Рассказы
Опубликовано в журнале ©оюз Писателей, номер 16, 2015
Сергей
Анатольевич Кулаков родился в 1964 г. в
Архангельске. Окончил Днепропетровский государственный театральный институт.
Работал актёром в Молодёжном театре Чернигова. Стихи, проза,
пьесы, переводы с английского (У. Блейк, Дж. Донн, У. Б. Йейтс, Э. По, Р. Фрост и др.). Публиковался в «їП» № 15, журнале «Сибирские огни». Лонг-лист «Русской
премии» в номинации «малая проза» (2012). Живёт в Ялте.
Шум шелеста
Шумит. Тихо, негромко шумит…
Нет, не так, как вы думаете — шумит по-иному, почти бесшумно, но что-то я всё же слышу. Что-то доносится до меня изнутри, шумит, тревожит пространство. Пространство? Есть ли там пространство? Непременно! Значит, может шуметь. Как? Хотите знать, как шумит? На что это может быть похоже? Как объяснить? Однако, попробовать стоит. Нет, нет, шумом это не назовёшь. Откуда там шум? Материи нет — шуметь нечему. В этом всё дело — её нет там. Я не говорю о вязкой каше, о студне, заполнившем голову, точно округлой пивной кружкой зачерпнули застывший кисель. Речь не об этом. О том, что там, да — там. О том, что внутри, да-да внутри, и ни о чём ином. О том, что там шумит, о том, что там может шуметь, о том, что вовсе не шумит, ибо — как? В том смысле: как может среди бесплотности, среди всех этих образов, среди всех этих призрачных обрывков, этих невысказанных слов, этих непроизнесённых предложений, этих фантомов, возникающих из ниоткуда, исчезающих в никуда, что-то шуметь?
Они шелестят. Едва слышимы, точно ангелы в своём незримом мире. Нет, не совсем так: точно образы ангелов. Шелест их похож на лёгкий звук переворачиваемой страницы. Нет, опять не точно, опять надуманно, опять вскользь. Быть может, на трущиеся, цепляющиеся друг за друга, груды, ворохи букв и знаков? Так, пожалуй, лучше. Впрочем, это мои ощущения, мои чувства, мои слова. Они возникают, возникают часто, возникают иногда надоедливо, иногда возникают редко, иногда и вовсе не возникают. Мысли тут ни при чём. Бывает, думаешь о чём-то простом, грубом, даже обыденном, а вот и зашелестело, зашелестело, зашелестело… Лёгкий взмах, за ним другой, третий, и — кружат, кружат, вьются роем мошкары. Нет, конечно, роя никакого нет, иначе это было бы невыносимо, рой свёл бы меня с ума. Разве такое бывало? Нет, конечно нет, но что-то похожее, что-то очень похожее — было, было.
Я не в силах справиться с этим, просто бессилен. Тело — бессильно, разум — тоже. Весь я бессилен, а они: эти фантомы, эти образы, эти сильные, бесплотные, наглые — и не думают прекращать свой напор, свой натиск, не думают проявлять милосердие. Нет у них никакого милосердия, нет чувств, нет никаких угрызений, да и совести у них тоже нет. К чему она им? А ведь похожи на ангелов, похожи… Когда-нибудь слышали об ангеле милосердном, об ангеле совестливом? «Иди и сделай для Меня», — говорит Господь. И идёт и делает, полагаясь на Бога, и приходит, и кладёт меч, и говорит: «Совершил, готово». «Ступай», — говорит Господь. И отходит до времени…
На кого они полагаются, когда подступают ко мне? Не знаю, не знаю… но, в отличие от Его слуг, нельзя назвать этих послушными, о нет! Они зудят, они докучают, они досаждают, они мучат. Да-да — мучат, чаще всего мучат, изводят, не отступают ни днём, ни ночью. Думаешь: ночью будет немного отдыха. Куда там! Бывает, правда, но… Чем досаждают? Каковы их требования? Ну, в общем-то, они просты: пусти на волю, освободи, облеки нас во плоть.
Всем нужна свобода, оказывается, даже этим фантомам. Сами-то знают, что будут с ней делать? Собираются там, в своей темноте, шепчутся, воют, стонут, канючат, вопят, требуют: дай нам её! Дай… дай… Что станут делать с ней, погрязшие во тьме, грязи, склоках, жаждущие не делать ничего? Дай нам её… дай! Наивные глупцы, невежды, как освободитесь от тёмного своего прошлого, как соединится со светом чёрное ваше нутро? Нет, бесполезно, бесполезно! Их бесполезно увещевать, взывать к их разуму…
Пусти нас пусти нас пусти нас пусти нас пусти нас пусти нас пусти нас пусти нас пусти нас пусти нас пусти нас пусти нас пусти нас пусти нас пусти нас пусти нас пусти нас…
Они готовы вопить об этом часами. Потом перейти на недовольный, охрипший гул. Затем спуститься к свистящему шёпоту. Вот уже бесшумно, почти бесшумно — точно ангел шелестит крыльями в незримом своем мире — губами, одними губами, не прекращать, не останавливаясь склеивать воздух в единственное своё требование, единственное желание, единственное безумное стремление: пусти нас, пусти нас, пусти нас…
Что будете делать потом? Знаю — проклинать меня за мою слабость, поносить меня последними словами, дышать в мой адрес злобой и проклятьями, вопить в истерике, брызгая злостью и ненавистью: что ты сделал? зачем послушал нас? Всё-всё знаю, потому и держусь, держусь из последних сил, держусь, уперев плечо в дверь, подперев её другой рукой, выпрямив ногу упором, поджав в колене другую и всем телом навалившись на дверь, в какую ломитесь вы оттуда, из своей (моей?) темноты. Напираете, напираете, орёте свой жуткий клич: свободы, свободы…
Глупцы, глупцы, что вы понимаете в этом? Свободы, свободы… Вам-то она зачем? Что в мире вашем такого худого, чего нет здесь? Да не орите вы в ухо сквозь хлипкую дверь! Думаете, в этом мире станете более осязаемыми, более реальными, более настоящими? Ха-ха-ха-ха-ха… Кто же так провёл вас, одурачил, промыл мозги (если, конечно, они есть у вас), кто натянул вам нос? Мы сами здесь фантомы, сделанные по образу и подобию. Всего лишь по образу, и только по подобию, точно двойное, тройное, четверное, а быть может, и триста шестьдесят пятое (если верить отдельным умникам) отражение. Да и зеркала эти, пожалуй, далеки от совершенства.
Ах, эти зеркала… Вот ведь тоже напасть! Хочу чуть подробнее рассказать об этом. Вот что, собственно, знаю: этот засмотрелся в своё отражение, ну и пошло-поехало… Жуткая история! Особенно, как представлю то, древнее пространство, заполненное ниспадающей этой третью. Так и встаёт перед глазами голубой купол неба, испещрённый белыми, нет, скорее чёрными, чёрточками, как при движении самолёта по небу, только короче, намного короче. Точно запятая, нет, как штрих, да-да, как штрих — сверху вниз. Много, много, много таких штрихов, и там на кончике их что-то взблескивает угольком…
Так вот, возвращаясь к началу рассказа: он засмотрелся… Куда, спрашивается, засмотрелся? В зеркало? В подобие зеркала? Откуда там зеркала? Зачем они в мире без плоти? Я вот что думаю: засмо╛трелся этот, светоносный, в своё воображение. Застрял основательно, рассматривая себя так и эдак, а в конце концов вопрошает (опять же себя любимого, себя прекрасного): чем же я не Он? Ну и понеслось всё там, да так быстро… поди поспевай считать эти штрихи-чёрточки. Остальное — известно, но мысль-то мою поняли? Куда я гну — уразумели? С этим воображением держать ухо востро надо, чтобы самому чёрточкой на небе не стать. Думаете, преувеличиваю, жути нагоняю, пытаюсь урезонить тех, орущих, требующих чудесностей? Им всё равно: на меня всю вину спихнут, в случае чего… Мол: ну да — пошумели, побузили, ума-разума у нас, сирых, не так и много, а вот этот куда смотрел? Нет, нет, чёрточкой чёрной (да хоть и белой) на небосклоне не хочется быть.
Стучат, орут, ломятся. Держу, пока держу. Раздумываю, размышляю, взвешиваю. А ведь я толком и не знаю их. Так, в общих каких-то чертах, никак не более, чем дочерей Пиера, удумавших своё безум╛ство. Вообразивших себя превыше тех девяти… Заметили, заметили: опять это треклятое воображение высунулось. Мол, нас девять и тех — тоже, и мы ничуть не хуже! Вот так всегда: ничуть не хуже… А лучше-то чем? Тех, кто ничем не хуже, не девять, а девятьсот девяносто девять найдётся; ты вот лучше отыщи. Ну, собственно, неутешительный итог известен: крыльями шелестят, клювами пощёлкивают… Да ведь и кроме этого, примеров масса, масса, только разве они послушают? Пусти нас пусти нас пусти нас…
Вопят, шумят, не прекращают напирать, не думают остановиться. Уже и сомнения начинают закрадываться: а может, и правда пустить? Только здравый смысл пока преобладает: без посторонней помощи разве управлюсь? Пока держусь, пока…
Хотелось бы спокойно жить, не мучить, не изводить себя, не терзать, не заниматься изо дня в день одним и тем же, одним и тем же. Но я привык, слишком привык, вот только досаждают стенания за дверью. Я знаю: придётся поддаться на их требования, уговоры, необдуманные, поспешные, сумбурные речи. Рано или поздно они доконают меня. Я жду, терпеливо жду. Чего? Быть может, шелеста крыльев над головой… Быть может, чудес… Думаю, это могло бы помочь. По крайней мере, я бы знал, что делать. Нет, не так, знать-то я знаю, но уже не было бы никаких сомнений, никаких сомнений. Замечательно не иметь сомнений, но кто позволит такую роскошь? Да и есть ли такой среди смертных? Это им, им всё нипочём в своём бесплотном мире, в котором никто не ведает про сомнения. Для них это — пыль, прах, фантом. Здорово, удивительно: фантом фантома для нас — реальность. Это как чудные дебри математики, где минус на минус даёт плюс. Они — подобие дебрей бытия, заплутать в которых проще, чем в чащах непроходимых лесов. Опять же, без провожатого — замечу вам, — без этого бесплотного вергилия, посланного в помощь из-за людской слабости, неуверенности в собственных силах, лености и прочего расчудесного букета неисчислимых человеческих недостатков. Пока вергилий этот, крепко взяв за руку, ведёт меня по едва приметным тропам; по пути, который я не в силах рассмотреть; во мраке, в тумане, в сумерках, в какой-то мельчайшей взвеси, увлекая вперёд — почём я знаю, что вперёд? из того, что лицо моё направлено туда? — влача за собой в неизвестность; те — продолжают вопить. Или жданный вергилий только мне чудится? Но те, кто вопят, знаю — нет. И опять, опять я остался один, а те сгрудились, стоят, хрипят своё, и никого рядом, никого! Кто и был — убежал, сбросив покрывало. Только хрип, только шёпот от╛туда, из-за призрачной двери: пусти, пусти, пусти…
Надоели, как же вы надоели! Мерзкая кучка злобных призраков беснуется, царапает, грызёт дверь, колотит в неё призрачными кулаками, локтями, коленями, не прекращая своих криков, хрипов, шёпотов. Это потом они станут милыми, покладистыми, может, слегка взвинченными, может, только иногда проскользнёт ругань в их гладкой, отточенной мною речи… Они надеются, что я приведу их в порядок, дам привлекательный вид, дам в вечное пользование неистрепанную площадными ругательствами и омерзительными проклятьями речь.
Да-да разумеется… конечно непременно… вы право так любезны… это было бы замечательно… о всегда к вашим услугам… нет простите нет… это совершенно не возможно…
Именно этого они хотят: стать иными, стать как мы, затеряться среди нас, принять наш облик, стать нами. Оттого так неистовы, так грубы, так несдержанны, оттого они рвутся, рвутся оттуда сюда, почти потеряв рассудок, ибо чуют — мечта их близко, близко…
Что они кричат, я не могу передать — я не желаю выслушивать такое. Может, сейчас? Может, нет вовсе никаких чудес, поводырей, готовых помочь мне? Может, просто отворить им дверь?
Как будто новое послышалось среди утомительного шума приглушённых криков, проклятий, суеты. Да, сначала в отдалении, потом — ближе, ещё ближе… Я слышу тихий, негромкий шум. Нет, не так, как вы думаете — шумит по-иному. Похоже на шелест, тихий шелест. Теперь, прямо над моей головой. Там за дверью всё стихло, молчу и я. Один только тихий шелест заполняет всё: это пространство, да и то пространство тоже. Я понимаю: теперь не нужно сдерживать их. Я отхожу от двери. Я сажусь за стол. Я кладу перед собой чистый лист бумаги. Я беру карандаш-кифару с шестью чёрными лаковыми гранями. На одной из них серебром выдавлено: ORFEY. Я начинаю петь, под аккомпанемент единственной, ломкой струны.
Шесть дней
потом наступило «после», а что было «до», я не знаю. Теперь не знаю. То есть можно предположить: знал, да не помню. Теперь не помню. Выходит, знал и помнил? Может и так, но не теперь. Какой-то бред, нелепица, абсурд, бессмыслица и что-то ещё… Вспомнил!
Вначале было «это». Потом всё разделилось на «до н. э.» и «после н. э.» (где «н. э.» — «наступление этого»). Не больше, но и не меньше. Хочу поспешить добавить, поспешить, пока не ускользнула, не покинула мысль: «после» — пожалуй, чересчур сказано, потому как «это» — едва-едва свершилось, а «после» — не то чтобы где-то тут, близко, при дверях, но уже нос в самые двери сунуло, ботиночек в щель выставило, чтобы не захлопнулись двери-то перед носом, или — хрясь! — по носу. А скоро и само в ту щель — в дверях — влезет, вползёт, протиснется. Мол, вот и я, здрасьте! Ну, с этим самым «после» вроде разобрались — пускай ещё там по╛трётся. Понятно: скоро уже объявится, очень скоро, да не теперь. С «до» тоже относительно ясно, хотя, чест-но сказать, ни хрена не ясно вовсе! Такая точка зрения приемлема, если исходить из теперешнего состояния. В том состоянии именно она показалась бы полным бредом, галиматьёй, ахинеей, лапшой, дичью, околесицей, трёпом, враньем, трандой, брёхом, байдой, лажей, туфтой, гоневом, хренью, фуфлом, пургой, мудотенью, фигнёй, чушью. Как пить дать! Как два пальца об асфальт! Клянусь и даю голову на отсечение (пожалуйте на эверест самоиронии).
Теперь перейдём к подведению сомнительных итогов, тощих результатов, неутешительных финалов: того, что было до «н. э.», я не знаю, не помню, не ведаю. (Уф, мой синонимотворящий орган, вероятно, вышел из строя после первой, относительно удачной попытки.) Так сказать: не был, не состоял, не участвовал. Впрочем: был, состоял и участвовал, но не я. По крайней мере, не этот я, или — всё-таки я, но не там. Разобрались? Вполне возможно…
Итак, известно следующее: что будет после «н. э.», пока не ведомо, ибо ещё не наступило. Однако, у меня закрадываются определённые сомнения: ну, что что-то там наступит. Здесь повисает бооольшой вопросище. Откуда могу я знать, если не побывал ещё в этой шкуре, не понюхал, так сказать, незнакомого воздуха?! Не в буквальном, конечно, смысле. С другой стороны, побывал же я где-то до «н. э.» — должен был побывать! Следовательно, была у меня и какая-то шкура, и определённый воздух я там вдыхал, а вот не помню об этом ни фига! Ну вот, хвост и голову дрожащетвёрдой рукой отсекли, а теперь осталось… Что же тут осталось после возни в мутной водице, от улетучившейся дымки из туманных смыслов, от этих мыльных, лопающихся, пучных мыслей? В том-то и дело: ни болта, ноль без палочки, зиро, дырка от бублика, пшик, хрен под нос! Хвост — позади, голова — впереди, а здесь — щель в пространстве. Сказать точней: разрез, полоса пустоты, отделяющая одно от другого. Грань и граница времён, знаменитое «это», делящее всё на «до» и «после», но само из себя не представляющее ничего. Представляющее абсолют ничего: ни заменителя гильотины, ни разреза, ни хлынувшей крови, ни отделившихся позвонков, ни грань и никакую не границу. И настала тьма, и всё, что было, — перестало быть, и вот: только тьма над бездною. И пусто, и безлюдно, и безводно — беспросветно. Ничего хорошего, когда и отделить уже нечего от чего-либо… и не было ни дня, ни утра — ничего! Тьма и только тьма, то самое «это». И вот я здесь.
Как я попал сюда? Уже говорил — не знаю. Или не говорил? Ну, даже если и говорил, не грех и повториться — не знаю. Не знаю: откуда я здесь; не знаю: почему я здесь; не знаю: зачем я здесь; не знаю, и долго ли я здесь пробуду… Сомневаюсь, что сие кому-либо известно. Впрочем, не сомневаюсь — некто осведомлён об этом весьма основательно!
Я не один. Я слышу их, хотя они не издают звуков. Не возьмусь утверждать, что звуков вовсе здесь нет — это было бы ложью, недальновидным отступлением от истины. Звуки есть, правда, они тут совсем иного характера: их не слышишь, их чувствуешь. Чувствую ваш вопрос: разве можно здесь чувствовать? Это чувство особого рода. Я не знаю, как его выразить. Не стану биться головой о стену — ничего это не даст. Нет, даст: разбитую голову, залитую кровью стену, неприступную стену, сокрушённую голову. То бишь — с какой стороны посмотреть!
Я слышал, слышал… что-то падало сверху. Плотное, сухое. Сначала было звонко, потом — всё глуше, глуше. Дошло до шелеста, он был сух, далёк, печален. Затем начались постукивания… Стук был не зовущий, не требующий, не проверяющий, не подающий сигнал, но ровный, безразличный, прихлопывающий. Ещё был звук, который я не понял: будто коротко, сильно, входяще прошуршало сверху вниз. Всё стихло. Наступила всеобъемлющая, всепроникающая, всеукутывающая тишина тьмы и покоя, и она становилась глуше, полнее, бездонее. Тогда я понял: звуки можно не только слышать, но и чувствовать. Думаю, нужно объяснить. Это… ну, как если бы научился читать чужие мысли, или начал видеть будущие события, или давным-давно минувшие. Не знаю точно, я никогда не обладал такими дарами. Или обладал? Не помню…
В голове моей ветер гонит, кружит сонмы мыслей, фантазий, ничем не связанных, мучая и истязая меня. Не чувствую ни мучений, ни истязаний… или время их ещё не приспело, и ещё могу пребывать я в праздном неведении? Этого тоже не знаю. Проверим эмпирически. Иного способа, пожалуй, не отыскать.
Самое любопытное: качество звука никаким образом не меняется, но преимущество заключается в возможности — посреди кромешной тьмы — получать представление о происходящем вокруг. Я стал подобен подводной лодке, погружённой в таинственные недра, которая чутким своим сонаром обследует обступившую её враждебную тьму, выбирая направление движения. Зачем мне двигаться куда-либо? Похоже, я здесь надолго застрял, и ещё долго не видать мне света…
Как это было? Сейчас припомню: земную жизнь пройдя (здесь исчисления излишни, поэтому, не стесняясь, отбрасываю прочь), я очутился в сумрачном лесу. Так? Не уверен, но близко, близко, рядом… Или я хочу так думать? Хочу думать… Хочу ли я думать? Не уверен, но мыслей — тьма, то бишь много, очень-очень много, и не проглянет за этой долбаной тучей луч надежды! Только не сюда. Туда, сюда, вниз, вверх — по всей моей маленькой неказистой сфере… Роем, клином, лавиной, потоком… Вот опять этот хаос, хоровод, этот хренов ветер-поток-кружение. Не можешь противиться — не противься, не можешь совладать — не борись, не можешь остановить — не пытайся.
Корни растут вниз. Конечно, вниз, куда же ещё? Ну, в сторону, точно непослушный вихор волос — торча и завиваясь… Только не вверх! Вверх растёт остальное дерево. Я плыву в своей субмарине, внимательно обследуя сонаром пространство. Шумов много, что меня и успокаивает, исключая возможность столкновения с препятствием. Откуда здесь препятствие? Не знаю, не знаю…
Шумов действительно много: жизнь не бывает бесшумна. Вот слышу: кто-то освобождает себя. Звуки эти я ни с чем не перепутаю. Сначала сжатый воздух с шумом выходит наружу, шум может быть разной степени: от негромкого полушёпота до громоподобного раската, затем шлёпается или стукается о землю исторгаемое, потом, если ничего не путаю, наступает краткое ощущение счастья… Ну и выбрал местечко! Уверен: это мужчина — звук удаляющихся шагов тяжёлый, женщины не ходят так. Впрочем, мне всё равно. Пару раз был звук дождя: часто, сильно, непрерывно, шлёпно, плотно колотило довольно долго. Ревела мощь громов, и содрогалась почва, вдавливающаяся в страхе от жутких этих рыков. Потом первый дождище выдохся. Стала сыпаться лёгкая манна колкого дождичка, мелким бисером шурша по земле. Громы звучали не так жутко — вдалеке, едва слышно, будто заткнули их перинами… Или я ошибаюсь, и то был один дождь, один долгий-длинный-долбаный дождь, один дождь в двух актах, без ан╛тракта? Или был антракт? Не уверен, не помню, может, и был.
Мне не любопытно. Мне не страшно. Мне всё равно. Я фиксирую звуки, будто датчик, оповещающий о землетрясении, только данные мои никому не нужны. Мне тоже… Я брошен. Я позабыт. Я один. Я не могу остановить их. У меня нет сил. Как это действует? Не знаю. Мне незнакомо. Мне неведомо. Ведомо это не мне. Звуков бывает совсем немного, но — неважно: когда звуков нет, движение потока не ослабевает. Что-то давит глыбу мыслей. Она движется, движется, по пути разламываясь, крошась, падая дождём обломков, вторгаясь в пределы моей головы, как куски льда вываливаются из ледника в океан. И здесь и там обломки уносятся неясно куда. Нет, ясно — туда, туда, в Неизвестность… Я не в силах пересечь границ этой Неизвестности. По крайней мере, пока.
Не знаю, сколько прошло времени: день, два, три… Надеюсь, не шесть, ибо тогда надежды на то, что источник мыслей выдохнется, прекратится, иссякнет — рухнут. Терпение моё на исходе. Фонтану не видно конца. Неужели кто-то ошибся в расчётах, допустил, чтобы погрешность, помноженная на вечность, забралась в аргументы, и никакой демонстрации не вывести из них путей к туманному, желанному, шестидневножданному, вожделенному тезису. А что если этот недотёпа я? Остаётся ещё надежда: седьмой день не настал. Для этого есть причины. Интересно, какие? Элементарные подсчёты могли бы помочь, но я не помню пришедшего в голову уже минуту-другую спустя. Не скажу, что вовсе не помню: размытый факт незримо присутствует, только неподконтрольный поток непрекращающихся мыслей дезориентирует механизм определения времени. Иными словами: пришедшее на ум минут десять тому, чудится, что было пару дней назад, а то, о чём думал вчера, мнится случившимся всего лишь четверть часа. Чувствую ваш вопрос: откуда могу я об этом знать? Да я и не знаю, я бессилен здесь что-либо сделать. Как же мне быть? Бедный я, бедный! Кто избавит меня от этого наваждения? Остаётся надеяться: шесть дней не вытянутся в сознании в год, в десятилетие, в четверть века, в полвека, в столетие, в полтора столетия… Заставляю себя прекратить дальнейшие варианты — от мыслей, которые могут увлечь в данном направлении, жутко становится.
Моя голова живёт отдельной жизнью. Интересно, это возможно в принципе? На неуклюжие попытки литературных авторов, разумеется, обращать внимание не стоит. Я хочу признаться и заявить со всей ответственностью: да, действительно возможно, и в переносном, но — и в буквальном смысле тоже. Всем… всем… всем! Чрезвычайное событие, невероятное происшествие, таинственное явление! Мистическое чудо, не явленное даже Мессией, не говоря уже о Его апостолах или иных последователях! Детям до 14 лет не рекомендуется знать, во избежание ужасных сновидений, нездоровых фантазий… Только кому до этого есть дело?! Впрочем, когда объявится автор, который пожелает поведать о том, забегая вперёд, пожелаю ему быть непреклонным и не обращать ни на кого внимание, ибо в таких туманных да тёмных вопросах — никто не эксперт. А ещё — иметь голову на плечах… Ха-ха-ха-ха-ха! (Удачно сострил.) Теперь остаётся запечатать послание и бросить за борт: кому следует, тот и получит.
Даже перерыва на сон не предусмотрено: чудовищный, сплошной адов non-stop. Надеюсь, недолго осталось. Одно время показалось — второе дыхание открылось, и всё нипочём. Весело стало… Теперь — нет! Мерзко, гадко, пакости хочется совершать. Стать, например, птицей и нагадить кому-нибудь сверху на голову. Шлёпнуть так с высоты смачно! Можно ещё на столб взгромоздиться и хрипло, грязно чертыхаться, посылая мир куда подальше. Или делать это изысканно, грациозно и даже отчасти эстетски: полураскидывая крылья, слегка наклоняя вперёд тело, в полупоклоне, но ругаться так же грязно, отвратительно хуля всё, что видит озлобленное око и сознаёт мерзкий, испорченный ум. Хулить не непрерывной бранью, изливая из себя потоки ругательной грязи, а тщательно подбирать мерзейшие, гнусные словечки, извергнув которые, готовить в изощрённом сознании новые поганые словеса и немедля выблёвывать их на окружающий мир. С неизменным полупоклоном, с полураспущенными в стороны крыльями (подобно закопчённому римскому орлу), даже с приседанием на полусогнутых лапках; и совершать весь этот ритуал снова и снова, и снова: обдумать, выдержать паузу, точно опытный декламатор, выхаркнуть с гадким хрипом мерзейшие хулы… О да, я начинаю понимать ворон!
Я устал. Я выдохся. Я обессилел. Хотел было сказать — устал смертельно, но, кажется, это mauvais ton. Появилось ощущение: плотность потока уменьшилась, да-да, уменьшилась, образовались небольшие пробелы, секундные паузы, которые едва-едва заметны, но облегчение приносят значительное. Или мне это только мерещится, и желаемое — наиболее из всего желаемого мной! — выдаю за действительное? Если не так, думаю, скоро голова моя разлетится ослепительной вспышкой, вернее — тёмным разрывом. Тело тут ни при чём! Оно тихо, оно смиренно, оно покойно. Бури угасли. Тело тишайше ждёт обещанного серебряного сигнала. Оно не способно взорваться, да и голова тоже — это всего лишь метафора, рождённая невыносимой усталостью.
Да, да, да! И ещё раз: ДА! Я не ошибся! Вернее — доверился правильному направлению. О, возлюбленный мой Незнакомец, оставивший нам такие незамысловатые расчёты, которые дороже всяких редких формул, грозных заклинаний, сложных, богопротивных обрядов. Я преклоняюсь пред Твоей мудростью. Этот ненавистный поток действительно иссыхает, уменьшается, исчезает, тает. Отличная новость, пусть она и влечёт за собой новые, новые проблемы (они неизбежны!). Я чувствую пустоты, значительные паузы, островки покоя, куски тишины. Лавины, плотного потока больше нет. Есть тоненькая, прерывистая струйка, которая должна вот-вот закончиться, волоча за собою (как крошечный буксир — большой лайнер) огромный пласт покоя и тишины. Я почти дождался. Я собрал в пригоршню, в комочек, в щепоть оставшееся терпение. Я терпеливо жду, когда последняя мысль появится на горизонте сознания и приблизится, и уйдёт, и освободит пространство для чего-то нового, неведомого мне. Вот… вот… я вижу: плавно, неуклонно, величественно движется она. Могу сосчитать то немногое количество мыслей, которое осталось до неё. Исчезла одна… вторая… третья… Я ослаблен. Я измождён. Я счастлив. Я немного волнуюсь из-за того неведомого, нового, надвигающегося. Никакие звуки больше не тревожат меня. Наползающая тишина по╛крывает всё. Так и было предсказано, и грядёт. Ей, гряди!
Вот сейчас! Наступает! Что же будет потом