пачки презервативов.
Наташа ни о чём никогда меня
не просила. Ни о подарках, ни о кино, ни о внимании. Это интриговало и
захватывало всего меня полностью. Она приходила в мою комнату два месяца весны
2012-го года, а потом перестала.
Царь Эдип
Я сидел напротив армянина и
думал о Кате, которая совсем недавно родила ему ребёнка. Она тоже была рядом и
придерживала около себя коляску, в которой спал малыш. Второй рукой она держала
мужа за руку около локтя, верная, уставшая и не понимающая, зачем я её вызвонил
и зачем предложил встретиться. Катя была рада меня видеть, но ничего не могла
вспомнить из нашего с ней общего детства. Последний раз я видел её, когда мне
было пять лет. Мы жили далеко от побережья в горах в крошечном посёлке из
нескольких домов, метеостанции и трёх сараев с коровами. Я уводил её на речку,
снимал с неё одежду и трогал её, так что моё сердце выскакивало из меня
и летело в сторону воды. Ходить к реке детям одним запрещало строгое табу,
но там было столько света и течение такое быстрое и горное, что выбора у меня
не было.
Она не могла вспомнить
ничего о том, что я рассказывал. Её муж смотрел на меня с удивлением, и через
его армянскую внешнюю гостеприимность уже лезла ревность, задевая стол и
стаканы с чаем на столе. Чувствуя это, Катя ещё сильнее сжимала его руку. Он
рассказал, что у него три «точки» с сувенирами в Мацесте около пляжа и что
летом у них всегда много работы. Катя усердно пыталась быть спокойной, а я
рассказывал им, как мы с братом один раз привязали её к дереву в лесу, пытаясь
«взять в плен», и о кустах ежевики, за которыми я впервые помог ей
раздеться.
В один такой наш день на
речке течение унесло мои шлепанцы. Мы бежали за ними с Катей метров двести. Я
очень боялся, что если вернусь домой без обуви, взрослые поймут, где я был и
что делал с ней. Когда зашёл в дом, то увидел маму, которая белила стены
на кухне. Она была очень красивая. Это был очень светлый день, я его хорошо
запомнил.
«Утиные истории»
В
воскресенье приезжал отец, и в обед показывали мультфильмы — сначала
«Мишек Гамми», а потом «Утиные истории». Это был
самый быстрозаканчивающийся и радостный день в
неделе. Первый класс в школе мне давался с
трудом, но в своём детстве отец тоже не сидел на первых партах и поэтому
никогда не ругал меня. Когда ты ребёнок и когда завтра понедельник, то
твоё счастье длится с утра и до четырёх часов воскресенья. Это и есть то самое
детство — от завтрака и до конца «Утиных историй». С весны отец стал приезжать
реже. Сначала через воскресенье, потом раз в месяц, и я начинал понимать, что
происходит. Он приходил поздно ночью в субботу, оставлял свой рюкзак в
коридоре, и шёл в комнату матери. Мы с братом спали в соседней комнате
и только утром, спотыкаясь о рюкзак, понимали, что дома есть папа.
В то воскресенье мама с братом куда-то ушли. Начались мультфильмы, и я почти
прилип к нашему «электрону». Отец находился в комнате мамы и не выходил оттуда.
Когда в конце мультика пошли титры и заиграла весёлая мелодия, я побежал к
нему, в очередной раз споткнувшись о рюкзак.
Он сидел на стуле спиной ко мне и что-то делал с пачкой их с мамой
свадебных фотографий. Часть фотографий была разбросана у него в ногах на полу,
а часть лежала рядом на кровати. Я подбежал сзади, обхватил его за спину и
укусил зубами его тёплый бежевый свитер. Отец обернулся, обнял меня, поднял и
понёс обратно к телевизору. В одной руке у него были ножницы, и они мешали ему
нести меня. Я не думал тогда, зачем ему ножницы. Я был счастлив.
За школой
За
школой был пустырь с памятником Ленину и красной бетонной звездой в честь
освободителей Никополя. Там обычно все и дрались. Странно, но из этой истории больше всего в памяти остался свитер.
Дешёвый, полосатый, серо-красный свитер. За что меня били, я не помню. Точно
помню — я не сопротивлялся. Была осень, в этом свитере было жарко, к тому же я
проходил в нём уже года три и успел привыкнуть к насмешкам по этому поводу.
Бить в ответ я начал только
в техникуме. Сейчас понимаю, что надо было делать это раньше. Теперь на мне
была спортивная курточка Nike. Сине-серая. В ней я
ходил четыре года. В техникуме с одежды не смеялись, наверно, потому что
девушек там не было. На выпускной
я пришёл в костюме дяди. Чёрно-синем.
В университете драться было
неудобно. Парта была прибита к полу, а выйти из-за неё полностью не
удалось. Метил тёзке — соседу по комнате — в лицо, но не достал. Преподаватель
кричала: «Не трогайте имущество истфака». Не знаю почему, но после этого особо
про одежду не думал и с тех пор больше не дрался. Третий год хожу в подаренном
спортивном костюме. Всё — ништяк. Хотя надеть бы
сейчас костюм дяди не отказался…
Что рассказал Бугай моему отцу, когда мы ехали в «уазике»
Бугай сидел спереди справа и
рассказывал всю дорогу о себе и своей молодости. Мне больше всего понравилась
история о том, как он мясо оленя в лесу прятал. Отец вёл машину, мы с сыном
Бугая сидели в кузове на откидных сидениях. Бугай говорил о
том, что всё раньше было по-другому: зверей в лесу было больше, и рыбы в реке и
в ручьях было больше, и каштанового мёда было больше, и самих каштанов в лесу
было больше, настолько больше, что кабаны осенью не успевали всё съедать, когда
каштаны падали на землю… Бугай говорил всегда монологами. Он был очень
наглым и на мнения других своё время не тратил.
— Я тогда с Ваней в
обходе был, тогда снега на перевале дохуя выпало.
Столько выпало, что черкесы даже скот перегонять не стали. Мы тогда с Ваней
через перевал прошли еле-еле и к реке спустились под вечер уже… Там шумно было из-за воды, которая от снега поднялась, и
он нас не услышал поэтому… Смотрю я на него — ну красивый, блядь, олень,
здоровый, блядь, рогатый, блядь, кругом снег, блядь, белый, и он стоит на
пригорке такой — ну как на коврах, блядь, старых картинах, нахуй…
Тут мы проехали маленькую
часовню с крестом вдоль дороги, и Бугай быстро перекрестился, потом
обернулся ко мне и своему сыну проверить, перекрестились ли мы.
— Так вот, я карабин
вскинул, прицелился… Ваня мне на ухо шепчет: «Блядь,
не стреляй, не унесём же столько!» Я выше чуть над головой оленя прицел беру —
и точно в голову ему — на, блядь! Он на снег падает, как подкошенный, я же
когда молодой был, никогда не мазал… Ваня сразу паникует:
«Ну всё, пиздец, и с заповедника уволят, и мяса не
донесём!» Я ему: «Не пизди, блядь», — сам нож достаю, к оленю подбегаю, горло
режу… Крови столько, просто пиздец, она ручьём к реке потекла. Ваню к тропе отослал,
чтобы он мне мозг не ебал, сам с оленя шкуру снял, мясо вправо, кишки, всю
хуйню — влево. Мясо на куски порезал и в шкуру узлом завязал. Кишки в охапку и
метров на сто вниз по течению отнёс — в воду кинул, хуй с ними. Вернулся, мясо
камнями сверху закидал, чтобы шакалы не съели ночью. Кровь снегом присыпал.
Ваня с тропы пришёл, говорит, на перевале по-любому
мой выстрел слышали — спрашивать теперь будут. Я ему: «Не пизди ты… заебал».
Сын Бугая слушал рассказ
отца и улыбался. Он им гордился.
— А наутро мы вернулись и часть мяса унесли — кто сколько смог поднять. Остальное прям там оставили — шакалам на Новый год.
Бугай засмеялся от своей же
шутки, и его сын тоже засмеялся.
— В тот год там
вертолёт упал с нашими ребятами с посёлка… Разбились
они все…
Бугай начал про вертолёт
рассказывать, но тут «уазик» заглох на подъёме. Нам пришлось толкать его метров
сорок, потому что он был старым.
Водитель, который станет ветром
На
трассе он разгонял наш «опель» до ста сорока километров и мог при этом
разговаривать с нами, одновременно «играя в шашки» с одиноко едущими по дороге
фурами дальнобойщиков. Он громко засмеялся, когда увидел, как я пугливо
застёгиваю ремень безопасности, потом ещё добавил скорость, повернулся ко мне и
начал рассказывать:
— Вот
понимаешь, проблема есть у меня, и пиздец, тебе скажу, какая проблема… Я в
командировках посрать не могу… Ну это пиздец просто
нездоровый… Могу на «троне» час просидеть, и нихера.
А если командировка дней на пять! Представь себе — на пять дней!
Встречные
машины мигали нам дальним светом, предупреждая о приближении к посту ГАИ,
но он не тормозил. Немного затормозил я, не зная, что сказать, и чувствуя,
что он расскажет сейчас что-то очень важное.
— И
ещё… эти города… эти люди… Мне кажется, что я как десантник тут. Мне нравится.
Мне по приколу чужим быть среди них, блядь… Но только
не больше, чем пять дней! Ну ты понял…
Он,
практически не поворачиваясь в сторону дороги, обогнал двухэтажный «неоплан» с польскими номерами и посмотрел на меня, ожидая
хоть какой-то реакции. Мне после «неоплана» стало
страшно, и я спросил первое, что пришло в голову:
— Чего
ты боишься?
В это
время на обочине мелькнул худой гаишник, который стоял рядом со своей машиной,
ел яблоко и вообще не смотрел на трассу.
— Чего
боюсь?. . Да не знаю… Раньше вот смерти боялся… Вернее,
не смерти, а похорон этих… Ну, музыки из труб медных и всего такого… А сейчас
не боюсь. Я решил, чтобы спалили меня, когда это… Ну
ты понял. Спалили, а пепел потом вверх подбросили, чтобы его ветер унёс —
хочу ветром стать…
К
гостинице мы приехали уже ночью. Нас поселили в один номер. Пока я пытался
настроить интернет, он закрылся в туалете и через несколько минут вышел оттуда
счастливым человеком. Наверное, он немного стал ветром.
На
обратном пути я не пристёгивался.
Руки
Твои руки нежные, как у
девочки. У мужика не должно быть таких рук! Ты на мои посмотри — вот такие у
мужика руки. Посмотри, как руль держу! Тебе в юридический идти нужно было, я бы
помог… может быть. Ты Устенко помнишь? Вот у него руки
хорошие. Он юридический закончил и ментом стал работать. Недавно видел его. Они
хачей прессовали. Он двоих в «стакан» закинул!
Скрутил, как улиток, зверей, сука, этих. Так с ними и надо! А то русских
уважать не будут. И тебя с такими руками не будут уважать. Иди в юридический, пока не поздно.
1500 гривен
Отец бросил Сашу, когда тот
был ребёнком. С того времени Саша наказывал сам себя за это. Он всегда искал
проблем и всегда их находил. Работа, женщины и деньги бросали Сашу
последовательно и с повторениями. Он любил бить себя чужими руками и
всегда хотел ещё. Люди откликались.
Когда Янукович был
президентом, Саша занял у меня 1500 гривен, чтобы не отдать. Через много
времени я написал ему в фейсбуке: «Верни долг, я
соскучился». Саша ответил историями про «послезавтра» или «к четвергу
максимум». Он пообещал, что переведёт мне деньги на банковскую карту.
На следующий день Саша
прислал очень страшное фото своей ноги. Она была в крови и распорота, как кусок
мяса на рынке. Он объяснил, что случайно разбил стеклянную банку и разрезал
ногу осколком. Рана была огромной. Чтобы показать масштаб разреза, Саша прислал
мне фотографию, на которой он приложил к ноге около раны банковскую карточку.
Горбатый мост
Посвящается моему другу Александру Кочаряну
В Никополе около железнодорожного
вокзала есть мост. Это большой старый автомобильный мост над железнодорожными
путями. Все поезда, проходящие через город, проезжают под ним. Под этим мостом
всегда погибают люди. Раз в пять-шесть лет кого-то из прохожих, желающих
срезать путь в этом месте, сбивает локомотив или маневровый поезд, едущий к
вокзалу. Местные жители называют этот мост «Горбатым» и продолжают ходить под
ним, экономя десять-пятнадцать минут своей никопольской металлургической жизни.
Но эта история не про мост,
эта история про экономию двадцати пяти гривен, про посылание на хуй и
человеческую жизнь…
Однажды мне нужно было
уехать из Никополя в Киев. Поезд отправлялся ночью, и до вокзала я всегда брал
такси, чтобы в потёмках Никополя не нарваться на гопников и других безработных
металлургов. В ту ночь мне стало жалко двадцать пять никопольских гривен, и я
пошёл пешком. Чтобы срезать, естественно, пошёл под Горбатый мост и там увидел
мужика, спящего прямо на рельсах. Мужик спал на основной колее, по которой
скоро должен был пройти мой поезд, подъезжавший к вокзалу. Одна рельса условно
делила тело мужика ровно пополам. От него сильно воняло водкой, едой и мочой.
Под мостом было темно и пустынно. Я начал стаскивать мужика с рельс за ноги. Он
был тяжёлый и ударился подбородком о рельсу — от этого мужик проснулся, обернулся и послал меня
на хуй. Так и сказал: «Иди ты, сука, на хуй!»
Оттащив его от рельс, я сел, запыхавшись, на
щебёнке. Рядом приходил в себя злобный мужик, а мимо проезжал мой «Кривой Рог —Киев» с забитыми, как всегда, до отказа плацкартными
вагонами. Нужно было бежать к вокзалу, чтобы успеть сесть на него.
Отбежав метров сорок, я
обернулся, чтобы посмотреть на мужика. Он встал и, покачиваясь, пошёл в
обратную сторону, еле переступая рельсы железнодорожного полотна.
Но эта история с двойным
финалом.
Когда мужик переходил
крайнюю колею, из-за моста выехал маневровый поезд, таща грузовые вагоны с
углем. Мужик остановился посреди путей. Его мутило, и было понятно, что он
скоро упадёт.
Машинист поезда, заметив мужика, почему-то вместо того, чтобы сигналить,
высунул голову из кабины и закричал: «Пошёл на хуй! Пошёл на хуй!!!» Мужик обернулся и упал лицом вперёд,
перелетев через рельсу и свалившись под откос за
путями. Локомотив с кричащим машинистом проехал через доли секунды по уже
пустым путям…
На свой поезд я успел и
сразу же заказал у проводника чая с печеньем, шикуя на
сэкономленные двадцать пять гривен.
Это давно уже было. Ещё до
кризиса…
Как быстрее пройти к морю?
Успеть за четыре минуты
пробежать улицу и ещё два квартала, потом налево, мимо стихийного рынка с
цветами и выбежать на главную дорогу. Потом вниз по ней ещё минут двадцать
бегом или быстрым шагом. Остаётся ещё минут сорок, и этого должно хватить, если
журналист не позвонит, но он голодный, а журналисты не звонят, когда хотят
есть. Значит, тридцать пять минут, если снимать одежду пять минут, но можно и
быстрее…
Ещё две улицы и вниз к
парку. Слева дети, переодетые в матросов, и пьяные болельщики «Черноморца».
Осталась одна улица, но она уходит к разным частям моря. Куда ближе? У бабушки
спросить или у туриста? Конечно, у бабушки! Она же одесситка, наверное…
— Как быстрее пройти к морю?
Она очень тихо посмотрела на
меня, на землю и опять на меня. Я думал, что теряю время, а она улыбнулась
и сказала:
— А ты не спрашивай.
Я отошёл метров сорок,
обернулся и посмотрел на неё. Она не казалась пожилой. Она была молодой
красивой одесситкой, которая гуляет по парку.