Опубликовано в журнале ©оюз Писателей, номер 14, 2012
родился в 1975 году в Мариуполе. Окончил Приазовский государственный технический университет. С 1993-го по 2005 г. инженер на местном заводе, с 2005-го — киевский журналист. Проза публиковалась в «їП» № 7.
Из цикла «Нанизывание»
Испускатель
В первое время я был очень далёк от того, чтобы наделять Плющихина какими-либо индивидуальными свойствами, способными вызвать желание жесточайшего и немедленного их искоренения. Все мои внутренние силы были брошены на осознание той фундаментальной сущности, действие которой находило в нём своё проявление. Substantia, стоящая над частным Владимиром Петровичем, именовалась словом Начальник. Этот Принцип был вмонтирован в общественный потолок, и его лампочка наравне с прочими важными источниками по-своему не давала человеческой жизни превратиться в тараканий мрак. Падая на напольных обитателей, свет Начальничества производил известный квантовой физике фотоэффект, благодаря которому одни начинали испускать указания, а другие их поглощать, как это делают атомы с электронами, не успевшими привязаться к собственным ядрам.
Борьба со стыдом и грязными мужчинами
Надо сказать, у моих родителей всегда были начальники. Сами же они руководили другими людьми неохотно, а если такое и случалось, то продолжалось очень недолго. Мама была технологом швейного производства, и, кажется, она вполне удовлетворялась своим умением сшить трусы, рубашку или даже платье, если в журнале «Burda» попадались хорошие выкройки. Папа, благодаря своему увлечению техникой, так хорошо разобрался в одной важной машине, что если она выходила из строя, ему приходилось ехать на завод даже ночью. Кроме часов одинокой бессонной славы в холодном цеху, чудесная машина дарила папе возможность путешествовать по промышленным городам СССР. Несколько раз он ездил в служебные командировки на Урал (там тоже были такие машины), возвращаясь из которых, привозил мне апельсины и модные игрушки-головоломки, описанные в журналах «Наука и жизнь» и «Юный техник». Кажется, папиному самолюбию этого вполне хватало. Помню, как однажды, когда я только начал ходить в школу, он даже отказался от какой-то хлопотной руководящей должности. «Да зачем оно мне надо! — взволнованно взывал он к маме, стоя посреди кухни. — Зарплата та же! А ответственности в два раза больше!.. Да зачем оно мне надо!» Мама согласно кивала и время от времени произносила: «Правда, Серёжа. Правда, Серёжа…» В ней не было ни капли стервозности, чтобы подхлестнуть папину карьеру.
Тревожно прислушиваясь к разговору родителей, я представлял себе огромные стальные механизмы и полтора десятка взрослых мужчин, одетых в грязные, промасленные телогрейки и презрительно покуривающих рядом в ожидании нового начальника. Принцип действия механизмов был для меня не ясен, а среди наглых и неквалифицированных рабочих наверняка было несколько пьяниц и хулиганов. Поэтому справиться с этим машинно-человеческим комплексом для меня было совершенно нереально. Кроме того, меня смущало слово «ответственность». Что это такое, я не знал. Но мне казалось, что «ответственность» — это такая особая форма стыда для взрослых, когда тебе заранее стыдно за самое плохое, что может случиться.
Следовательно, уже в ранней юности управление производством виделось мной как переживание стыда и борьба с грязными пьяными мужчинами. Неудивительно, что я не стал откладывать в долгий ящик решение о том, что я никогда не буду начальником. Но если ты не руководишь, то руководят тобой. Значит, рано или поздно у меня тоже должен был появиться свой Испускатель. Я почти никогда не думал о нём, но как бы долго ни длилось сладкое детство, как бы ни тянулась трепетная юность, судьба короткими, настойчивыми тычками всё равно двигала мне навстречу его фигуру. Пока, наконец, мифический персонаж, о котором я слышал лишь во время тихих кухонных разговоров родителей, не вошёл в моё существование, как он входит в жизнь практически каждого взрослого человека, поступающего в распоряжение ежедневной восьмичасовой работы.
Объедки
У работы на заводе было две тяжести.
Первая — тяжесть после работы.
Вторая — тяжесть до работы.
Я почувствовал их не сразу. Но сначала почувствовал первую, а потом и вторую.
Поначалу было неясно, что со мной происходит. Некоторое время я не мог чётко отделить влияние работы от других воздействий. Но однажды по старой студенческой привычке я купил себе огромную книжку Канта и с какой-то непонятной решимостью приговорил себя к чтению по нескольку страниц из неё каждый вечер. И вот тогда, садясь за книгу, я вдруг стал чувствовать, что восемь с половиной часов, проведённые за бетонным забором, имеют длинный тяжёлый шлейф, становившийся заметным лишь при полном молчании и в положении, обязывающем держать спину вертикально. Это была особого рода тяжесть. Не похожая на ту, которая была результатом физкультурных занятий. Сначала я обнаружил тяжесть в веках. Затем оказалось, что ей заполнена голова. Потом шея вдруг оказалась слишком тонкой, чтобы удерживать глаза над книгой. Тяжесть обнаружилась в руках, спине, пояснице… Моё тело было похоже на губку. Кажется, я ничего не отдавал на своей работе. Я просто впитывал, впитывал и впитывал в себя эту тяжесть.
И тогда я понял, что границы работы гораздо шире тех и без того 8,5 часов, вырезанных из филейной части суток. Для правильного подсчёта нужно было прибавить немного ливера — 1 час и 20 минут, расходуемые на дорогу. Тяжёлый подъём костей — в 5-45. И огромный кусок свиного сала — безвольное время усталости, позволяющее лишь есть и смотреть телевизор. Таким образом, у меня оставалось всего несколько часов. Несколько жалких часов. Ничтожные объедки.
Ложись
Приехав с завода, я стал сразу ложиться спать, чтобы избавиться от тяжести. Мне это удавалось, но тогда, встав через пару часов, я не мог заснуть до глубокой ночи и испытывал огромные трудности с утренним подъёмом. Родители, привыкшие вставать и ложиться рано, пытались внушить мне чувство вины. Отец, видя, что из-под двери моей комнаты сочится полуночный свет, иногда заходил ко мне подобно ночному призраку в майке и с бледными костлявыми ногами, торчащими из семейных трусов.
— Что ж ты не спишь ещё! — страшным голосом произносил он.
Ему почти удавалось остановить моё встревоженное ночными впечатлениями сердце.
— Я уже скоро, пап, — бормотал я.
— Так, ложись, ложись, — говорил он с нажимом, как будто хотел впихнуть меня в постель лексическим давлением. — Ложись, — добавлял он «контрольный» и уходил.
Мог ли я спросить у родителей, как им удалось научиться вовремя и регулярно укладываться спать, когда в голове столько тревожных мыслей? И что они думают про тяжесть после работы? Вряд ли. Наблюдая за ними, постепенно я начал понимать, что они не могут быть мне товарищами. Потому что тоже состоят в этом тайном сговоре.
Принцип восходящей простоты
Точка, на которую я был зачислен, входила в состав инженерного бюро с длинным абстрактным названием. От неуклюжести его не могла спасти даже аббревиатура, которая выглядела ещё более мудрёно — БПП и ЭОТС. Было абсолютно ясно, что его сочинители придерживались определённого порядка, служащего исполнению старинных административных обычаев. По всей видимости, один из них гласил: чем ниже в заводской иерархии находится подразделение, тем сложнее, нелепей и уродливей должно быть его наименование. При этом достигалась большая описательная точность и решалась важная задача превентивного унижения. Имена незначительных отделов должны были звучать настолько непонятно, чтобы для их распознавания всякий раз требовался бы дополнительный переспрос. При повторном произнесении говорящий почти всегда терял изначальную уверенность и испытывал неловкость по поводу своей принадлежности к БПП и ЭОТС, ЛЗВВБ и т. п., тем самым крепче связывая себя со своим истинным положением. Ситуация, в которой находилось наше подразделение, усугублялась ещё и тем, что отдел был новым, и аббревиатурному остракизму подвергалась целая ветвь иерархии. Тем не менее, внутри неё принцип восходящей простоты соблюдался вполне аккуратно. Бюро ПП и ЭОТС входило в состав отдела АСУ ТП, а сам отдел тремя годами позже был подчинён буквам УИТ, которые обозначали простое и понятное Управление Информационных Технологий.
Нанизывание
Рабочее место на заводе было принято называть «точкой». Безразмерная фигура школьной геометрии здесь была скорее тонким стержнем, иглой, на которую, как жука, накалывали нужного для производства человека. Поначалу тебя садили на самый кончик. Ты нервно балансировал на нём, стараясь оправдать доверие и побыстрее (пожалуйста, это очень срочно!) получить свидетельство собственной ценности. Но постепенно настойчивое овладение профессией делало тебя уверенным и расслабленным. Освобождение от зажимов позволяло двигаться по стержню ниже, пускать его внутрь глубже и глубже, год от года преодолевая отметки-категории, пронумерованные в обратном порядке: 3, 2, 1 (если подумать, то для указанного направления движения эта нумерация была вполне естественной). Постепенно стержень входил в тебя целиком и, если позволял рост, ты мог полностью вместить в себя штырь «ведущего инженера» или даже «начальника бюро». Но часто случалось, что его твёрдый конец упирался в черепную коробку, в то время как сам ты едва дотягивался до «двойки» или «единицы». Сучение ногами, раскачивание, смачивание стержня слюной и прочие попытки продолжить нанизывание могли просто оторвать тебе «крышу» при недостаточной крепости последней. Впрочем, такое случалось достаточно редко. Каждый чувствовал и знал свой конец. Те, кто были порефлексивней, бродили по коридорам в стиле лофт с печальными глазами квартиросъёмщиков, понимающих, что им такое не по карману. Большая же часть, завершив стадию роста, не задумываясь, сливалась со своим стержнем, как бетон и железная арматура. При этом они практически не могли двигаться вверх, но и убрать их можно было, лишь выкорчевав стержень.
Принуждение к бодрствованию
Первые минуты моего первого рабочего дня были похожи на институтские будни. Страшно неуютный голос отца вытащил меня из неглубокого и невероятно сладкого сна, как грубые пальцы вытаскивают длинную неуклюжую занозу, пытающуюся изо всех сил спрятаться в мелкой бескровной ранке. К этим утренним отцовским вторжениям я никак не мог привыкнуть, и моё пробуждение всегда было похоже на преждевременные роды. В комнате, погружённой в тёплый утробный полумрак, отец появлялся как суровый посланник безжалостной часовой бомбы, тикающей на книжной полке в гостиной.
«Виталик, пора вставать», — говорил он деликатно-приглушённым голосом, однако на низкой громкости связки плохо слушались папу, и его побудка напоминала нежное поглаживание воздушного шарика длинным холодным напильником. Всего лишь двумя часами позже я бы мягко и спокойно выскользнул из ласковой матки сна, но вместо этого мне было уготовано раз за разом испытывать Большой взрыв и Кесарево крушение собственного мира. Ужас такого пробуждения, как мне казалось, вполне мог равняться перинатальным страданиям младенцев Станислава Грофа, о которых я прочитал однажды в книжке «За пределами мозга». И хотя во внешнем мире принуждение к бодрствованию было вполне заурядным способом успеть к особо ранним мероприятиям, глядя наружу из свежеразорванного сна, я каждый раз возмущался несправедливости произошедшего. Это было похоже на быструю смерть в автокатастрофе. Сначала ты испытываешь ужас и боль, но через секунду понимаешь, что тебя разбудили от жизни ребята с другой стороны, о которых ты совершенно забыл, существуя в этом мире.
Несколько раз мне чудом удавалось проснуться за минуту до появления папы. Иногда я слышал, как мама в соседней комнате говорила ему:
— Ну что, пора будить?
— А сколько уже?
— Без десяти.
И хотя я к тому времени я уже чётко осознавал законы и договорённости внешнего мира, всё равно мне было трудно избавиться от ощущения, будто я жертва заказного убийства, которой случайно удалось подслушать момент совершения сделки. Думаю, родители тайно были уверены, что если слишком передержать меня во сне, то в этот день родится не тот, кто нужно. В 8-00 это уже будет лентяй. В 10-00 — декадент. А в 12-00 — просто психически больная личность. Лучше пусть он будет недоношенным, но понятным и нормальным рабочим человеком, — решили мои папа с мамой.
Некрономикон
Призвав меня к бодрствованию, папа отправился в гостиную доделывать свою длинную утреннюю зарядку, соединявшую советские физкультурные традиции и древнюю мудрость индийских йогов. Большая часть асан, которые всегда исполнялись с чрезвычайной добросовестностью, ещё в 1970-х были переписаны папой из научно-популярных журналов в тонкую школьную тетрадку, которая представляла собой нечто среднее между сутрами Патанджали и маминым блокнотом с особо важными рецептами. Без своих записей мама не могла закупорить огурцы, а папа сделать правильную зарядку.
Случалось, что закончив, он забывал свою тетрадь на кресле или диване, вывернутой чернилами наизнанку (наверное, в каком-нибудь трудном или подзабытом месте), и я осторожно разглядывал этот манускрипт, стараясь не прикоснуться и не прочитать ни единого слова. Потрёпанные лохматые страницы, продавленные отцовским почерком и пропитанные его же потом, превращали самодельный сборник упражнений в интимный документ непредставимой и угрожающей глубины. Несмотря на очевидное спортивное содержание тетради, я всерьёз опасался, что случайно, против собственной воли, смогу разгадать между строк какую-нибудь папину тайну.
«Согните правое колено и отведите ногу в сторону. Затем возьмитесь за щиколотку и поставьте подошву правой ноги на внутреннюю поверхность левого бедра». Разумеется, в самом тексте не было ничего особенного. Но ведь буквы, написанные от руки, всегда добавляют к тексту что-то ещё. Смогу ли я справиться с этой добавкой? Я был слабым сыном и поэтому предпочитал более простого папу.
Доказательство Бога
Лёжа на кровати с закрытыми глазами, через открытую папой дверь я слушал фонограмму, под которую пройдёт моё первое рабочее утро. Ничего особенного в ней не было: в зале катались по ковру и глухо стучали друг о друга папины пятикилограммовые гантели, кабельное радио на кухне вещало свои сизифовы новости, струя воды прерывисто била в дно ванной — кто-то из домашних умывался или чистил зубы. Какой урон сегодня нанесёт мне раннее пробуждение? Почти всегда оно было страшной пробоиной, которая неизменно топила меня после обеда.
Впрочем, для окончательного подъёма мне ещё предстояло проделать некоторую внутреннюю работу. Сон, смертельно раненный папой, всё же продолжать угрожать хронологии утренних событий. После отцовской побудки я на некоторое время обнаруживал себя плывущим в бульоне, состоящем из обрывков реальности и коротких периодов беспамятства. И хотя этот бульон был прохладным и неуютным, я продолжал оставаться в нём, надеясь, что плавное шевеление конечностями и естественные течения, наверняка существующие в бульоне, вынесут меня на пологий песчаный берег. Тогда медленно, на животе, как первое земноводное я выползу на почву действительности и постараюсь безболезненно эволюционировать если не до homo sapiens, то хотя бы до какой-нибудь белковой формы, которая сможет позавтракать и залезть в автобус. Разумеется, всё это было возможно при условии, что Дарвин прав. Но сколько я себя помнил, плавного, безболезненного перехода у меня никогда не получалось. Почти всегда мне недоставало какого-нибудь звена. Я вдруг обнаруживал себя на прямых ногах и даже с какой-то палкой в руке, ничего не помня о секундном прошлом. Так неужели… Неужели мои мучительные подъёмы были ежедневным доказательством Божественного Творения?
Внутренняя гидростатика
Просоночный бульон, в котором дрейфовал наивный окорочок моего сознания, обладал коварным характером, поэтому даже кратковременная потеря бдительности здесь могла привести к моему повторному поглощению.
В эти минуты я напоминал себе жертву кораблекрушения, разыскивающую на поверхности воды плавающие предметы, за которые можно было бы ухватиться. Чтобы снова не погрузиться в сон, я старался вспомнить какое-нибудь дело, ожидающее меня за пределами спальни, или прислушивался к звукам, доносящимся оттуда же. Добытый таким способом обломок реальности позволял мне держаться над уровнем сна некоторое время, однако его выталкивающая сила быстро сходила на нет. По необъяснимой причине уже через несколько секунд выпуклый и тугой предмет бытия вырождался в плоский фанерный силуэт, обняв который, я уверенно шёл на дно. Надо сказать, что сон с лёгкостью принимал новые предметы в свой ландшафт, абсолютно не заботясь о разумной сочетаемости и соответствии масштабов. Если я был недостаточно бдителен, то мог действовать в этих, скажем прямо, пошлых и безыскусных декорациях долгое время, пребывая в полной уверенности, что уже давно проснулся и решаю какие-то реальные проблемы.
Но иногда моё внимание привлекала лёгкая рябь над головой или мой слух улавливал какое-то отдалённое эхо. Или же меня начинал смущать какой-нибудь уж совсем вопиющий даже для такого терпимого места абсурд. Я внезапно понимал, где нахожусь, и, пренебрегая опасностью кессонной болезни, стремительно поднимался на поверхность кровати. Вынырнув, я лежал с выпученными глазами, часто и испуганно дыша, как неудавшийся утопленник. Всё-таки нарушение заповеди «Не проспи» в нашей семье было достаточно тяжким грехом.
Из цикла «Славутич Ц-208»
Кабель
Когда большинство внешних воздействий было отсечено, возникла проблема одиночества. Чтобы сделать его выносимым, на первых порах я прибегал к аутическим настольным играм, которые сам для себя придумывал. Но вскоре мне на выручку пришли дерзкие предприниматели начала 1990-х, протянувшие к нашему дому первые квёлые щупальца кабельного телевидения. Поначалу американское кино с огромным трудом проталкивалось через узкие советские проводники, но, привыкший к радиопомехам во время прослушивания любимых «Рок-посевов» BBC, я с пониманием встретил и эти трудности. Сетка вещания самодельного микрорайонного телевидения, получившего непритязательное имя «Формат», состояла из двух фильмов в день: сначала «боевик», а потом «ужас». Программа публиковалась в форме скупых текстовых сообщений, зависающих в полной тишине посреди чёрного экрана. Белые буквы, подёргиваемые таинственными и долгое время неустранимыми «наводками» (кабельщик, производивший подключение, передал нам это слово, чтобы мы пользовались им, «если будет плохо показывать»), воспринимались мной как откровения оракула, оглашавшего мою судьбу на сегодняшний вечер. «Самоволка», «Американский ниндзя 2», «Их звали костоломы», «Заведение “Поросёнок”», «Возвращение зловещих мертвецов». Ежевечерне кино невиданной дерзости и бесстыдства тотально овладевало моим сознанием. Я отдавался грубому нахальному зрелищу, как благородная, высокомерная девица вдруг отдаётся пьяному мычащему солдату. Я чувствовал себя киноблядью, но моя нимфомания была сильнее гордости. И если бы не абсолютная поглощённость переживанием бурных и неистовых киноактов, моё воображение помогло бы мне увидеть гогочущих голливудских продюсеров, которые, пыхая дорогими сигарами и расплёскивая вонючий виски, трахают моё ментальное тело, как пресловутую «грязную нью-йоркскую шлюху». Остановила бы меня эта унизительная содомитская картина? Думаю, вряд ли. Так прямолинейно и брутально со мной ещё никто не обращался. Так глубоко и в такие дыры меня ещё никто не дрючил. К тому же шлюхи в кабельных фильмах были, по сути, неплохими бабёнками, немного оступившимися и способными к быстрому подъёму и очистке, так, чтобы выглядеть снова такими, как будто бы их никто не ронял. Как и они, я отправился по наклонной. Наплевав на собственную честь и репутацию, разбрызгивая слёзы, сопли и жуя проклятия, я умолял папу внести абонентскую плату за следующий месяц. Я скрипел зубами, ныл, рвал на себе волосы, едва не падал на колени, а добившись своего, взахлёб и самозабвенно проглатывал бесконечные метры и часы иноземных историй. Кабельное телевидение открыло, что у моего разума есть вагина, и я не был к этому готов. Точнее, не мог удержаться, чтобы не воспользоваться ею на всю катушку.
Славутич Ц-208
Единственный цветной телевизор, которым наша семья смогла овладеть лишь к началу эпохи Кашпировского, назывался «Славутич Ц-208». Я безумно радовался его появлению, но со временем в моё отношение к этому устройству стало закрадываться тонкое чувство брезгливости. Внушительные размеры и масса, а также лакированные деревянные бока выказывали его претензии относиться к классу мебели, а не быть просто бытовым устройством наравне с утюгом и электробритвой. Но в отличие от остальной мебели, которую создатель снабдил ножками, колёсиками, петлями и прочими органами, делавшими их самодостаточными предметами, способными как-то устроиться в этом мире, телевизор был похож на беспомощного жирного калеку, раздражённого и требовавшего к себе особого внимания. Крохотные рудиментарные ножки, которые торчали у него снизу, были абсолютно бесполезны и лишь делали его ещё более уродливым. Папа, который главным образом занимался его опекой, тянул к нему провод, вращал антенну и постоянно придумывал, куда бы его переставить. Вследствие этого капризный толстяк периодически восседал на чьей-нибудь деревянной спине, пока для него не была куплена железная подставка — конструкция, которая тоже имела сомнительную репутацию, поскольку была ни к чему не годной кроме как держать на себе этого ворчливого паразита. С появлением подставки брюзга, наконец, обрёл постоянное место в углу гостиной. Именно отсюда он нехотя метал перед нами свои разноцветные электроны последние 10 лет своей жизни.
Цыгане
Маму тоже тянуло к телевизору, хотя смотрельщиком она была неважным. Её глаза легко находили смысл в хаосе кипящего борща, но когда мама заглядывала в квадратную кастрюлю телевизора, от происходящего там у неё кружилась голова. Чтобы избежать неприятностей, она садилась подальше от экрана и приспускала веки. Её лицо, приготовленное таким образом для просмотра, казалось сонным, недоверчивым и немного испуганным. Пёстрые и живые телевизионные картинки заставляли маму вспомнить о цыганах — этом ужасном племени отнимателей денег среди бела дня, кочующих по широким проспектам нашего трудолюбивого города. Музыкальные клипы и рекламные ролики, которые телевизор показывал всё чаще и чаще, напоминали ей мелькание юбок, зеркал и платков, пульсацию непонятных варварских слов, быстрое шевеление усатых женских губ, за которыми обязательно последует какой-нибудь страшный унизительный обман. Думаю, мама понимала, что она как-то неправильно смотрит телевизор, и стеснялась этого, как начинающий курильщик бывает не уверен в своих навыках перед лицом более опытных товарищей.
Всё пройдёт
Атмосфера вокруг телевизора тоже отдавала цыганщиной. Когда все домашние собирались у экрана, гостиная выглядела, как табор. По неизвестной причине наши позы в часы досуга никак не могли достичь должного благообразия. Возможно, мебель была некачественной. Может быть, сказывалось крестьянское прошлое моих родителей. Так или иначе, наши тела успешно сопротивлялись структурирующему воздействию мещанского интерьера. Мы ложились на диван по диагонали, просовывали ноги между прутьями, перебрасывали колени через подлокотники. Тех, кто был помоложе, всегда тянуло вниз и налево, то есть — на пол и под стол. После очередной перестановки мебели мы быстро забывали, что сами придумали и создали новую топографию. Через неделю-другую убранство комнат возвращало себе качества нерукотворного природного ландшафта. Диваны превращались в скрипящие холмы, шкафы становились неприступными скалами, папино кресло отломанной ножкой мирно щипало ковровый ворс. Восхищаясь мудростью Творца и понимая необходимость трудностей для духовного развития, наше племя кочевало по домашнему рельефу в ожидании телевизионных зрелищ приемлемого качества. С тех пор как трансляции стали круглосуточными, даже отсутствие «интересной передачи» не отпускало нас от экрана. Мы становились поодаль, но не уходили слишком далеко. Разве в том случае, когда жизнь наполняется скукой, мы не продолжаем всё равно жить? Так же и в наших головах не было помыслов отойти от телевизора, который вдруг надоедал. Полоса чёрная — полоса белая. Всё проходит. Пройдёт и «Наш сад», и фигурное катание (одиночный мужской разряд), и «Мальчик-каратист» (часть вторая), и даже концерт Олега Газманова.
Из цикла «Хождение в пол»
Хождение в пол
Искони дно квартиры, где мы жили, было застелено жёлтым линолеумом, бледный узор которого безуспешно имитировал паркетную кладку. О криогенных свойствах пола бродили ужасные слухи, и распространяла их по большей части мама. «Вставай, а то застудишь там себе всё», — приговаривала она всякий раз, когда я брался за любимые напольные игры. Разумеется, опасность обморожения была сильно преувеличена. Профилактика простуды «там у нас всего» прикрывала иное. На самом деле родители пытались контролировать Хождение в пол, которым без меры увлекались их слабонервные дети.
Я был почти уверен, что мама перегибает палку, но угол сгиба не поддавался точному измерению. Поэтому даже самые неубедительные её пророчества заставляли мои внутренности и оба сфинктера невольно сжиматься. Всё-таки я очень боялся, что однажды коварный холод линолеума проберётся ко мне внутрь через отверстие гениталий и таки простудит «там моё всё».
Дорога в пол была бы для всех заказана, если бы не длинный дешёвый палас красного цвета, купленный в начале 1980-х. Для удобства обслуживания он был разрезан надвое. Его куски напоминали квадратные блины — тонкие, тяжёлые, пропитанные жиром босой плоти, лезущей из носковых дыр, выпадающей за контуры тапка или шлёпающей по ковру всеми сальными площадями (последнее случалось обычно летом, при исполнении энергичных зарядок).
Поразительное разнообразие форм, которые принимала жизнь в гостиной, стало возможным лишь благодаря этому паласу. Тощий слой его текстильных почв защищал организмы от вечной мерзлоты линолеума, а красные квадраты, разделённые жёлтой полосой, манили нас, как лётчиков манит синее небо. Только глубоко внизу можно было почувствовать настоящую свободу. Только там происходило снятие последних запретов.
Уже четвереньки давали возможность кое-что почувствовать, но это было всего лишь преддверие восторга. По-настоящему качественное погружение начиналось с уровня 40 сантиметров от пола. Каждый раз, пересекая эту невидимую границу, отмеренную высотой самой низкой табуретки в нашей квартире, я попадал в состояние, похожее на невесомость. И чем плотнее я прижимался к паласу, тем больший подъём испытывал.
Разумеется, полноценная невесомость была узурпирована лётчиками-космонавтами-трижды-героями-советского-союза, но и моя двумерная свобода тоже годилась на многое. Например, лёжа на спине, я мог одновременно шевелить руками и ногами. Также я мог извиваться и совершать кувырки. И хотя толщина ковра позволяла кувыркаться только назад, я восполнял это ограничение поперечными перекатами. Длина тела давала возможность сделать 1,5–2 оборота, после которых мне удавалось проползти некоторое расстояние по-пластунски, пока не начинала гореть внутренняя поверхность коленей. Дальше нужно было действовать по обстоятельствам, но практически всегда могучий детский инстинкт затягивал меня под старый письменный стол, приставленный к отопительной батарее.
Mamma biceps brachii
Папины руки тоже были белыми, однако под кожей, простёганной суровыми нитками вен, жили два толстых хомяка-бицепса. Летом он носил обвислые майки с огромными проймами, достававшими ему до нижних рёбер. Свисающие с плеч баскетбольные кольца — пожалуй, это был самый подходящий наряд для наблюдения за хомяками. Обычно, сидя в кресле, папа выбирал какую-нибудь руку и с задумчивым видом начинал её сгибать и разгибать. Бицепс метался между локтем и плечом, как испуганный бледный зверёк, посаженный в тесную клетку. Так продолжалось до полного удовлетворения.
В папиных руках всегда жили хомяки. В мои — словно засунули две длинные тонкие полудохлые рыбины. Если хорошенько подумать, я весь был начинён такими рыбинами. В совсем уж плохие времена мне казалось, что и моя жизнь — это длинная, мёртвая рыба, подвергаемая медленной заготовке для какого-то неизвестного мне чужого прока. Едва добравшись до мягкого спинного плавника, я уже чувствовал её солёный, вяленый вкус.
Хотя выгуливание папиного мускула происходило публично, в этом действии содержалось что-то интимное. Довольно рано я решил, что на бицепс нельзя смотреть долго и прямо. Потому что… я осознал это гораздо позже… потому что он похож на женскую грудь. Согнутая наполовину папина рука сообщала бицепсу условную форму шара. Это была женская грудь, пересаженная на плечо мужчины. Мужские сиськи тоже были объектом гордости. В них также ценился размер, о них думали, за ними ухаживали, их выставляли напоказ, у стариков они тоже свисали… кажется, девушкам нравилось за них держаться. Оказавшись по ту сторону подмышек, мужские сиськи были растабуированы, но тайная женственная связь с оставленными на том берегу сосками неясно чувствовалась и наводила на меня страх смущения.
Преломление хлебов
Помню, когда сестра была маленькой, мама сцеживала грудное молоко, чтобы накормить её из бутылочки. Несколько раз я видел, как она это делает. Бывало уже довольно поздно, привёрнутый светильник наполнял родительскую спальню жёлтыми снотворными сумерками. Мама ставила на тумбочку кружку, садилась рядом на табурет и, наклонившись вперёд, запускала руку в разрез широкой ночной рубашки, как будто это был мешок с продуктами. Рубашка была мешком, а мама была продуктами. Мама открывала мешок и засовывала руку в себя.
«Как это, быть для кого-то едой?» — размышлял я.
Преломить хлеба свои… Хрустнув корочкой, раздвинуть тёплый мякиш. Поднести угощение к алчущему рту, который прекрасно знает, что главное — не в ломтях. Что надо подождать, пока разлом не наполнится белой и сладкой жидкостью, поднимающейся из глубин твоего организма. Что нужно дождаться самых крупных капель, содержащих жиры (4%), соли и микроэлементы, необходимые для здорового роста, и лишь потом наброситься на них, жадно сгребая губами, всасывая и слизывая…
Я не мог представить, что позволю делать со мной нечто подобное. Слава богу, я родился мальчиком. Слава богу, я был абсолютно герметичен.
Цукаты
Летом 1985 года мама привезла из больницы давно анонсированный тугой человеческий свёрток. Войдя в спальню, она бережно уложила его на кровать и стала лишать обёртки. К распаковыванию нового человека лучше всего оказалась готова бабья часть нашей семьи. Выбрав себе отдельные части младенческого тела, женщины плаксивыми голосами стали накладывать на них приторные сладкие похвалы, словно пытаясь превратить в цукаты. В этом каннибальском десерте особо ценились глазки, носики («ой, какие носики!» — как будто их было несколько), ушки, ручки и ножки. Мне не досталось даже пальчика, но я был рад этому, поскольку не знал, что делать с таким угощением. В эти минуты я беспокоился о другом. Человек в свёртке приходился мне сестрой. Это значило, что в семейном спектакле у меня появилась новая роль.
В и т а л и й, брат О л и, 7 лет.
О л я, сестра В и т а л и я, 0 лет.
Однако я совершенно не понимал, что мне надо делать.
«Может мне тоже надо сделать несколько цукатов», — подумал я.
С этим решением я снова стал всматриваться в сестру. Бабушка Тамара и мамина сестра тётя Лена как раз принялись за «глазки», и для меня освободилось несколько пальчиков на ноге. Я набрал побольше слюны, но сколько ни старался почувствовать сладость во рту, она всё не приходила.
«Может быть, со временем научусь», — подумал я без особой надежды, предсказывая себе на долгие годы сухую бесчувственность. И действительно, мои отношения с сестрой так и не приобрели родственной сладости. Спустя много лет, когда её пальцы превратились в раздавленных босоножками червей, сахарение сделалось абсолютно невозможным.
Жажда елея
Своё частное прошлое родители запечатали большой свадебной фотографией, которая много лет простояла на вершине серванта. Затычку сработали добротно: карточка, наклеенная на плотную картонную подложку, была запакована в прозрачный пластик. Изображение молодых также было непроницаемо. Контуры «жениха» и «невесты» надёжно перекрывали отца и мать. Дымный пейзаж города был задёрнут пыльными кулисами провинциальной фотомастерской. Впрочем, отходы коксохимического производства всё же присутствовали в атмосфере снимка лёгким коричнево-розовым оттенком. Периодически у меня возникало ощущение, что через фотографию могло просочиться что-нибудь ещё, как это иногда случается с мироточивыми иконами. Вдруг за то время, пока я томился в неведении, случилось чудо, и свадебное фото стало истекать инициирующей влагой воспоминаний. В поисках благовонного елея я подставлял к серванту стул, брал в руки реликвию и принимался её разглядывать. Ничего. Тела родителей, одетые по свадебной форме и поставленные в канонические позы, были абсолютно сухи и начисто лишены повествовательности, которая столь высоко мной ценилась. Свой новосёловский бэкграунд мама замаскировала пудрой и капроновыми чулками. Папа стёр себя серым костюмом.
В дурака
В детстве домашняя жизнь казалась мне изнурительной игрой в «Дурака», где все мои родственники были одновременно и картами, и игроками. Игра не имела заранее установленных временных пределов. Из неё нельзя было выйти. От меня требовалось не отвлекаться и ходить. С помощью швейной машинки «Чайка» мама неутомимо обновляла наши игровые костюмы — длиннорукавые рубашки из клетчатой байки. Надев их на себя, мы ежедневно встречались в разных комнатах дома и разыгрывали короткие партии, пользуясь нехитрыми правилами редуцированного советского домостроя. Крестовый отец бил всех. Червовая мама изредка могла побить отца (если он ей позволял) и всегда — меня. Я мог бить только сестру, которую достали из колоды через семь лет после моего рождения, видимо, для того, чтобы увеличить число комбинаций.
В раздаче семьи Энских самой слабой картой была, конечно, бабушка. Потенциально она проигрывала всем, но я догадывался, что, скорее всего, бабушка первая выйдет из игры, оставив в дураках всю нашу постную компанию, к которой её прибила судьба после того, как самое интересное в жизни осталось позади.
Тотем
Я так и не понял, что за человек была бабушка. Впрочем, для отношений с ней точная детализация не требовалась. Она существовала, как смутный, замотанный в тряпки предмет, коснеющий где-то на заднем плане сознания. Этого было вполне достаточно. Я не имел интереса разматывать её тряпки, но однажды я неожиданно понял, что напоминает мне её фигура. Старинную ручную прялку, стоящую в углу бабушкиной спальни. Привезённая из глухой русской деревни, в городской обстановке прялка выглядела как вывернутый из земли грязный и грубый корень. Наглядная генеалогия. Памятник урбанистическим порывам семьи Энских. Сидя в своей бетонной спальне, бабушка с каждым годом всё больше походила на свой деревянный тотем. В «Настольной книге атеиста» про «тотем» было написано: «…существо, предмет или явление, являющиеся объектом почитания (или культа) группы людей… верящих в общее происхождение и кровную близость с ним…» Папина любовь к бабушке казалась мне суеверием. Туземцы поклоняющиеся тотему великой матери… Фетишизация, зоолатрия, манизм… Ну же, папа! Однако я слишком переоценивал его атеистические настроения.
Из цикла «Девственность»
Девственность
Этот раздел был ясен до жути.
Чтобы сбросить напряжение, я решил оглядеться вокруг. За то время, пока я сидел над анкетой, пришло ещё несколько человек. Тренер Кира неподалёку беседовала с какой-то девушкой. Девушка выглядела дорого и модно, а её лицо показалось мне необычным. Бледное и овальное, оно напомнило о женщинах с японских гравюр. Её кукольная головка с чёрными волосами, собранными в пучок на затылке, повернулась в мою сторону, но я, не дожидаясь встречи взглядов, снова нырнул в свой листок.
Мне было двадцать девять.
И я был девственником.
Какой смешной, наверное, парень.
Таких ловят по углам пьяные весёлые женщины, ставят посередине комнаты и водят вокруг громкие хороводы. «Смотри, мы уже толстые и не очень-то красивые, но успели отгулять своё! — радостно кричат они. — Мы хорошо погуляли! Парни целовали нас взасос, хватали за жопы и мяли нам сиськи! И нам было приятно. Нам было очень приятно! Что ни говори, а мы классно отгуляли своё! Взяли от молодости что положено! Жалеть, прямо скажем, нечего. Большой и сладкий кусок отрезан! Добрый кусок. А некоторые полижут сухую корочку, почитают книжечку и умрут! Жизнь такая короткая! Такая короткая! А с таким куском за щекой и умирать не страшно!»
Мне было нечего им сказать.
Я был очень виноват перед ними.
Очень-очень виноват.
И конечно же, достоин смерти.
Пусть я умру.
Пусть я умру.
Умрите меня кто-нибудь.
Девственник. Девственник. Девственник.
…
Какой-то проклятый изъян психологии не позволял мне подойти к понравившейся женщине без паралитического ужаса. Любовь была лишь частным случаем страха, который висел над моей жизнью, как смог над мегаполисом. Возраст не добавлял мне смелости, а лишь увеличивал тревогу. Наконец, три года назад я предпринял отчаянную попытку сблизиться с девушкой-бухгалтером из газового цеха. По собственным меркам я добился колоссальных успехов. Я прошёл длинный и опасный путь. Но когда в вечернем подъезде я впервые попробовал вкус её слюны, то не нашёл в нём ничего, кроме собственного страха.
Я принял это как полное уничтожение, но отделался лишь эрозией стенки желудка. В медпункте мартеновского цеха мне сделали 10 уколов но-шпы, а профсоюз выдал путёвку в заводской профилакторий для залечивания любовных ран.
Лишь через год я вновь приблизился к стене, отделявшей меня от женщин, но она казалась всё такой же непреодолимой. Я трусливо бродил вдоль неё, надеясь обнаружить какую-нибудь щель, через которую можно пролезть боком, на четвереньках, ползком… Тщетно.
…
Чего я хочу от личной жизни?
«С августа этого года я веду активную половую жизнь. У меня изощрённый и разнообразный секс. В 33,5 года я женюсь и живу в счастливом браке», — написал я без колебаний.
Из цикла «Мы с моей половинкой»
Барберадальбакодана
Значит, вот что.
Поскольку я зарабатываю немного, на содержание семьи мне не хватит.
Сейчас хватает только на одного. И то…
Значит, надо быть готовым к тому, чтобы жениться на состоятельной женщине.
Ясно, что жизнь с ней подвергнет меня большим испытаниям.
Я могу начать комплексовать, что приношу домой мало денег. Не исключено, что я вообще их не буду приносить, поскольку из-за необходимости уделять ей внимание у меня не останется часов для работы. Только для внутреннего развития.
Дальше.
Я могу склоняться к нехорошим для себя компромиссам. Она может быть очень волевой женщиной и побеждать в разных эпизодах. Или. Если мы будем жить на состояние её родителей, они будут приходить и пытаться на меня как-то давить. И мне надо будет как-то держаться. Да и сам я тоже по вечерам могу на кухне корить себя за неумение много заработать. Неполноценным себя ощущать.
Нужно быть готовым ко всему этому.
Я должен воспитать в себе независимый дух и способность сказать «нет».
«Я такой, — отвечу я. — Я живу, как могу. Это моя миссия — так жить. Мне много не надо. Да, я люблю икру, хамон и Barbera d’Alba Codana 2006 г. Но я от них не завишу. Они просто есть, и я их ем. И пью. Я могу их не есть, понимаешь? Не в этом главное. А если ты меня не любишь, я просто могу уйти».
Я должен быть готов к тому, чтобы в любой момент взять свои сумки и снова переехать на Левый берег снимать комнату. Покинуть эти просторные, великолепные апартаменты. Эти шёлковые простыни и секс с прекрасной женщиной на них. Вновь вернуться к аскезе. Если, конечно, меня не остановят.
Ещё одно маленькое усилие, и, мне кажется, мы начнём понимать друг друга, мама
— Сынок, мы конечно, уже хотели бы, чтобы ты обзавёлся семьёй.
— Ну да…
— Не подумай, конечно, что мы пытаемся на тебя как-то повлиять в этом смысле.
— Да, мам. Я понимаю.
— У тебя нет подружки?
— …ммм…
— Что?
— …В традиционном смысле, пожалуй, нет… Но я почему-то не могу тебе просто сказать: «Нет, у меня нет подружки».
— Почему?
— Ну, это как-то грубо звучит. Слишком примитивно, что ли… И не отражает точно, как обстоят дела.
— А как обстоят дела?
— Как бы это объяснить… Я, честно говоря, это и сам не понял до конца. Мне кажется, в последнее время к этому по-другому стал относиться. Как будто эта часть жизни у меня иначе теперь проявляется.
— Ты у меня фантазёр.
— Ма, ты понимаешь… Я, в принципе, общаюсь с женщинами. И мне это приятно. Я даже некоторым нравлюсь, может быть. И что-то между нами возникает вроде бы. Это такой обмен энергией, что ли. То есть, какие-то отношения с женщинами у меня всё-таки есть. О некоторых из них я думаю подолгу. Я даже общаюсь с ними мысленно. Представляю что-то такое… Посылаю какие-то светлые лучи к ним. На энергетическом уровне это же что-то значит, понимаешь?
— Если нет подружки, то значит её нет.
— Ну, прямого секса нет, конечно.
— Вот. Секса нет.
— Я не против секса. И я не гей. Ты не беспокойся. Если мне очень сильно хочется, я мастурбирую. Но отношения с женщинами — это какой-то очень тонкий и сложный процесс. Они плетутся из тончайших ниточек. И если в каком-то месте узор неправильный… Или узелок завязался лишний. Или ниточка порвалась… Я тогда очень переживаю. И мне будто бы заново надо начинать всё плести, понимаешь? Сложно, мама. Папа считает, что я сильно усложняю.
— Ой, ну ты любишь придумывать.
— Может быть. Папа тоже так думает. Когда он приезжал в прошлом году в гости, он говорил мне, что в Киеве столько красивых девушек. Надо просто подходить и знакомиться.
— Да, он рассказывал.
— Мы ехали в метро, и папа всё смотрел на девушек. Он считает эту тему серьёзной. Мы ехали на радиорынок. Папа решил, что он должен купить мне радиоприёмник. И он видел в метро красивых девушек и подбадривал меня. Меня это смущало сильно. Это грубо и примитивно, по-моему, так представлять отношения.
— Мы же хотим тебе хорошего.
— Да, я понимаю и не обижаюсь. Но я не могу с ними знакомиться, как папа советует. Я не могу к ним подходить и говорить: «Давай пойдём в кафе». У меня тут какая-то проблема. Это тупиковый путь, на мой взгляд. Для меня это дорога в никуда. Бесперспективно.
— Ну что ты выдумываешь!
— Нет, не выдумываю. Я просто не знаю, что им говорить.
— Ой, ну что говорить…
— Поверь. Мне как будто рот кто-то затыкает. Как будто меня подушкой давят.
— Ты стеснительный был всегда.
— Ну да. Я помню. Может быть, это какой-то серьёзный психологический комплекс. Но я решил, что с этим надо как-то жить, понимаешь… Может, я переволновался когда-то в детстве… Но я хочу женщин каждый день. Я и мастурбирую довольно часто. Надо бы реже, конечно (иногда злоупотребляю, если работы много и надо стресс снять). В общем, я хочу и готов, как мне кажется. К отношениям. Если кого-то встречу, с кем легко говорить было бы… Тогда, может, мы полюбим друг друга, мам.
— Ну дай бог вам… Ладно. Заговорила я тебя. Надо прощаться. Да и ты всё равно ничего мне не рассказываешь. Взрослый стал.
— Да что рассказывать, мам? Ничего же нового.
— Ну давай, счастливо. Папа привет передаёт.
— И ты папе привет передавай.
— Он спрашивает: «Ты не женился?»
— Вот же ж веселун. Ха-ха! Скажи «Нет! Но подхватил в метро сифилис!» Ха-ха!
— Ха-ха! Ну счастливо.
— Ага.
— Ну пока.
— Счастливо.
— Одевайся там тепло.
— Хорошо, мам.
— Ну счастливо.
— Ага.
Мои милые подушки и поролоновый свёрток
Я потерял девственность в четырнадцать лет.
Она была огромным свёртком поролона.
Толстым, рыхлым. Метр двадцать высотой.
В общем, не красавица.
Ну и…
Это произошло случайно.
Родители были на кухне. И как-то так получилось… Я, конечно, не совсем понимал, что делаю… В общем, я повалил её на пол прямо в гостиной. Она не сопротивлялась. С кухни доносилось бряцанье приборов. Мама говорила отцу. В раковину плескала вода. Настороженно прислушиваясь к этим звукам, не разбирая слов и не снимая штанов, я торопливо и с удивлением кончил.
После этого мы виделись редко.
И конечно, делали вид, что между нами ничего не было. Я очень боялся, что узнает отец. У нас не было будущего. Отец был бы взбешён, если бы узнал о нас. Как, впрочем, и о моих длительных отношениях с подушкой, которые за этим последовали. Где ты сейчас, о, моя первая по-настоящему возлюбленная?!
Признаюсь, иногда я бывал ей неверен. Знаете, с мужчинами это случается. Мы, мужчины — все полигамные. К тому же короткий роман на стороне освежает отношения. Я не считал себя отчаянным мачо, но всё же у меня было и с другими подушками. В летнем трудовом лагере. Потом, когда я ночевал у бабушки. И один раз ночью в поезде. Они все были такие разные. Мои милые подушки. Спасибо вам. Я буду помнить.
Мы с моей половинкой
Мы будем очень доверять друг другу и постоянно совершенствовать наши отношения. Двигаясь вглубь мягко и без напряжения. Например, мы будем много и откровенно говорить о сексе. Я расскажу ей всё.
Я скажу ей:
— Понимаешь, я, в общем-то, довольно долго тебя искал. И поэтому мне приходилось много мастурбировать… Но это всё, конечно, не зря. Я многое узнал о том, как доставить себе удовольствие и теперь могу поделиться с тобой.
— Да, это очень хорошо, — согласится она. — Для меня это очень ценная информация. Я же тебя очень люблю. И мне хочется, чтобы тебе было хорошо. Понимаю, это банальная фраза. Штамп. Но обрати внимание, как взволнованно и искренне звучит мой голос.
— Конечно, я чувствую, детка. И я тебя очень люблю…
(Мы целуемся. Со стороны это выглядит банально, но в душе мы очень искренни. Потому что, действительно, вместе почувствовали влечение. Хотя она даже немного раньше почувствовала. Но чуть-чуть подождала. Сделала паузу, чтобы понять, что я тоже хочу её поцеловать. Чтобы я не просто из вежливости ответил. А чтобы импульс изнутри… Ну и я тоже провёл внутреннюю работу. Прислушался к себе. Чтобы не сфальшивить. И вот, чувствую — импульс пошёл через секунду. И только тогда мы поцеловались.)
— Ничего, что мы говорим на эту тему? — продолжу я, закончив целоваться.
— Наоборот, я очень рада.
— Вообще-то я стеснительный человек.
— Я знаю. И мне это нравится. Это естественно для тебя.
— Да, — я улыбнусь, потому что с ней моя стеснительность не будет меня смущать. — Да, я застенчив. Я много мастурбировал по этой причине. Ну и вправду, поднаторел… Хе-хе. Может, я даже немного перебрал с этим…
— Ну ты же был один, — скажет она. При этом она мне так тепло улыбнётся. (Она меня будет полностью принимать. Вместе с моим прошлым, включая идиотское фото в паспорте.)
— Да, — я тоже улыбнусь. — Да, я был один. Но теперь я с тобой… Я понимаю, что начал говорить о том, как доставить мне удовольствие. Но это не потому, что я эгоист. Я просто хотел тебе показать, что об этом можно говорить очень смело. Я делаю первый шаг и открываюсь тебе. Потому что доверяю.
— Я и не подумала, что ты эгоист, — она ещё теплее на меня посмотрит.
— Да. Я и не думал, что ты так подумала… Я просто сейчас своё расскажу. О том, как ты можешь доставить удовольствие мне. А потом я тебя расспрошу о том, как тебе сделать хорошо. Я буду очень внимателен. И ты мне расскажешь столько, сколько захочешь.
— Обещаю говорить только правду, — ответит она.
(Она у меня будет шутница.)
— Да, — скажу я. — С чего начать? Пенис. Важна не только его головка. Знаешь, многие думают, что нужно сосредоточиться на ней. Но я открыл также, что весь пенис может быть очень чувствительным. Вплоть до основания. Вот смотри. Вот тут так-то. А тут можно так-то. А если вот так-то — мне тоже очень понравится.
— А так-то? — спросит она, проявив творчество (так свойственное ей).
— Не очень. Но если ты немного сюда сместишься и здесь вот нежно (как ты можешь) принадавишь. То будет очень хорошо.
— Ага, поняла, — скажет она и продолжит внимательно слушать. Я буду рассказывать-рассказывать-рассказывать и любоваться выражением её лица, которое сделает её похожей на прилежную школьницу. И от этого она будет выглядеть ещё сексуальней.
Думаю, мы будем жить счастливо. Конечно, секс будет не самым главным для нас. Но он тоже доставит нам много прекрасных моментов.
Ухо Микки Мауса
Действующие лица
Я. Капитан Жирный. Место действия: военная кафедра Мариупольского металлургического института в период её заката. До закрытия осталось полгода. Утро. До начала занятий десять минут. В аудиторию входит капитан Жирный. Мужественный, красивый, уверенный в себе военный мужчина. Капитан осматривает аудиторию.
Капитан Жирный: Ченский, подойди, пожалуйста.
Я подхожу.
Капитан Жирный: Есть одна просьба.
Капитан достаёт рулон бумаги, обёрнутый кульком.
Капитан Жирный (аккуратно разворачивая) : Как настроение?
Я: Хорошее.
Капитан Жирный: Хорошо. (Расправляет рулон на столе.) Красиво?
Я: Да, симпатично.
Капитан Жирный: У дочки день рождения скоро.
Я: Ага.
Капитан Жирный: Хочу на фанеру наклеить. А потом — лаком. Три слоя. Хорошо будет.
Я: Красиво.
Капитан Жирный: А тут дождь. Ехал сегодня, и дождь. Как-то попал. Несколько капель. Видишь? (Показывает пальцем на бумагу.)
Я: Вижу.
Капитан Жирный: Досадно.
Я: …
Капитан Жирный: У Микки Мауса, видишь? Ухо.
Я: Размазалось.
Капитан Жирный: Размазалось.
Я: Чуть-чуть.
Капитан Жирный: Но видно всё равно… Ты как вообще?..
Я: Честно говорЯ…
Капитан Жирный: Ну, тут, в принципе, и рисовать-то…
Я: …рисовать не умею.
Капитан Жирный: Рисовать-то и нечего. Немного размазалось. Контуры сохранились все.
Я: Ну да, контуры видны. Просто сверху так немного…
Капитан Жирный: Чернила такие.
Я: Неводостойкие.
Капитан Жирный: Дождь. Поможешь?
Я: Ну, я… я всё-таки с рисованием… я что-то не очень.
Капитан Жирный: Я ж говорю. Тут не особенно рисовать-то…
Я: Я просто хочу предупредить…
Капитан Жирный: Тут несложно. Только ухо.
Я: Ну да, ухо…
Капитан Жирный: Надо только лезвием немного подчистить. Убрать немного сверху, а контуры потом снова навести. Как думаешь?
Я: Наверное.
Капитан Жирный: Ну а как ещё?.. Ну да, лезвием сначала. Бумага толстая… У тебя гелевая ручка есть?
Я: Должна быть.
Капитан Жирный: Ну вот.
Я: Ну да, наверное, можно гелевой.
Капитан Жирный: Почистить, а потом я сверху лаком.
Я: Да.
Капитан Жирный: …
Я: Просто я как-то не уверен.
Капитан Жирный: В смысле?
Я: Я просто ни разу ещё…
Капитан Жирный: Ты что, мне помочь не хочешь?
Я: Хочу, конечно.
Капитан Жирный: На сегодня освобожу от занятий.
Я: Спасибо… эээ…
Капитан Жирный: Домой поедешь, сделаешь.
Я: Дома ручка гелевая.
Капитан Жирный: Вот-вот.
Я: И лезвие… Я не потому, что помочь не хочу…
Капитан Жирный: Верю.
Я: Это просто непривычно… Всё это.
Капитан Жирный: В смысле?
Я: Я просто в первый раз… Чтобы не испортить.
Капитан Жирный (ободряюще) : Да тут ничего и не испортишь. Даже если захочешь.
Я: Ну да, в принципе.
Капитан Жирный: Ухо немного размазалось.
Я: Я просто ещё никогда…
Капитан Жирный: Что никогда?
Я: Ну вот так вот…
Капитан Жирный: Это что, сложный рисунок?
Я: Нет.
Капитан Жирный: Пять минут делов. Поедешь домой. От занятий освобождаю.
Я: …
Капитан Жирный: Ченский, ты чего?
Я: Волнуюсь чего-то.
Капитан Жирный: Чего?
Я: Извините.
Капитан Жирный: В смысле?
Я: Что волнуюсь.
Капитан Жирный (одобряюще и доброжелательно) : Чего волнуешься?
Я: Нашло что-то такое.
Капитан Жирный: Ну ладно-ладно.
Я: Я присяду.
Капитан Жирный: Садись.
Я: Извините.
Капитан Жирный: Ничего, бывает.
Я: Ну да. Там же ничего такого.
Капитан Жирный: А я что говорю? Дела на пять минут.
Я: И разволновался… Просто я с рисованием как-то…
Капитан Жирный: Ну ничего-ничего (сворачивает рулон). Ничего… Надо же когда-то начинать…
Я: Я просто… (заикаюсь) п-просто… Не знаю (плачу).
Капитан Жирный (обнимает меня, по-мужски, как в фильмах А. Миндадзе, таких как, например, «В субботу», или вот ещё «Миннесота», снятый по его сценарию) : Ничего-ничего… Всё хорошо… Хорошо, дорогой… Завтра утром завезёшь на КПП. Скажешь: «Капитану Жирному. Передайте капитану Жирному». Они передадут…
Занавес
Война
Действующие лица
Я. Немцы. Сталин. Звучат выстрелы, разрывы снарядов, вой сирен. Идёт война.
Я: Немцы, блядь, подождите не стреляйте! (Уклоняюсь от пуль.) Немцы, блядь! (Уклоняюсь.) Да подождите вы!
Немцы (добродушно) : Ладно. Мы тогда пообедаем.
Я: Спасибо! (Сталину.) Сталин, надо поговорить.
Сталин: Блядь, о чём говорить?! Война, блядь!
Я: Сталин, блядь, подожди.
Сталин: Блядь, война! Родина!
Я: Сталин, ну погоди, ради бога! Я понимаю. Родина… немцы… Ну можно же как-то решить?!
Сталин: Блядь, ну как решить? Что ты несёшь?
Я: Сука, Сталин, блядь! Ты в ставке сидишь, а меня могут застрелить.
Сталин: Такие правила. Такая, блядь, она война.
Я: Слушай. Ну подожди. А можно как-то так, чтобы родину любить и меня не убили?
Сталин: Блядь, ну ты хуйню несёшь конкретную! Война, блядь! Если б немцы не шли, разве б я тебя заставлял тогда?
Я: Сталин, ну подожди, я сейчас с немцами поговорю.
Сталин: Та нихуя не выйдет! Я уже говорил.
Я: Ну, подожди чуток. Немцы! (Немцам.)
Немцы (прихлёбывая из котелка): Да?
Я: Давайте что-то решать.
Немцы: Сдавайся.
Сталин (мне): Я тебе, сука, сдамся! В Гулаге сгною!
Я (Сталину): Блядь, Сталин, не кипятись! Немцы болтают, а ты психуешь.
Сталин (мне): Они болтают, а ты чё их слушаешь?
Я: Блядь, я выход ищу!
Сталин: Какой, сука, выход? Пиздуй за родину драться.
Я: Блядь, Сталин, остынь. Погоди. Ну должен быть выход.
Сталин: Сука, хватить болтать! Ты меня, сука, знаешь! Блядь, нахуй репрессирую!
Я: Блядь, Сталин, успокойся. Я ещё не сдался.
Немцы: Сдавайся. А то у нас обед заканчивается.
Я: Ещё компот.
Немцы (с угрозой, но без злобы) : Пошути ещё. Шутник хуев.
Я: Блядь, та не до шуток мне. Вы же знаете Сталина. И его любовь к бессмысленным человеческим жертвам.
Немцы: Знаем, конечно. Он у вас тиран.
Сталин: Блядь, немцы! И вы туда же?!
Немцы: Ну а чё? Неправда?
Сталин: Блядь, это мои солдаты! Что хочу, то с ними и делаю! (Мне.) А ты, сука, будешь ещё с немцами пиздеть, точно в Гулаге окажешься!
Я: Сталин, блядь!
Немцы: Ну ладно, это ваши дела. Сами разбирайтесь.
Я: Блядь, немцы! Ну вы тоже эту кашу заваривали!
Немцы: Мы только поработить пришли.
Я: Ну это тоже как-то не прикольно.
Немцы: Ничего личного. Время такое.
Я: От сука. Ну что делать? Жернова истории, блядь.
Сталин: В Гулаге, сука…
Я: Да отъебись ты! Заебал, блядь, со своим Гулагом. Пидар усатый! (Зрителям, растерянно, печально и с чувством.) Война, блядь, это попадос, ребята. Это просто реальный пиздец какой-то… Просто пиздец…
Занавес
Тошнота
Действующие лица
Я. Она. Романтическое место. Лавочка. Свидание.
Она: Знаешь, я хочу тебе сказать…
Я: Да, малыш.
Она: Я хочу тебе сказать…
Я: Котик мой… (Обнимаю за плечи и целую её в уголок рта.)
Она: Для меня это очень важно…
Я: Ммм… какая ты вкусная. (Поглаживаю её плечо, ласково обнимаю.)
Она: Важно-преважно…
Я (беру её подбородок большим и указательным пальцем и, сдвигая брови, нежно смотрю в её глаза): Лапонька ты моя.
Она: Ой.
Я: Что?
Она: Ничего… (Трётся головой о мою грудь.) Мне так хорошо с тобой.
Я: Мне тоже… (Целую в уголок рта.) …Мммм… какая ты… вкусная…
Она: Ты мой самый лучший мужчина на свете.
Я: Извини.
Встаю, отхожу в сторону. Стою, отвернувшись.
Она: Что с тобой, солнышко?
Я: О, чёрт! (Блюю.)
Она: Милый!
Я (вытираю рот): Не пойми неправильно… Мне тоже очень хорошо с тобой. Я считаю, что за последнее время мы стали… (Блюю.) …такими близкими.
Она выкатив глаза, смотрит на меня.
Я: И вообще, тут так романтично.
Она не сдерживается и тоже блюёт.
Я: Ого! Лапонька.
Она блюёт.
Я: Ты для меня всё равно самая красивая.
Она (блюёт с новой силой… перестаёт блевать через минуту): Ты знаешь… мне всегда так хорошо с тобой… я в тебе как будто растворяюсь… я полностью тебе отдаюсь…
Я (блюю): Определённо… (Блюю.) …определённо, между нами возникла какая-то химия.
Она: И?..
Я: А ты стойкая… Знаешь, ты всегда мне казалась маленькой девочкой, которую надо защищать. Ты как цветочек. Ты как ангел! Такая чистая.
Она падает на колени… её рвёт…
Я (подхожу поближе): И вообще, знаешь… Ты так похожа на мою маму.
Она очень страшно блюёт. Я блюю, потому что меня тоже зацепила последняя фраза.
Я (гляжу на неё, когда она заканчивает, вытирает рот): Мне всегда нравилась твоя улыбка.
Она (закрывает рот, давится, но потом снова блюёт… наконец, перестаёт): Я так тебе благодарна.
Я: За что?
Она: За то, что ты рядом.
Я: Ох, блядь…
Она: На самом деле, я очень требовательная. Есть очень мало людей, которые могут быть рядом со мной.
Я: Ох, бляха-муха…
Она: И ты единственный, кто…
Я (долго-долго блюю): Что ж так тошнит-то?
Она: Меня тоже.
Я: Может, съели что-то?
Она (протяжно): Ску-ша-ли…
Я блюю.
Она: А что мы кушали сегодня?
Я (блюю. Потом, перестав блевать): Дыньку!
Она (блюёт-бюёт… перестаёт блевать): Мне кажется, ты — мужчина, с которым я бы хотела провести остаток своей жизни… Я так счастлива…
Я: Погоди. Может, передохнём? Или хочешь ещё поблевать?
Она: Как скажешь, милый.
Я: Ох, как хорошо ты сказала (блюю).
Она: Молодец какой! А я?! Ты обо мне подумал?
Я: Извини. Извини. Сейчас… Эээ… Зайчонок. Ты знаешь, я тебя очень-очень люблю, зайчонок.
Она: Ну, так себе.
Я: Я очень хочу быть с тобой.
Она: Ну, так себе.
Я: Сейчас… (Сосредоточиваюсь.) …Понимаешь, ты очень важный для меня человечек.
Она: Ой, мамочка! (Блюёт.)
Проходит полчаса.
Я: Ты можешь пошевелиться?
Она: Немного.
Я: Я совсем обессилел. Там у меня в кармане — обручальное кольцо.
Она: Ага.
Я: Это я для тебя…
Она: Я очень рада. Но чувствую какую-то грустинку.
Я: Сейчас. (Отворачиваюсь.)
Она: Знаешь, было так хорошо, а сейчас такая грустинка… но она такая светлая-светлая…
Я: Ох, ты ж мать твою! (Блюю долго и далеко.)
Занавес
Ребёнок
Действующие лица
Я. Она.
Она: Ты знаешь, в наших отношениях есть одна неиспользованная опция.
Я: Какая?
Она: Ребёнок.
Я: А. Ну да, в принципе.
Она: Ты когда-нибудь думал об этом?
Я: Да, в принципе… А тебе что, сильно хочется?
Она: Кажется, да. Я ещё подумаю, конечно. Но, скорее всего, это по-настоящему. И не потому что «пора уже», «все уже давно» и т. д. Я реально чувствую, что мне надо. Я его хочу. Это похоже на то, как я тебя хочу, но по-другому. Это как секс наоборот. Когда из тебя выходит…
Я: Красиво…
Она: Ну а ты что думаешь?
Я: Не знаю пока… Честно, не знаю. У тебя он изнутри будет идти. А по отношению ко мне он вроде как снаружи появится. Ты понимаешь?
Она: Да.
Я: Может быть, поэтому мне понадобится больше времени, чтобы этого захотеть… Или не знаю.
Она: Но в целом ты хотя бы не против?
Я: Я не против. Вопрос в том, хочу ли я его как ты. Я не знаю, как это будет. Поначалу нужно быть сильным и заботливым. Надо продавливать передним реальность, он же будет слабым совсем. Смогу ли я?
Она: Но я же тебя знаю. Ты никогда не будешь уверен.
Я: Ты права. Но вот послушай. Когда мне исполнилось пять, друзья подарили мне хомяка. Самочку. И я так перепугался, когда они мне её принесли. В банке. Я не знал, что с ней делать. Я боялся, что она умрёт. Я ухаживал за ней из-за страха, а не любви. А через несколько дней, когда она не умерла, страх прошёл. И мне надоело. Тогда её стали кормить родители и сестра. А я почти не подходил к коробке, где она жила. Мне кажется, ты должна знать об этом.
Она: Спасибо, что рассказал. И что с ней стало?
Я: Умерла. Не быстро. Прожила больше года. Обычная хомячья жизнь. Но я, наверное, плохой отец…
Она: Ещё неизвестно.
Я: Но всё-таки… Этот хомячок… самочка… Это как предупреждение…
Она: Это ничего не доказывает. Ребёнок — это другое.
Я: Ну, хорошо, если так. Будешь ли ты меня любить, если я буду плохим отцом? Никаким папой.
Она: Думаю, что да…
Я: Ты понимаешь, что у меня появится ещё один недостаток? Крупный.
Она: А тебя самого это не травмирует?
Я: Хм… Наверняка у меня есть комплекс по этому поводу. Знаешь, там, настоящий мужчина должен быть хорошим, заботливым отцом и всё такое.
Она: Я потому и спрашиваю.
Я: Наверное, справлюсь. Если ты меня поддержишь. Знаешь, в юности я сильно переживал, что бесчувствен к родителям. Не беспокоился за отца, когда он лежал в больнице. Забывал дни рождения. Сестре не звонил. Мне было стыдно очень за себя. Я думал, что я какой-то «моральный урод», недостойный жизни. Но постепенно я привык к своей холодности. И сейчас я себя уже не корю за неё.
Она: Ну я-то тебя точно не буду попрекать.
Я: Спасибо… Знай, я не против ребёнка. Просто я не могу сказать, что хочу его как ты.
Она: Ага.
Я: Поэтому надо быть готовым, что я буду холоден с ним. Или у меня будет много работы, и я не захочу с ним заниматься.
Она: Ну, понятно.
Я: Хотя, может, и захочу… Буду за ним ходить вместе с тобой. Недосыпать там, с бутылочкой бегать… То есть, может быть и так и сяк. Или я могу поухаживать за ним, а потом на несколько недель перестать. Видишь, как оно.
Она: Нормально-нормально. Я сама буду заниматься.
Я: Ну, хорошо. Видишь, поскольку я точно не знаю, то и не хочу ввязываться, быть инициатором, как-то это продавливать. К тому же — тебе рожать. Это больно вообще-то.
Она: Ну, я готова потерпеть.
Я: Тебе вправду его хочется?
Она: Вот ты меня сейчас спросил, и я точно поняла, что хочется. Так, что дрожь пробежала. Тело хочет. Как будто оно созрело. Словно я уже беременна. Мы будто сейчас, в этот момент его зачинаем. В каком-то духовном смысле.
Я: Ага, красиво. Я даже сам захотел родить… Знай, я так говорил не потому, что не хотел ребёнка. Просто надо же принять его. Просто, когда он появится, то надо, чтобы хотя бы один его ждал по-настоящему. Чтобы хоть один из нас был уверен.
Она: Я с тобой согласна.
Я: Я люблю тебя.
Она: И я тебя очень люблю.
Я: Тогда давай его сделаем. Ну, ты там разберёшься, когда у тебя подходящие дни?
Она: Ага, у меня там по циклам можно сообразить.
Я: Скажешь тогда.
Она: Ага.
Я: И вот ещё… У нас денег для этого хватит?
Она: Ну да, в принципе. С деньгами нормально. Можно даже обоим не работать.
Я: Ну хорошо. Тогда решили.
Объятия.
Занавес
Тмин
Действующие лица
Я. Она. Младенец.
Она (входит со свёртком): Ну вот он, в принципе.
Я: Кто?
Она: Наш ребёнок.
Я: А! Интересно.
Младенец: Уа!
Я: Кричит.
Она говорит что-то о причине, почему ребёнок кричит.
Я: Да.
Она: Ну как тебе?
Я: Не знаю пока.
Она: Ясно.
Я: А тебе?
Она: Мне нравится.
Я: Ожидания оправдались? От материнства, имею в виду.
Она: В принципе, да.
Я: А я пока не понял. Но я и не ждал ничего, честно говоря.
Она: Если хочешь, могу его развернуть.
Я: Правда, давай поглядим.
Она разворачивает свёрток с сыном.
Я: Хороший получился? А то я не сильно разбираюсь в таких маленьких людях.
Она: Хороший. (Называет вес, несколько превышающий средние показатели для здорового ребёнка.)
Я: Да. Существо. Тайна жизни, понимаешь.
Младенец: Уа.
Я: Сын. Сын, сын, сын… Не могу понять, как это.
Она: Не торопись.
Я: Сын, сын, сын, сын… Я вот думаю. Может, если почаще повторять, тогда со временем станет понятно, что это такое?
Она: Попробуй.
Я: Сын, сын, сын… Хм… А ведь мне это слово неприятно. Может, потому что оно апроприировано подъездными тётками, толстыми старухами и рыхлыми пожилыми мужчинами с простёртой за помощью рукой?
Она: Ты прав. Что-то есть.
Я: «Сын»… Кухонный жир, рваные колготы, настенные ковры, крики с балкона, кастрюля с варёным мясом… Фу. Боюсь, у меня не хватит сил, чтобы его почистить.
Она: Тогда нужно быстрее придумать ему имя.
Я: Точно! С именем будет полегче. (Разглядываю ребёнка.) Как думаешь, что за человек будет?
Она: Хороший будет.
Я: Ты сердцем чувствуешь?
Она: Ага.
Я: Понятно… А я вот не знаю, как мы с ним. Я всегда с людьми не очень хорошо сходился. Я, конечно, вежливый, но почти ни с кем не могу долго в общении находиться. Даже если человек хороший.
Она: Не загадывай.
Я: Думаю, вероятность невелика, что мы с ним сойдёмся. Сейчас он, конечно, вообще никакой. Не поймёшь вообще ничего. Почти ноль. И относиться почти не к чему.
Младенец: Уа.
Я: А вдруг вырастет какой-нибудь гопник.
Она: Всё может быть.
Я: Тогда мы вообще не будем понимать друг друга с ним… Может, мне даже придётся из дома уйти.
Она: Я, думаю, всё-таки родство возьмёт своё.
Я: Думаешь?
Она: Может, ты его ещё не меньше моего полюбишь.
Я: Я не против. (Разглядываю его пристальнее.) Можно потрогать?
Она: Конечно.
Я осторожно трогаю ребёнка.
Я: Ну да. Плоть. Мягкая и тёплая. Но всё равно, пока непонятно.
Младенец: Уа.
Я: Формально это ведь мой сын. А я вот не могу сказать, что мой… Ну как это? Что-то живое, шевелится… И это кто-то мой?
Она: А у меня есть чувство, что часть меня.
Я: …
Она: Погоди. Я понимаю, что высказалась довольно тривиально. Сейчас попробую придумать метафору… Как будто я была большим куском теста, от которого отделили маленький. Но он сразу не отрывается. Ты же помнишь тесто?
Я: Ну да.
Она: Обычно такие «нитки» тянутся. То есть, это даже не чувство принадлежности его ко мне. А чувство отрыва. В этом сладость. В отрывании. И во вкусе теста. Сначала больно, а потом сладко. Сейчас это особенно приятно. Я его могу прикладывать к себе, и мы опять слипаемся. Потом опять разлипаемся.
Я: Это удовольствие мне понятно.
Она: Но со временем наши тела испекутся. И мы будем как два батона. Корками тереться друг о друга. (Смеётся.)
Я: Тоже интересно.
Она: Но, послушай…
Я: Да?
Она: Ты в этом участвуешь как-то. Я не могу описать пока.
Я: В этом хлебном деле?
Она: Да.
Я: Может быть, я тмин. Его вроде как не очень видно. А всё равно чувствуется. В аромате, во вкусе.
Она: Может быть.
Я: Тмин. И звучит лучше, чем «отец»… Ну ладно, давай, наверное, заворачивать.
Младенец: Уа.
Она говорит младенцу что-то детское, заворачивает.
Я: Если подытожить. В общем, пока непонятно всё это. Ребёнок и ребёнок. В общем, надо мне ещё понаблюдать. За ним и за собой.
Она: Спешить некуда. Он же будет тут жить с нами. Я его буду кормить, возиться. Молоко там, пелёнки. Если захочешь, подходи в любой момент.
Я: Да, хорошо.
Она: Только надо, чтобы потянуло к нему. Не заставляй себя.
Я: Конечно. Я — только за искренность… Ладно, пойду почитаю.
Занавес
Кобзарь
Пирамида
Паштет «Французский».
6,09.
На два раза хватит.
(В четверг
куплю две сосиски.
Надо чередовать, как я решил.)
Сметана.
«Белая линия». Не в этот раз.
Сегодня вечер «Президента»
15% жирности — четыре пятьдесят две.
Хлеб есть.
Каша есть.
Вот он ужин.
Теперь — молоко на утро.
Пол-литра. Не литр.
Надо держаться
в пределах.
50 грн.
А стремиться — к 30…35.
Впрочем, сегодня не выйдет.
Потому что сегодня я ел
Экстра-мо-ло-чный «Рошен».
Прошу заметить «с дроблёными» (не «тёртыми») орехами.
Потому и — 8,84. А не — 8,04.
Но оно того стоит.
Зелёный чай.
Пора пополнить.
Лучше завтра. Пачка потянет на гривен 13.
К тому же, в столовой оставил 15,50.
Меньше обычного — «сочник» решил не брать
(ограничился «кольцом»), но всё же.
Я помню всегда:
Мне надо держаться в пределах 50,
А стремиться к 30…35.
…
5 грн, отданные в долг Бурлаковой,
Покупают общественное признание.
Два пятьдесят — дорогу домой.
Я дома. В зоне бесплатного.
Медитация (40 мин 35 сек) питает духовность.
Мастурбация скрашивает одиночество.
Я заканчиваю в половине второго ночи.
Сдаю объект.
С трудом засыпаю под смех Маслоу.
Завтра.
Снова буду строить его пирамиду.
Аbsorbeo
Лысый цирюльник по имени Ярослав
всегда предлагает помыть голову,
прежде чем сделать наше обычное «покороче».
Я доверчиво иду за ним
вглубь парикмахерской
и послушно замираю над умывальником.
А он,
поливая из тёплого краника,
делает мне массаж головы.
Не буду скрывать,
мне нравится чувствовать
заботливые пальцы парикмахера Ярослава
в моих волосах и на влажной коже.
И за эти тридцать секунд процедуры
я достигаю расслабленности, о которой, думаю, он не догадывается.
Или вот, например, девушка,
из отдела верхней одежды
центра покупок, еды и, таким образом, развлечений
«ГородОк».
Приносит мне белое, бирюзовое и бордовое.
И как верная женщина, ждёт меня у порога примерочной,
скучает по мне,
и радуется
каждой новой инкарнации.
«Право же!
Вы такой!..
Вам идут!..
Вам идёт это всё!» —
она в восхищении.
И хочет продать, разумеется.
Но есть в этом что-то ещё
такое,
что я тайно себе могу экстрагировать.
А ещё как-то раз,
(но это —
уж совсем откровенный случай)
в августе дветысчидевятого
был два раза накормлен
бесплатно
доброй
кухаркой из детской столовой в крымском Форосе.
Сначала —
миской печёнки с луком,
после —
чем-то ещё мясным и достаточно энергетически ценным.
И такое бывает…
В общем, думаю,
мне не стоит жаловаться
на нехватку любви. Кто ищет,
тот найдёт её где угодно.
Много ль надо?
Там лизнул, тут погладили, подогрели…
здесь случайно добро расплескали,
а я с ложкой…
Не зевай, будь внимателен, чуток, абсорбчив,
и тогда не понадобится
попрошайничать и унижаться.
Тригонометрия
В конце пятницы это особенно ясно.
И на текущий момент это, наверное, самая точная метафора.
Одиночество кажется мне травой, которая постоянно растёт внутри.
Росток, протыкающий тонкие слои неких внутренних почв —
Скорее физиологично, нежели романтично.
Тупая боль медленно выдвигающегося наконечника —
Я, конечно, могу унять её с помощью какой-нибудь компании,
Но стучащему не откроют.
И правильно сделают.
От обязанностей нельзя уклоняться.
Росток должен прорасти.
(Чего там оно распустится?)
Следовательно, жди полного протыкания.
Ощущения можно выразить и тригонометрически.
Если эмоции — это синусоида,
То бишь y = a + bsin(cx + d)
(Или косинусоида,
Тогда y = a + bcos(cx + d)),
Всё равно.
Нужно пройти вдоль икса и пережить все игреки,
не ограничившись полупериодом.
Ну, в общем…
Короче говоря…
В добрый путь…