Рассказы
Опубликовано в журнале ©оюз Писателей, номер 15, 2013
Виктор Валериевич Шепелев родился в 1983 году в Харькове. Окончил Харьковский национальный университет радиоэлектроники. Работает программистом. Стихи публиковались в «їП» № 10, на сайтах «Полутона» и TextOnly, рассказы — в сборниках проекта «Фрам» (СПб.): «Живые и прочие», «Из чего только сделаны», «В смысле» — и в «Антологии странного рассказа»; фрагменты романа — в «їП» № 13, журнале «Харьков — что, где, когда», коллективном сборнике «Аморалка-2». Живёт в Харькове.
История I. Людмила Борисовна С., бывший работник жэка, ищет одно старое воспоминание, и находит его, хотя и с некоторым трудом
| Людмила Борисовна не помнит адресов, но только район, и только приблизительное направление. | Как служитель жэка и его начало, Л. Б. должна бы помнить вообще все адреса, какие только когда-нибудь существовали, по меньшей мере — все дома подведомственного района, дворников их и коммунальные задолженности их. Впрочем, можно предположить, что именно так она и помнит/не помнит все адреса: как про 18-е июля можно с уверенностью сказать что оно — было, но все детали не отличить от 15-го или 22-го. |
| Людмила Борисовна почти уверена, что узнает нужное место, когда её приведут, но не узнаёт. Охота длится четвёртый день. | Когда мы что-то ищем в городе, мы называем это охотой. Всё, что можно найти в городе, может обладать соб-ственной волей или, по крайней мере, действовать по непонятной нам логике — поэтому мы именно охотники, следопыты и загонщики, а не собиратели. Мы выслеживаем, преследуем и загоняем просроченные консервы и упаковки туалетной бумаги, бензоколонки и автостоянки, автоматы пополнения счёта и обзорные площадки, радость и память. Маша — наёмная охотница за памятью, я её помощник, Людмила Борисовна — клиент. |
| Из бесконечных дворов спального микрорайона каждый второй кажется похожим. Каждый второй мог быть тем самым, но мелочи выдают, выбивалки для ковров там не было. | Спальные районы этого города фрактальны (в отличие от центральных, где почти невозможно спутать и бессмысленнейший переулок с другим). Множественное самоподобие комнат, квартир, подъездов, домов, дворов, блоков и целых микрорайонов позволяет потеряться множественно, ошибиться на километры, будучи уверенным, что искомое «буквально за углом». Как ни странно, эта тщательно просчитанная система систематически нарушается мелочами, составляющими как бы «индивидуальность» каждого клочка пространства: ни в каких двух дворах детские качели, выбивалки для ковров, голубятни, случайно сваленные бетонные плиты не уложены одинаково. Умение ориентироваться по этим приметам, впитывать и ощущать их — один из секретов Машиной работы. |
| Людмила Борисовна трижды говорит «за этой аркой», и трижды почти уверена, но двор всё равно не тот. Разводит руки и стоит растерянным пингвином в пол-оборота внутрь себя. Ей стыдно, и стены вокруг покрыты густой неузнаваемой бессмыслицей. | «Арки», рассекающие прямоугольных монстров девяти- и двенадцатиэтажек — совершенно особая архитектурная форма. Они похожи на межвагонные тамбуры, в комнатах над арками холодно и сквозняк, накурено и вонь, шум и щели в полу; проходя под аркой, всегда рискуешь попасть не туда, куда, казалось, она ведёт. Мы делаем так: сначала прохожу я, а Маша внимательно наблюдает снаружи, чтобы исключить всякий обман, чтобы видимое вдалеке пространство оказалось именно тем, в которым я и окажусь. Затем проходят все остальные, а я наблюдаю, исключая вероятность того, что внезапное искажение пространства соединит их с совсем иным местом (нам неизвестно доподлинно о таких случаях, но возможность исключать нельзя).
Тексты, которые накапливаются на стенах, дивно разнообразны, слабо предсказуемы, и резко меняются от района к району. За те годы, что городом никто не владеет, налипли, поблёкли, облетели и налипли заново несколько миллионов объявлений, афиш и лозунгов, агитационные граффити сменились констатирующими, а затем — информационными, но в спальных районах они по-прежнему, невероятным образом (учитывая, что почти все эти дворы давно покинуты) уступают тривиальным скабрёзностям. Важно понимать, что все охотники, в большей или меньшей степени, умеют различать среди всех бессмысленных надписей, среди «Ключи 200 м →» и «Эта сторона улицы наиболее опасна», среди «Мачик — лох» и «Васильевы ушли. 20.12.2012» — среди всего этого мы умеем находить (и оставлять) информацию, которая может спасти жизнь. Или, по крайней мере, сделать охоту — хорошей. |
| Внезапно весь район и все предметы превращаются в нечто иное, совершенно незнакомое. Но в следующий момент Людмила Борисовна снова знает, где она. | Ощущение «внезапно незнакомого» по отношению к стопроцентно привычным вещам описано многажды. Я до сих пор помню, как лет в десять мне целых пятнадцать минут казалось непривычным, иностранным, слово «булка» — настолько, что я был почти уверен, что где-то перепутал буквы, произнося его. Охотники научились использовать это редкостное чувст-во во благо, и даже искусственно вызывать его в себе. В истории нашей небольшой группы, нашего племени — несколько жизненно важных открытий, сделанных именно охотником, внезапно ощутившим себя чужим посреди трамвайной остановки, через которую проходил несколько раз в день на протяжении многих лет. |
| «Всё просто», она говорит, тот двор в соседнем микрорайоне, точно таком же. Идёт не задумываясь, как из школы, или из магазина, размахивая сумкой о чём-то своём. | Маша говорит: Слоями тысячелетнего ила оседает в памяти именно то, что ты увидел когда-то давно на самых привычных маршрутах. То самое, что происходит только единожды, и, как смещённая в другом дворе выбивалка для ковров, отличает именно этот день. То самое, что отличает 18-е июля и от 15-го и, в равной степени, от 22-го. |
| Людмила Борисовна не выходит в тот двор. Она не ошиблась, он точно за следующей аркой, но входить в него не обязательно. Она вспомнила что-то. | Маша говорит: мы нелинейны. Время может быть ещё и линейно, а мы — нет. Огромные участки памяти совсем ничего для тебя не значат, ты даже не станешь рассказывать это, как забавную историю, новому знакомому — потому что и истории-то никакой не было. Многое из происшедшего просто изотрётся в белизну — чтобы потом, двадцать, или сорок лет спустя, нахлынуть на тебя из этой белизны — не болезненное, не важное даже, просто когда-то бывшее с тобой, приходящее только спросить: почему ты забыл? Где, как, хоть раз, ты показал, что вот это — с тобой — было.
Я не знаю, что искала Людмила Борисовна, и что с ней будет теперь. Я просто — теперь — не могу забыть: в таком же точно дворе, в спальном микрорайоне, мне шесть или восемь лет, вечер, и фары проезжающих машин смещают наши тени — мою и моего лучшего, единственного друга, — по стене стоящего рядом гаража. Мы сидим на столе для домино и ждём следующей машины, пока наши тени отправляются на небо. |
| И возвращается туда, откуда пришла. |
|
История II. На остеклённом балконе четвёртого этажа обнаружен туристический рюкзак, и за ним идёт охота
| Большой рюкзак висит на внутренней стене балкона, в торце девятиэтажки, виден снизу. Рядом санки, пластиковый таз с отломанной ручкой, телеантенна. Они не нужны, а рюкзак нужен. | Новостные сайты и блоги сделали популярной тему «Как правильно снарядиться, уходя из города» — задолго до того, как исход стал действительно массовым (кажется — усилиями тех же сайтов и блогов), задолго до того, как стали отключаться сервера и пропал бесплатный WiFi, сколько-нибудь приличных сумок уже было не добыть, не говоря уж о нормальных современных рюкзаках, с жёсткой спиной и креплением на поясе. Это и неприятно, и глупо — паникёры, которые и размели весь ассортимент туристических магазинов, ещё успели уехать на поездах и высоких покачивающихся автобусах. Те, кто уходили позже, и те, кто ещё остался, носят еду и оружие в пакетах из старых супермаркетов, в клетчатых сумках, в картонных коробках из-под лазерных принтеров. |
| За домом улица Архитекторов, а дальше только волны бьют в край города. Перед домом редут детского сада, деревья, дет-ские площадки, трубы погребов, остатки голубятни. | Улица Архитекторов — одна из немногих улиц, название которых никогда не менялось — кривая, узкая дорога, проходящая на задворках района, между двумя рядами стальных контейнеров-«гаражей». Если найти проход между гаражами внешнего (по отношению к микрорайону) ряда, раньше можно было увидеть окружную дорогу и что-то за ней.
Коридоры и лестничные пролёты типовых детских садов настолько узки, что во времена уличных боёв почти все они использовались как окопы. В пространстве незнакомого двора, когда оно простреливается с крыш по всем направлениям, детский сад — лучшее убежище. Не стоит пытаться укрыться в частных погребах: эти узкие ямы, бетонированные и покрытые железными крышками, конечно, можно найти на любом свободном участ-ке поверхности, но они могут стать смертельной ловушкой, если у вас нет противогаза. Голубятни — стандартные деревянные домики на бетонных постаментах, прихоть строителей микрорайона — ненадёжные (за одинаковостью) топографические приметы — давно заброшенные, заколоченные или обжитые подростками — сгорели все в один месяц, когда жители покинули дворы, а пожарные — свои части. Деревянные стены, крыши и насесты, принесённые подростками остатки диванов, всё выгорало в золу, больше не сгорало ничего, потому что рядом с голубятнями больше ничего не было. Говорили о самовозгорании паутины, говорили и об огненных птицах. |
| Перед шестым подъездом огромная плакучая ива, трижды расколотая прямыми попаданиями, живая, заслоняет окна и мешает оценить обстановку. Миска с едой неведомого зверя. | Эти звери, раньше близкие человеку и отдельные от него, кажется, не хотят больше иметь с нами ничего общего. Мы забыли, как они назывались, когда нужно было их назвать — если придумать им новое имя, оно тоже мгновенно улетучивается из памяти. Впрочем, называть их и нет смысла — как не нужно названия тому, от чего не может быть ни пользы, ни угрозы, ни приметы. В последние месяцы я почти перестал их видеть, просто помню, что эти звери всё ещё здесь. |
| Под козырьком подъезда с особой доски расползлись на стены десятки слоёв мерзкой бумажной чешуи, покрыта даже панель домофона, на которой чешуя дер-жится плохо и тлеет, домофон не работает. | С тех пор, как закрылись жэки, разошлись по домам дворники и управляющие подъездами сдали ключи (или навсегда увезли их), баланс в рекламном бизнесе непоправимо нарушен. От досок, стендов и столбов, обжитых раньше, они распространяются безудержно и бессмысленно, покрывая любую плоскую поверхность. Там, где их не смывают дожди и не рвёт ветер, возникают многолетние наслоения, смешивающие все имена и сообщения. Мы знаем это, но не знаем, для кого имеет смысл по-прежнему клеить рекламу в опустошённом городе и что они рекламируют. Одно из железных правил охотников — не читать тек-стов с незнакомой бумаги и не исследовать, что скрыто под её слоями. |
| На первом этаже жестяные почтовые ящики разорваны изнутри, стылая бумажная пена облепляет щиколотки, кого-то тошнит, кто-то подпирает дверь. Лифт не обесточен, но жадно, лениво и медленно щёлкает челюстями где-то на верхнем этаже. Из щели между дверями его шахты пахнет старой баней. | Те, кто уверен, что помнит старые времена, склонны соглашаться, что даже тогда полиграфический хлам в почтовых ящиках самозарождался и увеличивал свою массу, если его не вычищать. Нынешние ящики больше всего напоминают взорвавшиеся огнетушители.
Включение и отключение коммунальных систем в многоэтажках спальных районов не подчиняется никакой понятной нам логике. Известно лишь, что включения и отключения происходят — иногда по нескольку раз в день, иногда обесточенный полгода назад район вдруг вспыхивает фонарями в районе пяти утра, или на обезвоженной и покинутой даже охотниками Холодной горе не только холодная, но и горячая течёт из кранов. Естественно, многие системы не выдерживают таких перепадов и рассыпаются ещё быстрее, чем в эпоху жэков, громко лопаются оставшиеся энергосберегающие лампы, через лифтовые шахты поднимается душистый пар от лопнувших в подвале труб. |
| Каждый лестничный пролёт по-своему изукрашен: то амулетами и тонкими значками, то хулой, хвалой и практическими рекомендациями граффити, то довольно свежей краской поверх неузнаваемого, налипшего на стены. На площадках между этажами сильно сбиты углы, перила погнуты — здесь было тяжело развернуться с чем-то тяжёлым. | В некоторых 16-этажках так называемой «улучшенной» планировки существуют грузовые лифты — но даже там на эти лифты мало кто полагался. Заканчивая свой жизненный цикл в этом городе, паникуя, прячась, убегая, жильцы чего только не втаскивали по таким лестницам и не стаскивали вниз. Сейфы, оружие, бронированные двери и окна. Чемоданы, шкафы, комоды — к ждущим у подъезда, паникующим служащим служб грузоперевозки и их недостаточно вместительным фургонам. Мешки с цементом, бетонные блоки, гробы, новогодние ёлки, чугунные ванны, детские коляски-«внедорожники», велосипеды и мопеды, крупную бытовую технику. Они прятались, убегали, покупали и мастерили амулеты, поддерживали иллюзию нормальной жизни, спивались и в конце концов все ушли. |
| Крышки мусоропровода намерт-во зафиксированы где сваркой, где цементом, где сотней слоёв упаковочной бечёвки, изнутри в них били чем-то тяжёлым. | Насколько мне известно, от сквозного мусоропровода, пронизывающего весь дом, многие подъезды отказывались, намертво заваривая отверстия на всех этажах, ещё в благополучные времена — объясняя это вонью и шумом. Позже причины стали другими: несколько раз в сутки (больше ночью, но в некоторых домах — чаще, и намного чаще) с шумом опорожнённого мусорного ведра нечто пролетало вверх по трубе и с силой выбрасывалось на лестничных площадках, зачастую срывая крышки с петель. Из всех выходок дворных духов эта была одной из самых опасных. |
| Дверь той квартиры не заперта, но прикрыта. Из квартиры много раз уходили, последний — чужие и в спешке. В ванной сброшено на пол бельё, светлое, хлопковое, женское, трусики, майка, цветные носки. Она спешила уйти. | Мне представляется: вот она, девушка-охотник, небольшая, ловкая, симпатичная, пока её товарищи обустраивают занятый пункт, обнаруживает в квартире старую, но прочно стоящую ванну, в кранах есть вода (возможно, горячую трубу в подвале тогда ещё не прорвало — или она была готова мыться и в холодной). Снимает всё снаряжение, снимает бельё — между прочим, довольно новое и чистое и какое-то очень девичье, цветные полосатые носки, наверняка любимые. Потом что-то спугнуло их, заставило быстро покидать это место, возможно, что-то гнало их, может быть, ночью — и она, матерясь, влезла в штаны и куртку, или даже просто схватила их в одну руку, в другую — пакет с едой и оружие — и бросилась догонять своих. Интересно, помыться-то хоть успела? |
| Кухня напоминает о взрыве или пожаре, всё в копоти, пустое, рама и стекло прочным пузырём выгнуты наружу. | Изменение состава газа, подаваемого по бытовому газопроводу, многих застал врасплох. Говорили также, что состав этот поменялся не везде одновременно, что газ, или нечто, живущее в нём, стало взрываться по собственной воле. В таких выгоревших кухнях главное — не задерживаться и не вглядываться: даже не следы людей, а обычные вещи, искажённые силой взрыва, отпечатавшись в памяти, немедленно начинают сводить с ума. |
| В средней большей комнате была наблюдательная позиция. Гнёзда стрелков свёрнуты из старых курток и свитеров, засыпаны сигаретным пеплом, гильзами, одно залито чаем. Оставленная зажигалка. | Мы до сих пор не знаем — и, вероятно, не узнаем уже никогда — как и почему в спешно покидаемом городе остались, практически в общем доступе, такие запасы самого разнообразного оружия и боеприпасов. Непонятно даже, откуда всё это в городе взялось. Возможно, ждали войны, собирались вооружать ополчение, или всё это просто случайность, но факт остаётся фактом: един-ственное, с чем и годы спустя у охотников не остаётся никаких проблем, так это с оружием. Страшнее всего было в первые месяцы: днём вступали в беспорядочные перестрелки разные группы, по ошибке, злому умыслу или из корысти, а по ночам демоны страха обступали любое освещённое пространство, заставляя дежурных палить в темноту, непрерывно курить и пить крепкий плохой чёрный чай. |
| Часть окна прикрывает всё та же ива — оттуда и подошёл демон, которого они не заметили. Не оставаться здесь до темноты. | Демон страха — ловкая тварь, умная, почти незаметная и очень липучая. Он может подбираться по сложным траекториям, оставаясь за пределами освещённого пространства, взбираться по стенам и ветвям прилегающих к стенам ив. Окна не могут его остановить. Он может внезапно прыгнуть на шею и впиться под волосы, между черепом и позвоночником, отлепить его после этого невозможно. Он может годами выслеживать группу, которую спугнул — а может годами, затаившись на внешней стене у оконного проёма, ждать следующей группы. |
| Рюкзак действительно висит на балконе, а под ним, на том же гвозде, вбитом в бетон — ещё один рюкзак, невероятная удача. Остаётся только выйти, если повезёт. | Мы не знаем, кто проектировал эти балконы, стопкой сложенные один на другой, кто остеклял их и захламлял, превращая в кладовки, кто курил на них и развешивал бельё, кто оставил на них туристические рюкзаки и дет-ские велосипеды, кто смотрел с них на фейерверки и на проносящиеся за окружной фуры. Выходя на чужой балкон, я помню только о том, как хрупок этот бетон под ногами, и как некуда мне с него деться. |
История III. Я беседую с охотниками за ничем, направляясь в места для пожилых и инвалидов и пытаясь узнать дорогу
| Они спросили, кто я, и чей, и один ли я. Я ответил, что в ту сторону всегда хожу один. | «Охотники за ничем» — собирательное название небольших разрозненных групп вдохновенных лентяев, по разным причинам убегающих той большой ежедневной кропотливой работы, которую непрерывно проделывают все прочие охотники города. Мы проводим время, выслеживая и загоняя то, что осталось от жизни и быта в нашем пространстве, и таким образом не сходим с ума — они же не проводят, не выслеживают, не загоняют, не сохраняют быт, избегают зданий, не выставляют дежурных на ночь. Ночуют в кабинах польских фур, перекошенных троллейбусах и больших городских автобусах, сплошь облепленных рекламой, рассматривают идущих мимо. Мой преподаватель культурологии, Александр Евгеньевич, который как-то провёл неделю в одной из их групп (пытаясь выяснить, знают ли они о будто бы существующем выходе из города в сторону Чугуева), называет их «монахами-трикстерами». |
| Они спросили, что я несу, и много ли, и нет ли чего разделить с ними. Я отвечал, что ни еды, ни питья им не уделю, ни бумаги от газет, но дам и сигарет, и огня, и зарядку от старой нокии. А они на это сказали, что у них есть старая нокия и зарядка им нужна. | До сих пор город — не столько дикая пустыня, сколько очень большая, сильно захламлённая и порядком одичавшая детская. Основное занятие и главный опыт охотников — не «как найти хоть что-то», а «как найти хоть что-то в этом бардаке», хищном и недружелюбном, но изобильном. Даже охотникам за ничем не приходится голодать или отбирать еду у путников, они довольны единожды найденным складом сухих завтраков, или разграбленным грузовиком с однообразными консервами, многажды просроченными шоколадными батончиками и засушенной веками курагой.
По причине, которая давно потеряла всякую важность, каждому сотовому телефону положен свой кабель питания, подходящий только ему. Всякому охотнику приличествует собирать зарядные устройства, встреченные на пути, и по первому слову отдавать их тем, кто владеет должным телефоном — и надеяться, что придёт время, когда все зарядки, и все телефоны, и все прочие вещи наконец окажутся на своих местах. |
| Тогда они спросили, как и откуда я шёл, и давно ли. Я называл им улицы, но названия улиц изменились и были им незнакомы, говорил приметы, но приметы ускользали и были им чужими, тогда я сказал по маршрутам транспорта, и по маршрутам транспорта они поняли. | Остатки мобильной сети обнаруживают себя в сухую безветренную погоду, при сплошной облачности. Тогда многие из сотовых, если не забыть их зарядить и вынести из-под крыши, показывают одну палочку на индикаторе сети, а старые мощные нокии — иногда даже две. И тогда десятки и сотни эсэмэсок, ранее потерянных и успевших потерять смысл, наполняют наши телефоны, и мы больше всего ждём сообщений от тех, кто исчез или уехал, и шлём им свои сообщения, и всматриваемся в ослеплённые дневным светом экраны, ожидая, что на них появится «Сообщение доставлено» или хоть что-то.
Незадолго до прекращения всякой власти над городом городские власти ускорили процесс переименования улиц — настолько, что не успевали печатать новые карты, настолько, что перестали следить за уникальностью имён и за тем, чтобы одна улица одинаково называлась по всей протяжённости. Они именовали, переименовывали и разыменовывали обратно, снимали асфальт и вновь клали его, сносили старые уродливые памятники, полвека служившие точной приметой и местом встречи, выстраивали сияющие бизнес-центры, которые заслоняли все известные ориентиры, окружали заборами строек целые микрорайоны, реставрировали до неузнаваемости центральную площадь. Как будто они ждали вторжения, хорошо подготовленного и заранее распланированного, которое должно было захлебнуться ещё на окраинах, не узнав того города, по плану которого рисовались планы основных ударов и движения колонн пехоты. Потом власть исчезла, а процесс продолжился. Всякая детская память, всякая примета и карта стали бесполезны в этой переменчивой топографии, и только маршруты транспорта — трамвайные рельсы, троллейбусные провода, станции метро, номера некогда проходивших здесь маршруток — сохраняли смысл и удерживали город в прежних формах. Среди граффити и старых афиш на каждой стене выделяются непрерывно обновляемые указатели: «ст. м. Московский проспект — 100 м» или «№№ 234, 115, 88», — их-то и должен уметь различить охотник, заранее зная, какой из маршрутов, или какая ветка рельс ведут туда, где будет добрая охота. |
| Также спросили, куда я иду, точно ли туда, как они поняли, или в иное место по дороге. Приходилось отвечать, что точно, к пределу города, в деревню старух, где живут на земле, не закрывают окон и никогда не охотятся. | По-видимому, задавая этот и следующие вопросы, охотники за ничем следовали какому-то ритуалу, либо просто поддерживали беседу: всем извест-но о том месте, в западной части города, где нет никого, кроме пожилых женщин, живущих поодиночке в старых домах: кирпичных одноэтажных, на двух хозяев (одна половина всегда пустует), либо двухэтажных многоквартирных, с отдельным входом для каждой квартиры, так что у живущих на первом этаже есть собст-венное крыльцо, а у живущих на втором — целый собственный подъезд с двумя лестничными пролётами. Высокие спинки кроватей старух завешены кружевными шторками, кухни наполнены дымом пригоревших на сковородке шкварок, а тарелки и стаканы в чайных сервизах позвякивают от тяжёлых шагов по деревянному полу. Старухи никогда не селятся рядом друг с другом. |
| Они спросили, верно ли есть такое место, и я ответил, что точно так, что видел тех, кто был там и вернулся, и сам однажды смотрел на старух из отдаления. | Охотники за ничем, конечно, знали, что означает выгоревшая красная лента, прицепленная к моему рюкзаку: «сейчас я не на охоте, я не скрываюсь и не опасен», и иду один. Никто не пойдёт через весь город с красной лентой, если может этого избежать, — и никто не пошёл бы в ту часть города, к старухам, с их ежемесячной долей от охот, лежалыми телепрограммами, дешёвыми крупами, халатами в огурцах, тёплыми рейтузами, кастрюлями — если бы не это чувство обязанности перед чужими, и вины за эту чужесть, которым старухи и удерживали себя в городе. |
| Предложили еды, и ел с ними, преломив пачку сухой вермишели, сдабривая её шпротным паштетом. | Приближающиеся к бесконечности объёмы продуктов питания, который производит и потребляет город-миллионник ежегодно, можно оценить, лишь увидев воочию эти объёмы брошенными, забытыми при отступлении, наполнившими многокилометровые охотничьи угодья. Не всякая сохранившаяся еда — добрая еда, быстрорастворимая — уж точно нет. Но эта конкретная вермишель по-прежнему оказывается вкусной, как тогда — до того, как всё началось/закончилось, ещё раньше того, как началось и закончилось многое другое, когда студентами мы покупали её — не забуду цену 35 копеек, даже когда забуду всё остальное — и грызли именно так, за отсутствием в нашем мире чайника и даже самого понятия чайника.
Жест предложения еды для здешнего охотника, даже для ничем не владеющих охотников за ничем — не щедрость, а только лишь приглашение к долгой беседе. |
| И тогда уже они спросили, для чего идти к старухам, и я для чего иду, и те, кого я видел, для чего ходили. А я отвечал, что старухи тяжелы и не могут охотиться, ни находить новые места для жизни. | Неизвестным, но несомненным образом старухи организовывают пространство вокруг себя. Это больше не пространство большого города, даже отдалённого района его: широкие пустые дороги с глубокими рытвинами, в лужах которых хрустят мелкие круглые полые камешки (кокс?), как в дальних шахтёрских городках, во дворах растёт шелковица, крыши сараев покрыты липким рубероидом, летняя кухня одним углом завалилась на старый тополь в десять охватов, в который вбиты несколько кривых гвоздей и самая нижняя ветка которого настолько высоко, что ты помнишь, как толстый рыжий кот два дня не мог спуститься оттуда, дощатые сортиры, неизменные телеантенны, принимающие ничто, и в тяжёлых ящиках старых письменных столов всё тот же бессмысленный, но такой любопытный хлам нескольких поколений. |
| И что к каждой из старух должны приходить, и нести консервы, и крупы, и сухари, и за это старухи будут помнить нас, и рассказывать собакам, а собаки — демонам и духам, а демоны и духи — гоблинам старых строек, а гоблины передадут воздушным рыбам большим и малым, а рыбы разнесут по всем этажам, и так город примет тех, о ком помнят старухи. | И сейчас ещё мне тяжело представить что-то тяжелее этих коротких визитов к нашим старухам. Запахи в их домах, медленные разрежённые разговоры ни о чём, бесконечно навязываемый чай, неуютная жалость к их пустотному вниманию, их зоркому невидящему всматриванию в позадесятилетние газеты, их шаркающим неточным шагам. Их робкая властность, выдаваемая за бескорыстную заботу, невозможность избежать их советов или нарушить эти советы, незыблемость их представлений о мире, их тайное превосходство над городом. Старухи непобедимы. |
| Они спросили, всего ли один раз нужно прийти к старухам. Я признал, что напротив, их посещают регулярно, не чаще и не реже чем нужно, узнавая срок от воздушных рыб, движения которых видят старики, живущие с нами. | Есть старухи из деревни старух, и есть наши старики. Между ними, как правило, нет ничего общего. Наши старики — постаревшие знакомые или случайные встречные, иногда родст-венники (чаще — двоюродные и троюродные, с ними проще), иногда наши вузовские профессора или форумные знакомые, они — это мы, мы стареем, у меня полная голова седых волос, и они старели точно так же, но раньше, и скоро они умрут.
Старухи же — это совсем другое. |
| Сказав так, я стал спрашивать у них дорогу. И они отвечали, что названия улиц изменились и незнакомы, и топография перекрёстков будет чужая мне, но маршруты, бывшие маршрутами транспорта, неизменны и выведут к нужному месту. | Безусловно, охотники за ничем — ни в чём не заинтересованные, умеренно любопытные и избегающие зданий и долгих стоянок — лучшие знатоки дорог города. Тому, кто положится на полученные от них сведения, однако, следует учитывать и их малопрактичную отрешённость от дел и опасностей города, и специфическое чувство уместности (зачастую требующее давать указания не прямо противоположные нужному направлению, а всё же ведущие в итоге к местам иным).
Проще говоря, у охотников за ничем стоит спросить дорогу, если встретишь их, но не стоит безоглядно доверять ответу. |
| Они рассказывали, где незаметное в старой траве разветвление трамвайных путей выводит на мост с проступившим скелетом; о том, какие номера микроавтобусов шли в обход старого элеватора; о том, какие станции истинного и ложного метро я буду видеть, если не собьюсь с пути; о том, когда мне придётся пройти над морем рельс. | Поперечные стальные балки-опоры, на полсантиметра выступающие из асфальта моста и перекрещивающиеся с трамвайными рельсами, — как ни странно, не прихоть изменившейся топографии, а изначальная особенность конструкции. Пассажиру пересекающего мост автобуса — когда таковые ещё существовали — колёса, подпрыгивающие на этих балках, навязывали особый устойчивый ритм. Этот ритм невозможно не вспомнить, даже когда пересекаешь мост быстрым шагом, пригнувшись так, чтобы живущие под мостом не заметили твоей головы над его перилами.
Море железнодорожных рельс расходится из-под другого моста, в нескольких километрах от первого. Густая, но как бы прозрачная дымка, в которой скрываются рельсы, грузовые вагоны, горящие разом семафоры, будки и другие ж/д мосты («Счастливого пути!») — самое прекрасное, что я видел в этом городе — и до того, как всё изменилось, и после, и навсегда. |
| Напоследок они стали насмехаться надо мной, глумливо говоря, что опередят меня во всякое время, что сами навестят старух и украдут мою удачу. Я не отвечал, зная, что они только лишь хотят сбить меня и не способны никого опередить. | Конечно, они бы могли трижды обогнать меня на своём старом широком низкопольном автобусе, на борту которого размашисто выписан старый маршрут «Madrid — …» (а новый и последний маршрут — уже после того, как автобус был перекуплен для города — размножен в ксерокопиях, и прикреплён на скотче, и всё ещё дер-жится под стёклами; эти топонимы теперь представляются намного более фантомным, чем несуществующий вовсе Мадрид).
Конечно, охотники за ничем — импульсивные, непредсказуемые, неконтролируемые — могли бы въехать на широкие бугристые улицы между домами старух, и звонить и стучать в их двери, и силой забрать у них что-то, о чём я не имею никакого представления. Они могли бы даже убить всех старух, так что никому бы больше не пришлось испытывать этого стыда, вины и тоски по больше-не-будущему. Конечно, они могли бы сделать всё это — если бы колёса их старого автобуса давно не рассыпались в пыль, и жители автобуса не застыли в этой неудобной точке, посреди сложного перекрёстка, между всегда красных светофоров. Если бы они ещё были. |
История IV. Стас З., бывший охранник круглосуточного супермаркета, назначенный дежурным на стоянке группы в университете, выполняет ночной обход
| Стас З. не спит, а все спят и их не тревожат шаги. | Чтобы спокойно спать в этом городе, необходимо всю ночь слышать шаги: спокойные, мерные шаги того, кто не крадётся, не убегает и не ослаб от ужаса. Ещё важнее, проснувшись посреди ночи, точно знать, что эти шаги — шаги кого-то знакомого, двуногого прямоходящего, обутого в старые ботинки. Для этого и нужен ночной дежурный. Стас З., некогда работавший ночным охранником в супермаркете, часто вызывается дежурить — оно и к лучшему, охотник на что бы то ни было он никудышный: медленный, но беспокойный. |
| Кто-то спит на спине, закинув руки за голову, лицом в небо. Закрыт портфель, но карандаш откатился к стене, утром его не найдут. Чёрная тень чёрного стола лежит поперёк его груди, как одеяло. | В некоторых аудиториях по ночам всё ещё пасутся в два-три ряда старые парты. Их тёмно-зелёные шкуры и неуклюжие тела иногда привлекают к себе охотников-одиночек, тех, кому к вечеру обязательно нужно уйти на два-три этажа от основного места ночёвки, сидеть, прижав к спине парты рассыпающуюся тетрадь, возможно — дописать в неё несколько строк, но скорее нет. Главное же — ссыпать тетрадь в порт-фель, неизбежно потерять карандаш, и долго без сна лежать между рядами трёпаных, многажды перекрашенных деревянных монстров, чувствовать их защиту и равнодушие.
У такого охотника — худого неряшливого декана, например — в портфель помещается, наряду с ссохшимися тетрадями, топор на длинной удобной ручке, но дежурный всё равно заглянет в аудиторию, где спит декан, как и во все другие помещения, где спят: мы не можем позволить себе потерять кого-то ещё. |
| Кто-то спит, завернувшись в тол-стый бесцветный пуховик, по старой привычке, подтянув колени к груди, лицом к стене — как спал на вокзалах и в переходах. До него и за ним спит коридор, белые трубки ламп спят, вздрагивая; спит пятно темноты на повороте. | Обязательное свойство хорошего места для ночёвки: много простран-ства, длинные коридоры, двери без замков. Никаких малогабаритных квартир, личных кабинетов и надёжно бронированных офисов. У дежурного должна быть возможность всю ночь совершать неспешный обход, у спящих охотников — выбрать себе место для сна. Также важно, чтобы в здании, которое мы занимаем, хватало места всем прочим, кто уже обитает в нём, всем видимым и неразличимым, истинным и мнимым жителям города, всем его асурам и дэвам, неупокоенным духам и экзотическим животным. Охотникам пришлось научиться жить в местах, им не принадлежащих, и нигде не задерживаться — так, как в старые времена умели только пропившие свои квартиры старики и ничейные дети.
Университет — вполне подходящее место. Иногда — вокзалы, театры, автосалоны, однако следует учитывать и собственные свойства здания: некоторые большие торговые центры очевидно злонамеренны. |
| В рамах окон спят мальки и песчаные крабы, надёжно прикрытые полосами белой бумаги. На огромных стёклах спят карты мира и прочих миров, противоречивые. На батареях, в тени каменных плит подоконников, спят тряпки. | Самый эффективный способ мыть окна — сложить в большой неплотный ком старую газету и тщательно растереть по стеклу небольшое количество мыльной воды; тряпками получается намного хуже. Лучший способ заклеить щели — использовать мучной клей-стер и тканевые полоски, а чтобы приклеить бумажную — достаточно потереть её куском мыла; самоклеющиеся бумажные полосы трудно найти и, как правило, их срок годности и клеющие способности давно вышли.
Мыть и заклеивать окна, захватив новое здание, совершенно необязательно. Как правило, мы приводим в порядок только окна, выходящие во двор (лучше всего — как в университете — чтобы это был внутренний двор, чтобы из окон видеть только окна же и контролировать внутренний периметр), а те, что выходят на проспекты, площади и улицы, плотно завешиваем. Впрочем, завешены они или нет — из внешних окон так и тянет бросить взгляд наружу-и-вниз, как бы в ожидании запаздывающего такси. |
| Стас З. не спит, не смотрит на окна, не боится темноты. | Стас говорит: ночью в пустом супермаркете охраннику нечего охранять. Единственный кассир неподвижен; редкие покупатели молчат, не поднимают глаз, нервно перетаптываются, пока кассир, не просыпаясь, печатает чек на их бутылку водки или банку детского питания, на полках шуршат и постукивают по своим делам товары с истекающим сроком годности, а снаружи, к передней, стеклянной, слишком тонкой стене, приходят из темноты чудовища, бездомные, животные, подгнившие воспоминания, распластываются на стекле инопланетные насекомые, твоё собственное отражение оживает и закуривает сигареты из по-следней пачки, которую ты выбросил три года назад, и учительница, умершая в последний день августа, перед пятым классом, возвращается проверить выполнение летних заданий. |
| Спит обычная одежда на верёвках, луна-тучи-луна вспыхивают на ней как реклама со здания напротив, одежда медленно сохнет, из кранов медленно довытекает вода. Затеявшие стирку спят через коридор, напротив, во сне согревая дыханием красные от холода руки. | Известно, что раз в несколько недель приходит вода, и наполняет трубы гулом, а жестяные облезлые раковины — паром и хлопьями ржавчины. Регулярность прихода воды не связана с новолуниями или другими естественными циклами и различается от здания к зданию. Тогда в большом ободранном помещении рукомойки перед университетским туалетом десяток голых людей в обязательных резиновых шлёпанцах плескает на себя горячей водой из раковин, одновременно замачивая в вёдрах джинсы, прополаскивая бельё, передавая обмылки, удерживая за локоть поскользнувшихся.
Через час или меньше всё прекращается, и только последняя струйка раздражающе сочится всю ночь из крана, который невозможно полностью перекрыть. |
| На десятом, в далёкой большой физической беспокойно спит простуженный йети, вздыхая и кашляя. На крыше лифта, между пятым и шестым спит вомбат, питающийся снами. Снаружи окон одиннадцатого на подоконниках спят тени сов, пока совы, ночные птицы, не спят: на охоте. Не спит и Стас З. | Как правило, у каждого из тех, кто дежурит ночами, со временем складываются свои представления о тех, кто ночами бродит и спит вокруг. Эти представления не принято ни обсуждать, ни оспаривать: Стас говорит о занявшем большую физическую йети и на дежурствах не расстаётся со своей дубинкой, Алиса уверена в существовании маленьких плотоядных колибри и носит две утяжелённых теннисных ракетки за спиной, я хожу с мясным ножом, какая разница, что считать верным? Тем более, что совы на подоконниках одиннадцатого действительно живут. |
| Спят строгие мужчины, с совершенно конкретными выражениями лиц, накрыв оружие защитными тряпками от сырости и лунного света. | За своё право на сон мужчины готовы бесконечно продолжать дневной бой: охоту за новыми продуктами, местами и образами, предупреждение тысяч предполагаемых и ожидаемых опасностей, выполнение ритуалов неопределённого происхождения. Весь день быть охотником — только для того, чтобы вечером пережить радость засыпания; чтобы бережно нести это чувство, когда бредёшь под утро к туалету и обратно, единожды взглядывая по пути во внешнее окно, приподнимая защитное покрывало. За окном будет снег. |
| Спят тёмные потёки от потолка по стенам, последние знаки пропавшего евроремонта. Спят и другие тёмные потёки, опасно разрастаясь в такт дыханию спящих, в такт шагам Сергея С. и его дыханию, отслеживая и передавая его марш-рут вверх и вниз по главной лестнице. | «Евроремонты» — тугие болезненные корки пластика на стенах и потолках, дверях и окнах — все злокачественные напластования были отторгнуты зданием, превратились в пузыри и чёрный дым. Фальшивые потолки раскрылись в четырёхметровую глубину истинных и дряхлые белые трубки их ламп, из-под белых ребристых панелей новых стен проступили древние письмена старой краски, облезшие двери аудиторий засветились дырами от выпавших замков, в обнажившемся стёртом паркете проснулись от анабиоза личинки термитов. Благородная ядовитая плесень поднялась из подвала и с каждым днём захватывает всё бoльшие поверхности. |
| Спят, догорая и потрескивая, исчерпывая заряд, фонари со встроенным FM-радио. Снаружи, за толстыми стенами, спят выдры и суслики, бизоны и дикобразы, цапли и аллигаторы, слоны и мурены. | Отчего-то постоянно попадаются переносные параллелепипеды-фонари размером с том энциклопедии, со встроенным радио, работающие от трёх толстенных круглых батареек D. Отчего-то большие батарейки D, ранее относительно редкие, теперь валяются просто под ногами, как хворост, — их собирают дети перед каждой ночёвкой, не выходя из зоны внимания матерей. Батарейки почти разряжены. Мы расставляем фонари-радио по углам, протираем от пыли и подкармливаем батарейками, слушая треск белого шума на всех волнах, на небольшой громкости. Потом появляются голоса.
Зоопарк — прямо за стенами университета, в котором мы ночуем. Конечно, никаких животных там давно нет, только рваные дыры в крышах клеток, вольеров и секций, только густая трава и гниль; конечно, всё именно так, как в тот день, когда животные исчезли: нам нет никакого смысла прийти туда ещё раз. Но мы привыкли думать, что они всё ещё с нами, в том или ином виде, иногда можно почти увидеть слона на крыше или лемура в тени ржавого трамвая. |
| Спит, посапывая, море. |
|
| Стас З. продолжает обход. Спят удивлённые женщины, подушечки их стоп, неизменно торчащие из-под одеял, их блокноты и стаканы, их вчерашняя одежда и одежда на завтра, их шитьё и вязание, их ножи и компасы, их разряженные мобильные телефоны, их тонкие пальцы под подушками, графика прядей их волос на лицах. | Стоит женщинам остановиться — они стремительно воссоздают вокруг себя привычное, постоянное множество вещей, наполовину вытащенных из сумок и рюкзаков, наполовину спрятанных обратно, частично ненужных и предназначенных для выбрасыва-ния, частично неразобранных. Стоянка, которую хотя бы полчаса обустраивали женщины, выглядит так, словно множество людей жили здесь долгие месяцы, возможно — годы, и уж собираются уезжать, собирая вещи, стараясь не забыть в песке ножи и полотенца, книги и заколки: мне иногда кажется, что они так жили всегда, и будут жить всегда, даже в надёжном, вечном убежище.
Следы бюстгальтера, две расходящиеся кпереди отчётливые линии на боках каждой женщины, иногда видимые из-под драных одеял — знаки защитного костюма, вооружения и обмундирования, которое она готова надеть утром, уходя навсегда. Возможность ненадолго сбрасывать защиту, когда они спят или купаются, охраняют дежурные, наделённые за это тайным правом смотреть на женщин, когда те спят. |
| Спят микроволновые печи, элек-трочайники, блендеры и миксеры, термосы и сумки-холодильники, пакеты быстрорастворимых каш и сухих хлебцев, овощи в стеклянных банках и рыба в жестяных. | Из всех рыб разве что классические кильки в томате сохраняют ещё относительную целостность в этих жестяных банках. От остальных осталась меньшая, или наименьшая часть тела: бока, спина, креветки без панциря, печень трески. Но когда однажды ты находишь одну, или три, или пятнадцать банок сардины в собственном соку — ты становишься единомомент-но равен этой сардине; ты победил её, добыл, и унесёшь своей семье, но с равной вероятностью могло быть и наоборот. Это честная игра, хотя раньше мы этого и не понимали. |
| Спит жена моя Маша, и знание о ещё не наступившем утре проступает у неё на лбу. Спит наша дочь, под отдельным одеялом, но с точно таким же выражением лица. Я не сплю. | Как-то раз на двенадцатилетие отец подарил мне дешёвый кассетный магнитофон со стыдливым китайским именем «Mecosonic». Он надеялся, что это вдохновит меня пробовать новую музыку (которую и он мог бы открыть для себя), но я только бесконечно переслушивал кассетные версии тех старых пластинок, что когда-то нравились ему.
Есть теория, согласно которой дети владеют миром и играют с ним на равных. Но наши дети лишь бесконечно и гипертрофированно воспроизводят наши действия, правила и меры предосторожности, наши выражения лиц, наши способы интонирования того, что они ещё даже не понимают, наши способы выглядывать наружу-и-вниз, как бы в ожидании такси. Призраки таксистов, воздушные рыбы и космические наблюдатели смеются и над ними, и над нами. |
| Я слушаю шаги, приближающиеся к двери. Если это действительно Стас З. — то всё хорошо, и скоро будет утро. |
|
История V. Владимир Аркадьевич рассказывает о подготовке к нашествию живых мертвецов
| Владимир Аркадьевич рассказывал, как они с женой отправились в строительный магазин. Тогда все знали: зомби придут из-под моста. Из старого дачного посёлка, давно брошенного, окружённого городом, со скудных соток, хлипких будок. Стрелять в них было бы глупо. | Сам образ зомби — мёртвого разлагающегося тела, в котором сохранилась остаточная мышечная активность и единственный рефлекс: жрать живых — возник, очевидно, из популярных фильмов ужасов. Когда город был покинут большинством жителей, стандартные варианты близкого конца (эпидемии, природные и техногенные катаклизмы, войны с неопределённым противником эт сетера) многократно обсуждались оставшимися. Вариант с зомби, кажется, был самым популярным по причине наглядной физиологичности. Иногда утверждалось, что некоторые, или многие, или все из покинувших город вернутся — такими.
Было достигнуто молчаливое согласие в том, что «они» вряд ли придут с кладбищ или вокзалов, скорее — из парков, и скверов, скорее всего, «они» уже здесь, но пока спят, скорее всего, в фанерных домиках старых пригородных посёлков, зажатых между многоэтажками, наверное, этот дачный кооператив, оставшийся в болотистом яру, под широким бетонным мостом, соединившим два спальных микрорайона. Вряд ли случайно, что ни один из новеньких коттеджей, воткнутых в случайных местах старого кооператива, никогда не был обитаем или даже достроен. |
| Так В. А. и его Валентина, оставив беременную дочку присматривать за домом, пошли в строительный магазин. До края города и обратно. | Большинство тех, кто остался в городе, жили в собственных домах (конечно, в городском частном секторе, не в дачных кооперативах), и только позже объединились в группы и племена. Дом кажется защищённым: конечно, до тех пор пока ты считаешь, что все вещи и строения играют по старым правилам, пока не превращаешься в охотника, пока у тебя есть семья.
Когда ты узнаёшь, что твоя дочка беременна, — говорит В. А., — это очень странное знание. Ты наблюдаешь, как растёт её живот, и вдруг понимаешь, что уже разговариваешь с ней как с другим существом: двутелым, не твоей породы. Совсем не так, как разговаривал или мог бы разговаривать со своей женой. Затем решаешь пережить конец света. Такой план: увидеть ребёнка-твоего-ребёнка. |
| В. А. рассказывал: они опасались стеклянных недостроев, следовали коммуникационным канавам, избегали наступать на люки и проваливаться в тоннели метро, потеряли дорогу, обходя мёртвые пустоши, и вновь нашли её. | Многие места в городе выглядят так, как будто почти успели достроить, убрать заборы, пустить новый транспорт, как будто город покинули за месяц до полного расцвета. Но ни я, ни Маша, ни Владимир Аркадьевич, ни многие другие пока не забыли: он всегда был таким. Эти стеклянные аквариумы «под офис или магазин» по-строены так давно, что рыбы уплыли, а плакат «СДАЁТСЯ» намертво прирос к стеклу. Эти станции метро были отмечены пунктиром ещё на планах 80-х, их козловые подъёмные краны успели зарасти вьюнками, а котлованы — камышом. Заборы этих строек пережили прорабов, подрядчиков и владельцев, время внутри заборов остановилось, некогда проходившие по этой территории дороги превратились в прах.
Город строился уже мёртвым. |
| Вдоль дорог тогда стояли медленные, оранжевые, спокойные рабочие, со своими отбойными молотками, асфальтовыми катками, мотками кабеля, ныряющими под землю и выныривающими через километр, в руках у другого рабочего. | Охотники тщательно избегают контактов с дорожными рабочими; мне неизвестно объяснение этому поведению, но и желания поступать иначе не возникает. Я знаю только, что дорожные рабочие погружены в себя, и непрерывно заняты неким трудом, смысл которого издалека непонятен. Их можно по многу дней видеть на одном и том же перекрёстке или на одной из полос центральных проспектов, затем они исчезают. Иногда остаётся неисправная гусеничная техника, обрезки труб, треснувшие каски — но никаких видимых результатов, никаких отличий пространства, которое они покинули, от того, в которое пришли.
Деятельность дорожных рабочих больше похожа на безнадёжный упрямый поиск или деятельное ожидание. Возможно, в случае нашествия зомби они бы первыми приняли удар. |
| В. А. сказал, что у конца дорог были автозаправки, призраки бесконечных фур, блокпосты киос-ков, а дальше только бесконечное море травы. | Он вообще нечасто что-либо рассказывает, но однажды, помнится, разговорился об этом море. В траве за границами города меняются законы физики, идти там нельзя, можно только плыть, другие свойства пространства, и любой порыв ветра может бросить тебя брюхом на опору ЛЭП или слишком высокий коттедж. |
| И строительный гипермаркет «Эпицентр». | Первый «Эпицентр» построили на краю города, за окружной, за десять или восемь лет до того, как всё случилось. Второй — три года спустя после первого, на противоположной окраине и тоже за окружной, это как-то было связано с налогообложением, по документам эти длинные зелёные гофрированные коробки без окон как бы находились в пригородных сёлах. Открытие второго гипермаркета было отмечено рекламой на всех поверхностях города, гласившей «Два Эпицентра лучше, чем один!»
Несмотря на это, «Эпицентры» совершенно не пострадали в дальнейших событиях, и даже не были слишком разграблены: далеко. |
| В. А. утверждает, что простран-ство гипермаркета было враждебно и уж во всяком случае непостижимо. Долгая, высокая, замкнутая, захламлённая пустота; бесконечно отражающая звук каждой гайки, брошенной на бетонный пол. | Ни одному человеку не нужно попадать в такое пространство, — говорил он, — ты идёшь, идёшь, проходишь витрины и целые отделы, но поднимая голову, понимаешь, что всё равно почти не продвинулся. Никто не должен был строить такое место: слишком много прямых линий, и некуда деться, ни одного окна, кишки неприкрытой конструкции под потолком, такие же прямые, и сотни множащихся касс. Никто не должен был строить это место или приходить туда. |
| Всё, что там находилось, могло быть опасным, случайно, по назначению или за истечением срока годности. Кое-что могло пригодиться, но нужно было уметь это найти и использовать. Но почти все вещи внутри строительного гипермаркета были прекрасны в своей обтекаемой блестящей золотой утилитарности. | Его Валентина мечтала о ремонте — конечно, ещё до того, как это потеряло смысл. Обо всех этих округлых блестящих белых, серебристых и золотистых штуках, рамах, ручках, кранах, душевых кабинах, варочных панелях, комбайнах и кофеварках, о том, чтобы выбрать хоть что-то из этого, договориться о доставке и установке, примерять, где и как оно будет смотреться — и все эти километры прекрасных новых современных предметов теперь были для всех, даром, и никто, никто их отсюда больше не заберёт, не доставит и не установит. |
| В. А. говорит, что они взяли только необходимое. Удобные, тяжёлые вещи: молотки, разводные ключи. Острое: длинные стамески, садовые секаторы, топоры. Несколько аккумуляторных дрелей. Никакого бензоинструмента и пневматики. | Общеизвестно, что обезвредить живого мертвеца можно, по сути, един-ственным способом — грубо и не-обратимо повредив мозг (если желаете фактической точности — можно также лишить его конечностей, либо отделить голову от тела — но то, что останется, всё равно продолжит стремиться к вашей плоти, это довольно неприятно). При этом необходимо избегать не только укусов, но даже и минимального физического контакта с заражёнными и их частями. Использование стрелкового оружия слишком опасно. Отсюда выбор вооружения в строительных и спортивных магазинах — выбор, очевидный любому охотнику. |
| На обратном пути они снова пересекли мост: тот самый. Сквозь дыры в асфальтовом покрытии уже торчали верхние ветки выросших деревьев дачного по-сёлка. | Один мой знакомый из старого времени — старый режиссёр государ-ственного театра, он умер до того, как город покинули — в тяжёлые времена подрабатывал организацией торжественных мероприятий в Израильском культурном центре. Евреем он не был, иврита не знал, но режиссёром был хорошим. Ему очень понравилось однажды услышанное слово «гешер» — «мост» на иврите; так что концертную программу к любому еврейскому празднику он всегда называл именно так — «Гешер». Всегда можно было найти объяснение, найти, между чем и чем перебросить мост: живым и мёртвым, старым и новым, летом и осенью, русским и ивритом — был бы мост, а два края найдутся всегда.
Однажды он выстроил каркас настоящего моста через весь зал и мы три часа прикрепляли к нему настоящие осенние листья, принесенные из парка. |
| Нашествие зомби, как известно, так и не состоялось. | Никто так и не пришёл, — говорит он в конце концов. — И никто не вернулся. Ни мёртвые, ни живые, ни ушедшие, ни оставшиеся, ни чужие, ни свои. |