Опубликовано в журнале ©оюз Писателей, номер 17, 2018
Виктория Львовна
Еленская родилась
в 1990 году в Харькове. Окончила классическое отделение филологического
факультета Харьковского национального университета имени В. Н. Каразина. Публикуется впервые.
* * *
И пошло оно под горочку,
покатилось, побежало, копытцами перестукивая, через болотца перепрыгивая, в
каждом шерстинку оставляя. На память.
Обдирает осень одёжки, грубо
за руки хватает, крылья в лужу, горло в петлю — повиси до весны, подумай.
Запах грязи и опавших
листьев, замки без ключей, двери без домов, покатилось
комочком, да распуталось. Легче?
Чудеса реверансы отвешивают,
извини уж, хозяюшка, билет в одну сторону. Поживи как-нибудь без света в
холодильнике, пока кассира починят.
Ты не пей, Иванушка, плохо
будет, станцуй лучше, загляни под подушку, ты ведь тоже не хотел, а с мёдом
что? А не жалко. Не убудет.
* * *
—
Пришла, спрашиваю, чего?
Белый —
голубой, голубой — чёрный, гладкая носатая птица лениво пятится в сторону.
Холод в макушке.
— Да
нет, я с девочкой с этой.
Трезвон,
гогот, а справа и слева шаркают джинсы в сапогах.
* * *
Из сна запомнилась фраза,
которая значит что-то вроде «не могу же я передать тебе свой способ
мировосприятия»: «не могу же я изменить резьбу твоего зрачка».
* * *
— Уважаемые пассажиры, поезд
«Севастополь — Киев» прибывает на платформу у Генисейского
моста. Проход к платформе находится… понятия не имею,
где, хы-хы. Маня, как туда пройти, не знаешь?
Стоящие на перроне люди по-оленьи резво рванули к вокзальному зданию, я неуверенно
за ними — мост с той стороны, конечно, есть, но дополнительная платформа — вряд
ли. В противоположном направлении тяжело протопала сердитая тётенька, ругаясь на бестолковых вокзальных служащих. Я решила, что
ведущий из неё получится понадёжнее, и увязалась
вслед.
Бежим. Дом этот, сбоку,
будто из «Тоторо», хотя на самом деле — из «Унесённых призраками». Похоже, мы уже выбежали за город,
сколько же времени стоит этот поезд? Вот и мост. И в самом деле, платформа.
Поезд всё ещё на месте, проводники сбились в группки, щебечут, оживлённо
взмахивая крыльями — подходить бесполезно. Ну и ладно, сама найду. Всегда
тоскливо ходить по вокзалу мимо разгорячённых, уставших поездов, когда твоё
путешествие уже закончилось.
Багажный вагон оказался
шире, но короче всех остальных, внутри обитый мягкими подушками, зачем это
сумкам? Деревянный, со стеклянными дверцами, точно
полка бабушкиного серванта. Бочка. Пушка. Шкатулка. Я получаю свои сумки, сумки
получают меня. Еду.
Внутри действительно мягко,
полки в полумраке, в окне застыл рассвет над домом одиннадцать по улице
Гарибальди. Напротив сидит Юля и раскладывает карты. В её глазах греческий
дедушка, усатый, с чашкой кофе, трубкой и газетой. С несколькими газетами. Все
стены обклеены газетами и ободраны. Мы в Афинах, играем в карты. Я снова
забыла, что делать с восьмёркой, и опять-опять-опять не взяла новую карту. Юля
ругается, рядом сидит Марина и хохочет заразительно. Мы едем в поезде, сидя в
Афинах, с харьковским рассветом в окне. Позади отчётливо ощущается ветер с
моря, а если посмотреть сквозь себя, то увидишь белые тёплые дома и заходящее
солнце.
Лунная Салтовка
— …Ну не живут речные сомы в
аквариуме, — раздражённо выговаривает молодая мама плетущемуся позади сыну. — И
осётр не живёт, я тебе уже сколько раз это сказала? — и отворачивается к
подруге, обсуждать более насущные проблемы.
— А мы купим маленького
осетра, — монотонно-жалобно твердит своё мальчик, — маленького мёртвого осетра… Бросим сомам, и они на него как нападут!
* * *
Заглянули сегодня с другом в
парк Горького. Парк, на мой взгляд, выглядит достаточно странно, там внезапно
стало очень мало места, как верно подметил Стас — это всё потому, что теперь
нельзя ходить по газонам (лежать на них тоже нельзя — возмутительно!). Аллейки
сделали с намёком на извилистость, но достаточно узкие, а бóльшая
часть парка пока что отгорожена полосатыми ленточками, так что все люди
грудятся на разрешённом пятачке.
Горького, как известно,
низложили, и на его месте сделали новый памятник. Мы решили посмотреть, что же
там, но наткнулись на всё те же ленточки. Посреди ленточек стояло непонятно что
(учитывая неудачный ракурс и неважное зрение) и наматывал круги одинокий
обиженный охранник с телефоном. По телефону он плакался подруге, что люди нынче
чёрствые и бессердечные, а ленточки абсолютно не трогают их умы и совести. С
другой стороны, приподняв ленточку, в запрещённый круг прошествовала живая
иллюстрация охранничьих жалоб. А тут ещё и мы
спрашиваем, можно ли посмотреть, что там взгромоздили посредине. Охранник цыкает зубом и с характерным украинским оканьем произносит:
— Та белка это, белка!
И предупреждая следующий
вопрос:
— Сам не знаю, зачем они её
сюда притарабанили!
* * *
Странно, что на танцевательно-развлекательных мероприятиях собираться
парами принято именно под чужие вопли о том, как всё это плохо закончилось.
Первый осенний
Вспомнилась картинка из
детства: два человека в тёмной комнате моют окно, а у противоположной стены
сидит девочка и играет на пианино.
Дорожное
Видела в окно сонный паровоз
в строго запахнутой шинели, а из-под полы у него торчал подол кружевной ночной
рубашки. И ещё — молчаливое изваяние человека с полным велосипедом цветов.
* * *
Как говаривал Еврипид — чем
дальше прячешь своего Диониса, тем быстрее он оторвёт тебе голову.
Сети
Я вот всё думаю, у меня в
комнате ловится в среднем четыре-пять чужих вай-фая,
четыре с паролем, один без, плюс дополнительные днём или в другое время суток,
или те, которые маломощный приёмник в моём телефоне просто не отслеживает. Даже
если не считать обычную сотовую связь и радиоволны, о какой вообще независимой
атмосфере в квартире может идти речь? Весь воздух пронизан снующими вокруг
данными — кто-то грузит картинку, кто-то пишет злые слова, кому-то, может,
порнографию захотелось посмотреть онлайн, по радио вещают об ужасной ситуации в
стране, по телефону рассказывают самые тайные секреты, и всё это у меня дома.
* * *
Возле киоска стоит
задумчивый дедушка и внимательно рассматривает витрину. Затем наклоняется к
окошку продавца и дребезжащим голосом говорит: — Полкило «Бабушкиных сказок»,
пожалуйста.
Молоко
Знаменитая стучалка или кричалка, которую не
помню, как мы кричали в детстве, а нагугливается
только её начало в виде «дай-дай закурить» или «“Спартак” — чемпион» (точно не
так кричали), — на морзянке собирается в слово «муха». Два
долгих — «м», два кратких, долгий — «у», четыре кратких — «х», и оставшиеся
краткий-долгий — «а». Но это было предисловие.
Недавно к моему дому
подъехала цистерна молока, укомплектованная молодым-неопытным
молочником. Что неопытный он, я решила, потому что звучное «МО-ЛО-КО» на весь
двор, которое полагается сразу после приезда, у него получилось фальшиво, не по
привычным нотам, — причём молочник сам это, похоже,
услышал, потому что его голос неловко съехал и затих на последнем слоге. Так
вот, после этого он забирается обратно в машину и, раз уж не получилось
покричать, решает посигналить. Два долгих, два кратких, долгий — отстукивает он
по кнопке звукового сигнала знакомый ритм. Пауза. И снова: два долгих, два
кратких, долгий… «Муу. Муу», — мычит у меня во дворе цистерна молока.
Вполне справедливо.
Аудиальное
Подумала, что петь или
читать хором, или рассказывать дуэтом стихи — это такая особенная форма
близости. Точно так же, как и с прикосновениями — трогать друг друга
надо ещё уметь, — поначалу голоса могут звучать вразлад, но потом происходит
своеобразная настройка, такой себе тонкий тюнинг душ. Наверное, потому люди так
радуются, если внезапно одновременно что-то говорят — это такой показатель, что
вы играете в одном ритме и тональности, к тому же соприкосновений голосовых в
жизни почему-то гораздо меньше, чем телесных.
* * *
Такие
славные глюки последнее время пошли — одно удовольствие. Идёшь поздно вечером
мимо стрёмной компании и вдруг неожиданно для себя
прикидываешься песочными часами. Или вот сидишь на круглых ступеньках и
понимаешь, что вокруг расположились дом-лягушка, дом-пианино, и ещё один со
шляпой в виде Тадж-Махала. Между тем поверх всего натюрморта летает несколько
НЛО в произвольных направлениях.
* * *
Срочно нужно менять основной
говорительный язык, т. к. сразу возникает чувство,
будто тонна старых носков свалилась со спины. Или как только что постриглась.
Или как после недели за компьютером густой вечерний сладкий воздух, высокое
небо и резные узорчатые листики. Или будто горизонт сделал неожиданный со
стрекотом и клацем оборот на девяносто градусов.
Оттенки серого
Когда была ещё меньше, чем
сейчас, всё думала, как люди могут согласиться жить серо, если можно не
соглашаться. И тут поняла, что это ж всё трýсы.
И лентяи. И что сама, аки улитка, сижу теперь у
порога, не решаясь дальше выйти, и морщусь при каждом соприкосновении
с реальностью, поджимаю нежные усы.
* * *
Жизнеутверждающее напутствие
от декана — что-то в духе: «Лучше, чем студенческие годы, времени в вашей жизни
не будет. Поздравляю вас ещё раз с их окончанием!»
Возле приёмной комиссии
пахнет школой.
* * *
Приснилось, что снега
нанесло выше подоконника (это на уровне пятого-то этажа) и продолжает сыпать.
И что весь он просвечивает
изнутри длинными прямоугольниками, когда на нижних этажах зажигают свет.
Київ
Карту я
в этот раз хоть и взяла, но ни разу не достала, и
слава богу, хоть город, наконец, увидела. Оказалось, что если выбирать маршрут
по принципу «куда глаза глядят», то иногда можно ходить вниз (а так Киев для
меня давным-давно стал «городом-вверх», все дороги идут там для меня на подъём,
хотя толпы людей спускаются навстречу, и никто не ползёт вместе со мной —
значит, как-то же они туда заходят по-другому). Неплохо ещё направляться в
сторону уменьшающихся цен на мороженое.
А
знаете ли вы, что если в жилом дворе заводится Нотариус, то оттуда постепенно
утекает вся жизнь? Остаются только камни и железо, баки и перечёркнутые знаки,
и при хорошем везении ещё клетки для баскетболистов. Вот и возле апелляционного
суда каштан совсем скрючился и побурел, хотя недалеко
стоят зелёные, и мёртвые каштановые листья лежат размазанные на тротуаре, будто
на них специально прыгали, или судящиеся ожесточённо топтали их от отчаяния.
* * *
Были
цветные нашествия сегодня — это когда одежда, вывески, машины окрашиваются
внезапно в один цвет. Вот стоишь, например, в зимнем,
одетом в чёрное вагоне метро, а там семь бирюзовых
тётенек сквозь толпу по диагонали. Сегодня было два красных (разных оттенков)
прихода, один синий и один оранжевый прямо подряд. Волшебная улица Пушкинская.
Кроме всего прочего там есть ещё дом с мордой Дарта Вейдера, даже в шлеме.
* * *
На днях в моём восприятии
произошёл очередной сбой — разладились слои внутреннего
фотошопа. Ехала в метро на занятия и вдруг поняла, что
не могу воспринимать лицо и косметику, которая на этом лице нанесена, как одно
целое. Тут-то я ещё подумала, что косметика на то, чтоб увеличить женскую
красивость, в принципе работает только тогда, когда рисованных элементов
недостаточно, чтоб сформировать отдельное от лица изображение. Что если только
глаза, к примеру, подведены, то мозг ещё послушно соглашается, что это просто
знак подчёркивания, поскольку этого ему мало для того, чтоб домыслить картинку
целиком. А вот когда «прорисовано» всё, то лицо превращается в маску, часто
плохо исполненную. Оглядываешь вагон, а там как минимум двадцать процентов
неудачных портретов вместо лиц.
* * *
А ещё мы видели летящего
сквозь первую ночь Туманного Голландца. Он взмахивал своими перепончатыми
парусами, будто танцовщица веерами, рывками преодолевая пространство туманного
неба. На Голландце тем временем шёл бал, поэтому корабль светился изнутри
мягким оранжевым светом.
А утром изобрели очки,
которые отзываются на свист.
* * *
Я
вот думаю, можно ведь интуитивно понять, чем ты отравился, даже если в
предыдущий вечер вы с друзьями обнесли гастроном и всё из унесённого, с
виду одинаково достойное доверия, попробовали.
Стоит только перебрать в голове опробованные деликатесы, и как только
доберёшься до причины безобразия — сразу станет тошно — ну, или ещё тошнее, чем
было.
Так вот, мне кажется, что
это всё потому так легко, что изначально чувствуешь, что дело дрянь — только
понюхав или укусив в первый раз. Но не хочешь верить
своим чувствам и запихиваешься отравой упрямо. Как
обычно.
* * *
Приснила,
что в поезде раздают леденцовые чайники на палочках — внутри чай, снаружи
леденец, можно облизывать. Яркие, пузатые и полупрозрачные,
похожие на сладкие пузыри.
* * *
Вспоминаю с навязчивым постоянством
школьные уроки гражданской обороны, где отставной ворчливый полковник пытался
объяснить нам, куда девать себя при бомбёжке, например. Самым писком среди моих
одноклассниц считалось достать косметичку, вынуть оттуда пудреницу и начать
прихорашиваться прямо в лицо усталому дедушке. Можно ещё громко попросить
подругу в противоположном конце класса поделиться помадой. Или тушью, на выбор.
Жалки были попытки предыдущих поколений передать нам уроки войны. Никто не
хочет учить их в теории, практика куда слаще.
* * *
Читаю максофраевский «Идеальный роман» — он весь состоит из
романных заголовков и последних абзацев. От этого такое ощущение детское, будто
делаешь что-то, что мама бы не одобрила — например, ходишь вокруг двенадцати
праздничных тортов, тычешь в каждый пальцами и слизываешь крем. Или объедаешь
верхушку у пасхального кулича. Читерство всё-таки —
заглядывать в конец книжки, полная безответственность, никаких катарсисов, и от
избытка может заболеть животик.
Юное
Лет в четырнадцать мне
попала под хвост вожжа, было это большей частью грустно (а меньшей — весело).
Через пару лет, отвоевав — ну, мне казалось так тогда, — у мамы свою
свободу, возвращаться домой я стала обычно на последнем метрошном
поезде. А это чаще всего означало, что маршрутки закончились, и пилú теперь, горюшко, ножками пять остановок вверх по тёмной Салтовке — в полпервого
приблизительно ночи. Я была в сто раз храбрее, чем сейчас, но и стратегию тогда
выработала знатную — как раздобыть провожатого. Очередь на остановке и так
мало-помалу разбегалась, а когда долгожданная маршрутка, вместо того, чтоб
развернуться, уезжала в неизвестном направлении, становилось понятно, что
надежды нет. И тут надобно или выстроиться перед подходящим молодым — или не очень —
человеком, или попросить у него прикурить — так надёжнее, или если уж дело дрянь — прямо напроситься в попутчики, потому что «страшно
же самой идти» — это с любым полом и возрастом работало, лишь бы человек
приятный был. А дальше идти и слушать. Чего только ни рассказывали мне человеки — жаль, не помню и сотой части. Только тётеньку
средних лет, которую я выбрала от безнадёги, никого другого не было, она
перепугалась, думала, бандитскую схему проворачивать с ней начну, а потом
расслабилась и рассказала, как будучи студенткой, проверяла ухажёров на
храбрость — к общежитию нужно было идти мимо кладбища, проводи, милый. Или гопнического вида тридцатилетнего подростка, который
захлебнулся почти звёздной зимней ночью — у него машина накануне сломалась, а
до этого не менее трёх лет он пешком и за угол собственного дома не добирался
летом, что уж говорить про морозные ночи, а радовался ведь, как ребёнок. И
ужасно стеснялся своей речи, чувствовал контраст, но когда увлекался — то и
дело вырывались «сышь», «попляшем», и прочие
прелести районного лексикона. И мальчика, который играл в метро на гитаре и тем
зарабатывал деньги, а на деле был сапожник, хитрец и НЛП-программист. Остальные
встречи слились в один такой сплошной блюр, потому
что чтó делают люди обычно, отыскав свободные
уши — жалуются на жизнь: что скучно, тяжело и несправедливо. Одно из правил
игры, быстро наработавшихся было, — никогда не пытаться продолжить знакомство.
Никаких номеров телефонов, боже упаси, и не из жлобства
или предосторожности, а потому что ночью этой радостно было болтать, но на
следующий же день стопроцентно буду коситься на звонящий телефон с тоскливым
отвращением, кому оно надо, такая порча удовольствия. А суждено будет — и так
пересечёмся, рядом же живём. И пересекались-таки, даже не по дороге домой, а на
нейтральной территории, несколько приятных знакомств
таким образом завелось. И несколько странных — вроде кучки гопников, которые
обитали на моей остановке, изъяснялись дивными речами, спорили со мной о
полезности панков в природе, выбрасывали мои пентаграммы, грозились принести
мыло и губку и прилюдно стереть все мои рисованные татуировки. Хвалили, когда я
была одета как человек наконец-то, и ворчливо провожали каждый раз до подъезда,
чтоб никто не обидел. Видела одного из них недавно с коляской — суровый такой
дяденька стал.
Вот так-то.
* * *
Вспомнила, как в детстве
часто оставалась одна дома, ну, и не знаю, что люди обычно с собой делают, у
меня странные всегда понятия были о том, как можно себя занять. Так вот, в
возрасте семи лет я иногда развлекала себя тем, что усевшись на подоконник и
свесив ноги на улицу, во всё горло (и очень печально) пела песни. Например, про
«по крышам бегать, голубей гонять», которой нас в
садике научили. Это вообще, конечно, извращение, на мой вкус, сеять в детях тоску
по уходящему детству, это взрослые такой фигнёй могут страдать, если им уж
хочется. Но прохожие, во всяком случае, были рады.
* * *
Деревья сделаны из
затвердевшего выдоха.