Опубликовано в журнале ©оюз Писателей, номер 15, 2013
Олег Александрович Юрьев родился в 1959 году в Ленинграде. Окончил Ленинградский финансово-экономический институт. Один из основателей литературной группы «Камера хранения». Автор книг прозы «Прогулки при полой луне» (СПб., 1993), «Франкфуртский бык» (М., 1996), «Полуостров Жидятин» (М., 2000), «Новый Голем, или Война стариков и детей» (М., 2004), «Обстоятельства мест (поэма)» (М., 2010) и др., книг стихов «Стихи о небесном наборе» (М., 1989), «Избранные стихи и хоры» (М., 2004), «Франкфуртский выстрел вечерний» (М., 2007), «Стихи и другие стихотворения» (М., 2011), «О Родине: Стихи, хоры и песеньки 2010–2013» (М., 2013), сборника статей и эссе «Заполненные зияния: Книга о русской поэзии» (М., 2013). Произведения переведены на немецкий, французский, английский, чешский, украинский и другие языки. Лауреат Премии имени Хильды Домин (2010), премии журнала «Звезда» (2012). Живёт во Франкфурте-на-Майне.
Прогноз погоды
Лето будет пронзительно-ясное.
Розовые и белые пирамидки каштанов станут светиться, т. е. выдыхать светящийся пар.
Трава окажется влажно-блестящей, заострённой; голубизна неба — глубокой как никогда.
Купы бульваров — кипы только что снятых свежезелёных шкур — закапают бело-прозрачной ослепительной кровью. Но на термометре будет ноль.
В конце июня улетят птицы, на третьей неделе июля заснут ежи.
В кротовьих шубах, дрожа и поднимая плечи, пойдём мы вдоль цветения глупых растений, не знающих отличать свет от тепла.
В августе встанут морозы ниже пяти и на всём сделается кайма из белого замёрзшего порошка — на розах, на винограде, на женских волосах.
И даже молнии ночных гроз будут ледяные.
Будет дождь
Лебеди — стоящие из Майна белые короткошёрстные змеи — спешно поплывут к берегу, отогнув с наклювом простые русские лица: поспешнее, чем умеют.
Заморские гуси на старушечьих, из боков растущих ногах вскинут полы пёстрых кофт и заковыляют к реке: ловчее, чем могут.
…У хищных птиц, если отвлечься от когтей на носу, лица змеиные и черепашьи — их-то они и наклонят в двойной духоте дупел: спокойнее, чем надо.
Облако с молниею внутри вспыхнет над вспухшим шпицем и молниеносно сотлеет: Домский собор и Содомский бор.
Мосты — разомкнутые и вытянутые в линию наручники — развелись бы, когда бы могли и умели, но им всё равно не дозволено: потому они ещё пуще натянутся и стянут ещё чуть-чуть набережные. Дождь-другой — и река вовсе закроется.
Но дождя не будет никогда.
Когда я умру
Когда я умру, я сделаюсь твоей собакой — вероятно, французским бульдогом на кривых коротко подпрыгивающих лапах, с курносым обвисшим лицом и ушками, как у чёрта.
Или (если не побоишься хлопот, неизбежных с этой болезненной породой) — японским хином, маленьким, пушистым и быстро-медленным, как бы собранным из густо-волосатых белых и чёрных декоративных рыбок — бесстрашной собакой самураев, как утверждала Лена Шварц, которая тоже умерла.
Или на худой конец, простой советской болонкой со стеклярусным взглядом сквозь сиреневые кудерёчки на глазах — чтобы лежать у тебя на коленях или в кресле с тобой рядом, и не думать ни о чём, и ничего не хотеть, кроме того, чтобы лежать у тебя на коленях или в кресле рядом с тобой.
И спать: и вздрагивать, и взвизгивать, если приснится, что когда-то я был твоим мужем.
Ты протянешь не глядя прекрасную руку и погладишь меня между ушей: Успокойся, маленький. Это только дурной сон, у собак он ничего не значит.
Фильм
Электричка едет. Входит мужчинка с гармошкой, небрит, пузат, на плече — песочного цвета собачка с лицом лисы. В лисьих зубах кружечка, собака её время от времени встряхивает. Мужчинка, хрипя мехами, заводит какую-то качучу. Кривоногая девица в физкультурной одежде идёт по проходу, подвывая: ла бамба, ла бамба… Пассажиры смотрят в окна. В окнах взлетают самолёты. Собачка бренчит, гармошка хрипит.
Летит самолёт. Из-за занавески, откуда обычно, дыша беспошлинными духами и туманами, появляются стюардессы, выходит мужчинка с заплаканной собачкой на плече. Из-за другого плеча выглядывает девица. Собачка бренчит, мужчинка заводит качучу, девица протискивается мимо его живота и идёт по проходу, подвывая: ла бамба, ла бамба… Пассажиры отворачиваются в иллюминаторы. Собачка собирает больше девицы. Скрываются за противоположной занавеской. Сигнал пристегните ремни. Сидящие слева видят, как открываются задние двери (страшный ветер по салону) и музыканты перепрыгивают в открытую дверь летящего ниже самолёта.
Лиссабонское метро. Двери открываются. Входят небритый пузатый мужчинка с собачкой на плече и черномазая девица в физкультурной одежде. Мужичок раздвигает гармошку, девица вскрикивает: ла бамба.., собачка не в такт встряхивает кружку.
Трёхэтажный теплоход в открытом океане. На прогулочной палубе пассажиры привинчены к релингам, чтобы не снесло. Со стороны восхода быстро приближается прыгающая моторная лодка. Радостный лай песочной собачки, звуки качучи и ла бамба, ла бамба сквозь грохот волн.
Титры: ДАЛЕЕ ВЕЗДЕ
КОНЕЦ ФИЛЬМА
О женщинах
Женщины, в основном, бывают такие:
- хорошенькие кривоногие барышни с умными лицами;
- дамочки с четырьмя глазами: два обычных, круглых, удивлённо-синеватых,
и два в носу, маленькие и чёрные — над узкой и слегка встопыренной верхней губой.
И удлинённое серебристо-чешуйчатое гузно, как у павлина (в юбке, разумеется);
- прекрасные могучие девы, тяжелогрудые и шепелявые, седеющие
длинными жёлтыми прядями, как плакучие берёзы. Но коня на скаку не остановят, разве
что пони;
- московские демократические писательницы с лицами харизматических продавщиц. Коня на скаку остановят, но по незнанию, что с ним делать и куда его запродать, отпустят дальше скакать.
Все остальные виды женщин встречаются редко и не в наших широтах. Ими можно пренебречь, как они пренебрегают нами.
О мужчинах
Мужчины бывают, в основном, такие:
- умные, серьёзные и одарённые американцы, напоминающие мыслящие
овощи;
- французские профессора, выглядящие, как неудачливые коммунальные
политики, и немецкие коммунальные политики, выглядящие, как неудачливые профессора;
- московские революционные поэты, похожие на некрасивых еврейских
девушек;
- небольшое московское животное под названием «живчик-неполживчик»,
выведенное для развлечения публики на корпоративных вечеринках. Шутка позабылась,
а животное, морща маленькое голое лицо и высовывая кривые рыжие руки из камуфляжной
жилетки, бегает по ночным клубам с зажигательными речами;
- американский пенсионер в белой панамке, с квадратным, сердитым и глупым лицом. Пишет в жэковскую стенгазету антирелигиозные стишки, где своими словами пересказывает популярные брошюры.
Все остальные виды мужчин встречаются чересчур часто и не представляют ровно никакого интереса. Да и эти не представляют.
О больных насекомых
Светлые гусенички, испещрённые точками виноградной проказы.
Бабочки, хромающие крыльями.
Жуки, треснутые, вернее, лопнутые, точнее, кокнутые об стенку.
Стрекозы, на глазах высыхающие с хвоста по грудь. Глаза их яснеют последней ясностью.
Водомерки с переломленными коленями, спотыкающиеся на покатой воде.
Кузнечики… кузнечики… медленно вылизывающие свои жёлто-зелёные потроxa…
Задыхающуюся собачку или корову, источающую кровавое молоко, жалко самих по себе.
Больных насекомых жалко вместо себя.
О Лиссабоне
Счастливы города, где ходят деревянные трамваи — всегда есть обо что постучать, чтоб не сглазить, было бы что не сглазить. Счастливы и печальны.
Печальны города, где ходят восьмидесятилетние дамы из тех восьмидесятилетних дам, что, проходя в дождь мимо банка с зелёной вывеской, раскрывают зелёный зонтик, а у банка с вывеской красной моментально меняют его на красный. Печальны и счастливы.
Лиссабонские дома облицованы бледно-синей или бледно-рыжей керамической плиткой, но не все и не целиком, так что иногда кажется, будто ты заблудился в руинах ванной комнаты.
Круглые столешницы в «Кафе. Пирожковая» на площади короля Педро IV (забуду ли вас, португальские пирожки, как жареные, так и слоёные? — нет, невозможно!) заменяют квадратными. Наступает лиссабонский вечер, что будет продолжаться до скончания времени, рядом с десятками тысяч других бесконечных вечеров, качающихся, как прикованные к ядрам утопленники на дне Тежу.
Где-то наверху, на холме, печальные негры играют на барабане. И счаст-ливы.
О Флоренции
Флорентийский собор ночью похож на исполинскую груду фисташкового мороженого. Вокруг собора ходят пухлые американские девицы по трое, будто бы пьяны и на всё готовы. Кто им поверит, того хватают и в грузовом отсеке ближайшего самолёта вывозят в федеральную тюрьму г. Флоренция (Колорадо).
Вообще же, г. Флоренция (Тоскана) — город дружбы народов. Населяю-щие его американцы вполне добродушно относятся к понаехавшим итальянцам, японцам и прочим языцям. Добродушно, но строго.
Русские туристы — внимательно рассматривающие карту тётеньки, шерочка с машерочкой. Незамужние ткачихи составляют большин-ство.
Новорусские туристы: пара: девушка с гладким плоским лицом, темнеющим неуверенной степной красотой. Мужчина — с нижней губой, повторяющей загиб носа. Ру(сс)коговорящая эскурсоводша интимно щебечет — только им двоим — о дверях флорентинского баптистерия.
Все фотографируют. Даже в «Благовещении» из Уффиций архангел Гавриил протягивает руку и просит: «Улыбочку», как будто собирается щёлкнуть деву Марию цифровой мыльницей. Но никакой мыльницы у него в руке нет — их ещё не изобрели. Девушка неуверенно улыбается, не понимая, чем же он собирается её фотографировать. Так родилась улыбка Джоконды.
Спускаясь из Фьезоле во Флоренцию (хорошо было постоять на уровне неба, над красным тосканским хворостом, над чёрным тосканским воздухом, над золотыми нитями тосканских ручьёв), прошли мимо дома, где на время чумы заперлись некие синьоры и синьорины. Домик заперт и сейчас. Возможно, внутри ещё рассказывают, и рассказывают, и рассказывают, безостановочно подплетая к косичкам жёлто-седые пряди — последние флорентинцы…
Спектакль
Аплодисменты. Занавес открывается. Сцена представляет собой зрительный зал, в точности такой же, как зрительный зал. Собственно, совершенно неясно, где зрительный зал, а где сцена, и кто тут зрители, а кто артисты. И те, и те не шевелятся, глядя друг на друга. Такое ощущение: кто первый шевельнётся, тот и сцена. В одном из кресел какой-то мужчина с кирпичным лицом, поросшим белыми волосами, привстаёт — и одновременно на симметричном кресле привстаёт мужчина с поросшим белыми волосами кирпичным лицом. Какая-то девушка берёт нежные круглые щёки в руки и поворачивает ими голову из стороны в сторону — и такая же девушка напротив берёт в руки круглые нежные щёки и из стороны в сторону поворачивает ими голову: из обеих темнот сверкают влажные глаза. Всякое движение в зале отражается движением в зале. В конце концов публика начинает неуверенно аплодировать — и публика начинает неуверенно аплодировать. Аплодисменты постепенно стихают. С обеих сторон тишина, неподвижность. Из первых рядов неуверенно встают два молодых человека в коротких пиджачках, боком подходят к границе между залами, медленно поднимают руку — один правую, другой левую — на уровень глаз, совершают несколько протирающих движений, потом осторожно останавливают ладони перед взаимными лицами, простукивают кончиками пальцев кончики пальцев друг друга — наконец-то ясно, что перед зрительным залом просто поставлено зеркало! Какое облегчение!
Молодой человек вынимает из кармана своего пиджачка бутылку пива, размахивается и изо всей силы бьёт сверху вниз перед собой. Ударом обоих молодых людей отбрасывает назад, к креслам первого ряда. По их лицам течёт кровь, осколки блестят на груди. Занавес закрывается. Аплодисменты.
О виноградниках
Виноградники — самые коварные из лабиринтов: у них почти нет поворотов и тупиков, одни только ложные входы и ложные выходы, вследствие чего до центра дойти практически невозможно. А если по случайности и дойдёшь, то уже не выйдешь оттуда, по крайней мере, каким ушёл. Поэтому местные люди ходить в виноградники избегают, даже и виноградари это делают неохотно, никогда в трезвом виде и только если не удастся нанять кого не жалко — безработных, поляков-подёнщиков или, кто побогаче, зажмурившегося мужика на автоматическом виноградоуборочном комбайне, спереди заглатывающем куст, а сзади выпускающем его обглоданным качаться. Мужик — за-руки-за-ноги прикован к сиденью в кабинке высоко наверху — нахохлился в кепочке, как небольшая пьющая птичка, и только поглядывает изредка на неразгадываемый лабиринт виноградника. Мужик нужен, чтобы получать деньги: мешок евро в минуту. Комбайн — на то и автоматический — ездит туда-сюда по своему усмотрению, а как нарвёт сколько надо, выезжает на асфальт, где виноградари радостно вычерпывают из него виноград и красными сырыми руками перекладывают его в кузова маленьких вонючих тракторов.
Но это днём. Ночью вовнутрь виноградников никто не ходит. Кто пошёл — не вернулся, по крайней мере, каким ушёл. Разве что мы тут гуляем вдоль, мимо ложных входов и ложных выходов в окружности, которая везде, щёлкая сандалетами и глядя над собой — в небо, где виноград отражается звёздами.
Тени наши обведены на дорожке луной — мягкой, сырой и сияющей, а в кустах что-то тикает и стрекочет, шуршит, гукает, чмокает и расшаркивается полунасекомое-полумеханическое.
А глянешь случайно насквозь — в ложный вход или ложный выход: там далеко и смутно мелькают огни. То ли соседняя улица, то ли центр лабиринта, который нигде.
О дыхании
Я был в одной стране, где, чтобы вдохнуть, приходится подниматься в самое небо — по кругло-ступенчатым горам из сверкающей пемзы или же на собственных маленьких крыльях.
А для выдоха — сбегать или слетать вниз, к мусорному морю, вонзаться в него с разбегу или разлёту и выпускать со дна множество пенных пузыриков, гроздьями повисающих у границы моря и неба, как яйца морских гад.
Дыхание в этой стране хлопотное дело, но когда-нибудь, в другой жизни и в другом времени, я хотел бы жить там.