Опубликовано в журнале ©оюз Писателей, номер 14, 2012
родился в 1951 году в Москве. Окончил Московский институт электронного машиностроения. Работал инженером-программистом в НПО «Взлёт», в вычислительном центре Главторга, сторожем в Николо-Кузнецком храме, редактором в издательстве «Постскриптум» и музее «Зверевский центр современного искусства», выпускал (вместе с А. Барашом) самиздатовский альманах «Эпсилон-салон». Учредитель (совместно с С. Литвак) «Клуба литературного перформанса». Книги стихов «Равновесия разногласий» (1990), «Чтобы не быть голословным» (1997), «Времена года» (2001), «Что касается» (2007), «282 осы» (2010), «Резоны» (2011), «Случаи из жизни» (2011; в соавторстве с С. Литвак); книги прозы «Четыре угла. Приключения информации» (1995), «Прошлое в умозрениях и документах» (1998), «Думай, что говоришь» (2011). Публикации в журналах «Новый мир», «Знамя», «Новое литературное обозрение», «Дружба народов», «Воздух», «Черновик», «Арион», «Дети Ра», «Зеркало», «Лепта», «Комментарии», «Огонёк» и др., альманахах «Улов», «Окрестности» и др. Лауреат Сетевого литературного конкурса «Тенёта» (1998), «Тенёта-Ринет» (2000) и Премии Андрея Белого в номинации «проза» (2011), стипендиат Фонда Иосифа Бродского (2007). Живёт в Москве.
* * *
Душа в потёмках рыщет —
то всхлипнет, то взбормочет.
Уже — когда? — не слышит —
улёгся шторм полночный.
Шуршит и дышит редко,
то вдруг о крышу стукнет.
Маяк в порывах ветра
то вспыхнет, то потухнет.
Безлюдный санаторий
таращит окна слепо.
Шуршит и дышит море.
Губа коснулась снега.
* * *
Из планковского узелка
рука Господня извлекла
вибраций тонкий тон.
Из Хиггсовых мельчайших струн,
как мяч, вселенную раздул
архангел Инфлатон.
Электрик я. Сверлю бетон.
Потом в патрон вверну миньон
и вновь штроблю кирпич.
Поеду к дедушке в Киржач,
сверну в Ногинск, пойду на матч
«Зенит»—«Локомотив».
Поистине велеречив
поэзии речитатив,
но чистых нет в нём нот.
Без комментария верней
мой взгляд события полей
оценит и поймёт.
* * *
Наряду с окислением швов
не забыть тот стремительный вздох,
что особенно длится, раскован,
то ли словом журча, то ли стоном.
Оплавляя узоры сердец,
озадачил кузину кузнец.
Обработки двуэгольной цену
он слегка приудвоил за смену.
А потом начались молотки.
К потолку поднялись мотыльки
и столбом неуклюжим стояли
между круглым столом и роялем.
В этот поздний бесформенный час,
невпопад показать себя тщась,
он старательно греет уменье
среди позднего недоуменья.
Управляя узорами рук,
он слегка, словно умный хирург,
превзошёл сам себя и за смену
далеко перепрыгнул за смету.
С коростелем тогда козодой
стали громко стонать вразнобой.
Короли обменялись кровями,
и роились столы и рояли.
* * *
Скрипнуло окно террасы, перепрыгнув звуки вальса.
Выпукло и не взирая разглагольствует Киясов.
Возле клумбы песня бьётся об гитару молодёжи.
После бури небо ясно, в нём витает отблеск дрожи…
Скрипнуло окно террасы. Телескоп на альфу Овна
я навёл и, не взирая, наблюдаю безусловно.
В эту тихую погоду, в октября десятых числах
по ночам серьёзный ёжик роется в опавших листьях…
Глянь, Киясов! Видишь Хамель? — Прямо в глаз сияет нагло.
Полагаю, его пламень уточнит константу Хаббла.
Вкруг него планета вьётся вдвое больше, чем Юпитер.
Если нынче повезёт нам, то затмение увидим.
Без событий cкучно в небе. Силы плещут монотонно.
Там идёт куда-то время, но нигде оно не уно.
Под луною всё не ново. Что ж тогда нам сердце гложет? —
Поглядим на альфу Овна и послушаем, как ёжик
вдоль забора что-то ищет.
* * *
Как инвалидные механизмы,
наши молитвы невнятны на вид.
Наши слова на язык неказисты,
звук афоризма слух вам язвит.
Долго осенние толпы мерзавцев,
вместо того чтобы — жги да колдуй,
жмутся в своих инвалидных колясках,
едут, причаливают в дурь.
Так на колёсах и совокупляться
будут в последних солнца цветах…
Август ушёл. Эта августа пляска
наши гаданья ткнула не в такт.
* * *
Засунул флешку в Ванинский порт.
Блюда из сердца прямо в результатах поиска.
Или ножом открыл банку шпрот —
оттуда улыбается твоя любовница.
Ты знаешь, кто решёток кузнец?
Кто вечных равелинов инженер невидимый?
Ты счастлив в общей паутине направительной.
Будь проклята, планета чудес!
* * *
Мигают фонари. В метели
мелькает мелкий вечерок.
Меж тем, мороз к концу недели
возрос до минус четырёх.
Мигают фонари. Вдоль снега
прохожие устремлены.
Их обязательного бега
касается узор зимы.
Вот если б искренние цели
не досягали до вершин,
мы б упокоились в метели,
а так — с наклоном, но бежим.
И то сказать — какая почесть!
Какой завистливый респект! —
Планеты киснут. Звёзды, корчась,
пророчат всё-таки рассвет.
* * *
Положим, озарённая даже нимбом,
условная физиономия гротескна.
Я попрощаюсь с Алевтиною, Стивом, Нилом,
освоив терминологию протеста.
Они, оставшись в прочитанных страницах,
подвергнутся неприятию и осмеянью:
легитимированное толщей традиций,
отвергнется от приятья их сияние…
Какое-то слово мысленно подбирая,
отвлёкся я и забрёл на другое поле.
Теперь, вернувшись, мало что понимаю. —
Хотел чего-то выразить, но не помню.
* * *
Всё изменилось, когда появилась Нола.
Она влетела на марках озера Ньяса
в почтовый ящик и, смеясь, распорола
ткань собираемого годами пасьянса.
Она оказалась вдруг такой же наглою,
как её бабушка, португальская католичка.
Она роскошествовала, вознеся ногу на ногу,
университетские априори презрев приличья.
Она окутывалась вуалью сигарного дыма
так заманчиво, как будто его клубами
она вышёптывала мне в лицо моё имя
призывающими к чему угодно губами.
Я распечатал конверт. Ткань жизни треснула.
Всё изменилось: теперь, в плену её сладком,
хотя содержание оказалось неинтересным,
конверт упорно храню и часто рассматриваю.
За то, что я делаю
1
За то, что я делаю в согласии со своими убеждениями, мне вознаграждения не нужно, — за исключением того кошта, который я буду получать наравне с моими солдатами. Кошт должен быть простой, но изрядный. То же касается и обмундирования. Если замечено будет мною какое-либо жмотничество в этой области, выражающееся в тенденциозном недостатке необходимого, — я тотчас, в одностороннем порядке, прекращаю действие сего договора и ухожу со своими людьми, куда мене вздумается. Относительно потребного количества боеприпасов и техники я представлю вскоре отдельную смету, которая также должна быть выполнена скрупулёзно и без всяких возражений. Срок полного завершения всех поставок — 1 ноября. Начало операции — 15 ноября.
2
— Что это? — спросил Всеволод Александрович, брезгливо сморщившись.
— Это его e-mail Аполлону.
— Чепуха. Фальшивка… То есть даже не фальшивка, а вообще чёрт знает что. Это не его стиль. Даже не постарались подделать. Не захотели. Что это за «кошт» такой? — он ткнул пальцем. — Да ещё «изрядный»…
Аркаша, не умея возразить, продолжал скромно стоять у стола. Нет, сначала-то он вошёл, думая произвести эффект, и подал бумагу без слов, — дескать, вот оно…
Всеволод Александрович взглянул на него снизу вверх, прищурив правый глаз.
— Ну, хорошо. Ну, допустим. Но он на что-то отвечает. Аполлон сделал ему какое-то предложение. Они договариваются об условиях. Так где же предшествующая переписка? Не поймали? Исчезла?
Аркаша кивнул. Хотел что-то начать говорить, запнулся, да тут же раздумал.
— Ну вот видишь. Исчезла. Разумеется, она исчезла, — пробормотал Всеволод Александрович. Он снова взял листок и, тупо глядя в него, стал мять легонько пальцами, словно прощупывал какие-то тайные шероховатости.
— Послушай, Аркаша, ну, ты можешь рассудить вот хотя бы с другой стороны. — Ну какие это у него такие «убеждения без вознаграждений», а?.. Да, я знаю, что ты хочешь сказать, — что ты читал его публицистику. Но ты ведь совсем молод, и поэтому на тебя это производит эффект. А я знаю его двадцать лет, — и знаю, что всей этой публицистике цена совершенно определённая. Да, це-на! Цена, а не кошт… Тьфу, да что за «кошт»? кто его придумал? Как это глупо и безвкусно! Какой-то идиот — залез в его почтовый ящик и развлекается там.
Аркаша переступил с ноги на ногу.
— Да мне-то, Всеволод Александрович, собственно… Моё дело — просто поставить вас в известность.
— Нет, мой милый. Твоё дело не так просто, как тебе кажется. Сядь.
3
Аркаша сел в угол широкого плюшевого дивана и приготовился слушать указания, но указаний не последовало. Всеволод Александрович внезапно замолк. На несколько минут повисла (нет, скорее, не «повисла», а «воцарилась») тишина, в течение которых (минут) все думали о своём, и каждый, вместе с тем, пытался понять, о чём думают остальные. Отец Дмитрий, сидевший перед телевизором с выключенным звуком и что-то писавший, перестал писать… Потом он закрыл блокнот и встал.
Отец Дмитрий предпочитал, чтобы знакомые называли его по имени-отчеству — Дмитрий Евгеньевич, — и те, зная это, делали вид, что не помнят о его священном сане…
Итак, Дмитрий Евгеньевич встал, подошёл к столу и заглянул в листок, который пальцы Всеволода Александровича продолжали ощупывать машинально.
— Так. А что ты, Сева, сказал о цене за его публицистику? Я не понял. Ты можешь выразиться конкретнее? Тебе известны какие-то данные — сколько он получал за какую статью — и от кого?
— Да… — рассеянно сказал Всеволод Александрович. — То есть нет… Разумеется, я не могу выразиться конкретней… Но я занимался структурным анализом его идеологии… точней, не я занимался, а по моей просьбе занимались специалисты. Так вот, отче, могу тебе сказать, что результаты получились самые неутешительные. Для него. А для меня — как раз такие, каких я и ожидал. То есть я это чувствовал, читая его статьи. Структурный анализ подтвердил. — Его идеология настолько противоречива, что её почти нельзя считать системой. Почти. — Она на грани цельности. Причём, что хуже всего, противоречия коренятся не внутри, они не отражают, так сказать, диалектики его убеждений. Они бурлят на поверхности, бросаясь из стороны в сторону по самым сиюминутным поводам… Какой вывод? — По-моему, самый естественный: написано на заказ. Неважно, что и от кого он за это получал… Даже я бы сказал так: чем конкретнее заказ, тем больше вероятность, что за него конкретно заплачено…
— Вовсе нет, — фыркнул Дмитрий Евгеньевич. — Это, может быть, и было бы верно в случае старого доброго логоцентризма. Но дело в том, что старик-то уже пятьдесят лет как при смерти. И мне странно, что твои эти «структурные аналитики» исходят из столь ветхого представления о «системе убеждений»… Ты называешь его «он», а что ты о «нём» знаешь? Это просто виртуальный объект. Строго говоря, мы не можем даже считать его личностью. Некая машина, производящая тексты… А почему, например, ты уверен, что «он» — не женщина? Тогда все эти «поверхностные противоречия», выявленные твоими аналитиками, получают совсем иной смысл… А почему «он» — вообще один человек? Это может быть целая группа женщин-феминисток, сознательно разрушающая логоцентрический дискурс, — и они разрушают его именно таким вот способом: кто в лес, кто по дрова…
— Ну нет, это ты брось. Стиль тоже проанализирован, и вывод определённый: писал один человек.
— Господи, Сева, какой ты простой! Ты же имел только тексты, которые попали к тебе. А откуда ты можешь… Вот этот, например, адресованный Аполлону, попался случайно — и ты уже говоришь, что писал другой человек.
4
Дарья подсела к Аркаше и зашептала:
— Ты иди. Они будут долго и всё равно ни к чему не придут. Чего тебе эта канитель…
Но Всеволод Александрович услышал и резко перебил:
— Нет, он не может идти. Сначала он должен выслушать задачу, которую я как раз собирался ему поставить.
Аркаша, подавив вздох, оторвал спину от мягкой подушки. Дмитрий Евгеньевич взглянул на него бегло — и перевёл взгляд на мельтешащий немой телевизор. Махнув рукой, пробурчал: «А, знаю я эту задачу»… Дарья же нарочно вылупила на Всеволода Александровича голубые глаза с улыбкой идиотического недоумения.
— Знаете? — очень хорошо, — пожал плечами Всеволод Александрович. — Тем более, что это задача — всем вам. Вернее, нам. Поэтому считаю нужным сформулировать её отчётливо. — Аркаша, ты должен найти его в реале и познакомиться с ним. Мы все будем стараться сделать то же самое, но спрос — с тебя. Сроки очень коротки. Сейчас у нас… 20-е августа. Он пишет тут о поставках и о начале какой-то операции. Всё это — ноябрь. Я даю тебе срок — 15 сентября. Никак не позже. Я не спрашиваю, что за операция, что за поставки. Твоя цель только найти его. Человек — так человек. Группа — так группа, и из кого состоит конкретно.
5
— Ну вот, — шепнула Даша Аркаше, — на свою голову ты принёс это письмо.
Отец Дмитрий, который вновь сидел перед телевизором, — то ли услышал, то ли нет, — пробормотал банальность:
— Расторопность в службе — наказуема. Я не имею в виду Аркадия, я очерчиваю, так сказать…
Тут без стука, резко распахнув дверь, в кабинет вошёл генерал Плющев. Старик лет семидесяти, похожий на дворецкого: так он отпустил бакенбарды. Мундир тоже казался бутафорским, то есть что-то вроде ресторанного швейцара, а отнюдь не командира гвардейского спецназа. Непонятно, какую он явил здесь расторопность по службе. Вряд ли это была интуиция. Скорей всего, Всеволод Александрович просигналил ему каким-то скрытым в столе звонком.
— Ну, что тут у вас? — спросил генерал решительно.
— Полюбуйся, Николай Ильич, — Всеволод Александрович уже тянул ему от стола бумагу.
— Что это? — спросил он, глядя не на лист, а на князя.
— Это его е-mail Аполлону. Сегодня послан. Аркаша принёс.
Прошло минуты по меньшей мере три, пока он читал. Все молчали. Когда генерал медленно, осторожно заговорил, стало ясно, что он забуксовал в первых двух строчках послания и едва ли осознал остальное.
6
— Почему?.. Светлейший, меня удивляет нечто… То есть я поясню. Я вот что имею в виду. Вот это, — он ткнул длинным старческим пальцем в первую строку. — Почему? Я всю жизнь действую в согласии со своими убеждениями и получаю за это содержание. И немалое. И это ничуть не тревожит мою совесть, — наоборот. А иначе за что бы я стал получать? За то, чтобы кривить душой? Это журналистика какая-то получается. Наймитство. Или ещё — адвокатство…
— Слышишь, Дмитрий Евгеньич? Это на мою мельницу струя, ты понял? — заметил Всеволод Александрович в сторону телевизора.
Отец Дмитрий обернулся. Он как будто был поглощён программой, но, оказалось, всё слышал.
— А вы, Николай Ильич, уже задумались над словом «кошт» или ещё нет? Что есть «кошт», по-вашему? «Содержание» или что? Прочитайте-ка дальше. И вы увидите, что получаете всю жизнь этот самый «кошт», а не «вознаграждение», как там написано.
Генерал выпрямился, и его бакенбарды встопорщились:
— Извините, батюшка, я, кроме кошта, имею государственные воинские ордена. Я, правда, их не ношу — из скромности, как подобает христианину. А то б вы могли очень просто их видеть.
7
Всеволод Александрович взял бумагу назад у генерала и опять вперился в этот «кошт», который почему-то так сильно его раздражал. (Аркаша ещё подумал: «А почему он не обратил внимание на слово “жмотничество”? Такое странное слово, практически не употребляемое. И вот оно нисколько его не задело»…)
— Нет, это немыслимо, — пробормотал Всеволод Александрович. — Или это не так просто… В этом есть какой-то вызов… А я, знае-те, что думаю… Отче, как ты посмотришь на такой поворот — что это на самом деле шифровка. Нет, не шифр в строгом математическом смысле, а нечто вроде фени. Жаргон, сленг. Условный язык, понятный только отправителю и адресату.
— Вполне может быть, — пожал плечами отец Дмитрий. — Но тут они должны были заранее обговорить все значения. Не по электронной почте, которая, очевидно, перехватывается, а иным путём. Лучше всего при личной встрече.
— Ты хочешь сказать, что Аполлон должен знать его в реале?
— Из твоего предположения это следует. Да, в реале, в том или ином виде.
— Но ты понимаешь, что это исключает твою идею о группе.
— Почему? С какой стати?
— Для того чтобы группа генерировала сленг, у неё должен быть выраженный лидер. Дирижёр, так сказать, оркестра. — Всеволод Александрович стучал по листу согнутым в крючок указательным пальцем, на котором был серебряный перстень. — Для того, чтобы машина генерировала сленг, при ней должен быть человек, программирующий её действия. Слышишь, Аркаша? Ты понимаешь, к чему я клоню?
— Но тогда, — сказал генерал Плющев, — и слово «вознаграждение» означает нечто иное…
— Как и слово «убеждение», — тихо подтвердила Дарья. Её никто не слышал, кроме Аркаши. Он взглянул на неё. — Она, странно улыбаясь, рассматривала генерала. Снова показалось, что её глаза нарочно идиотически выпучены. Однако, не по-военному. По-другому. Словно в какой-то выпуклой и наглой «несознанке».
— И все слова, — продолжал генерал, — «операция», «поставки», «боеприпасы», — тоже придётся понимать… в специфическом смысле…
— А числа? сроки? — вдруг спросил отец Дмитрий.
— Числа, я думаю, таковы, как они есть, — сказал Всеволод Александрович.
— Почему, Сева, ты так уверен? Может, они заранее договорились о сдвиге, раз уж на то пошло.
Генерал кивнул:
— А если так, то сдвиг, скорей всего, назад. То есть более ранние сроки. Да, так делается при разработке некоторых операций…
— Эта «операция» — просто, наверное, какая-нибудь вирусная атака на ваши сайты, — сказала Дарья. На неё опять, никто, кроме Аркаши, не обратил внимания.
8
Аркаша вышел на набережную. Он в конце концов улизнул от дискуссии. Завёл машину. Бесконечный дождь заливал стекло, «дворники» размазывали воду слезливыми дугами. На мост и на Петроградскую сторону, обратно в бункер-офис.
«Кто такая эта Дарья Николаевна?» — думал он напряжённо. Ему и хотелось бы расслабиться, но как это сделать, он не знал. Он был бессилен, то есть совсем ничем не вооружён. Он был очень молод. Он привык считать её племянницей великого князя. По отчеству, вроде бы, так и выходило. А там — кто её знает? Почему она там всё время присутствует? Может, она никакая не племянница, а любовница? Она положила, как бы невзначай, руку на его затылок, — там, на диване. Великий князь стар и, может быть, уже не очень годен для любовных экзерсисов. А ей лет — сколько? Ну, тридцать с… чем? — Не больше тридцати пяти. Её томление так понятно. О, так понятно!
Он едва успел тормознуть, чтобы не въехать в поворачивающий трамвай. Дождь, ничего не видно, щётки мелькают перед глазами.
9
Бывает, что ты уже вляпался, и твоя жизнь кончилась. Ты, может быть, лежишь в морге, в холодильнике. Но этого ты никак не знаешь. Тебе продолжает казаться, что ты всё едешь, и «дворники» ритмично елозят по лобовому стеклу. Это так называемая «другая жизнь», альтернативная. Она может продолжаться до бесконечности, со своими сюжетами. Но ничем не должна «отличаться», ни на йоту, — потому что ты очень внимательный, ты бы сразу поймал её, удивился, заподозрил неладное. Она не должна «выдавать» себя, эта пост-жизнь, слышишь? Так вот она ничем и не выдаёт. Так и живёшь по инерции, а сам давно отпет и похоронен, врезался сто раз уже во что-нибудь.
Да, а если она всё-таки выдаст свою иллюзорность, — каким-нибудь промахом вдруг или ляпсусом? Тут, наверное, крышу сносит. Интересно, где лучше находиться — в могиле или в психушке? Вопрос, пожалуй, провокационный и некорректный. И отвечать на него не следует, лучше промолчать. Тут, главное, непонятно, что подразумевается под словом «лучше».
10
«Однако вот Дарья», — думал Аркаша. Он припарковался невдалеке от офиса и закурил под навесом. Дождь хлестал. Он смотрел на струи, падающие с козырька. В подъезд не заходил. Медлил.
«А что если она? Почему она там непременно имеется? Кто она такая? Секретарских обязанностей или поползновений у неё вроде бы нет, не замечалось. Она ведёт себя, как хозяйка этого простран-ства. Именно пространства, — как кошка в доме. Если она там вьётся с таким неприметным постоянством, то ей и сподручней выплетать эту странную интригу. Всё под контролем. И положила руку мне на затылок, поворошила волосы — как бы невзначай. А на самом деле всё продумано».
И в этот момент зазвонил мобильник у него в кармане. — «Как ныне сбирается вещий Олег… Так громче, музыка, играй победу…»
11
Тут, с этого звонка, по идее, могло бы начаться что-то такое, что послужило бы зацепкой или, по крайней мере, неким указателем… Однако, ничего существенного не произошло. Это просто звонила Аркашина сестра, которая сообщила ему, что она с женихом едет на дачу.
Да и вообще, — конечно, интересно было бы проследить дальше, как пойдёт их расследование, но, в принципе, уже ясно, что результат будет нулевой — какие бы усилия они ни приложили, совмест-но или порознь. Автора письма они не найдут, поскольку находятся в ином измерении. Я автор, а они персонажи. Они полагают, что письмо написано таким же персонажем, как они. Да по-другому полагать и не могут, это естественно. А письмо на самом деле написал я. Письмо сфабриковано, и я сам не знаю, что оно означает. Не означает ничего. Я просто подкинул им его, чтобы понаблюдать за их реакцией. Они бы могли почувствовать его искусственность, «синтезированность», так сказать. И они действительно это почувствовали — в той мере, на какую только способны. Достаточно почувствовали. А большего от них ни ожидать, ни требовать невозможно.