Опубликовано в журнале ©оюз Писателей, номер 14, 2012
родился в 1978 году в Воронеже. До 1993 года жил в Узбекистане. Публикации в альманахах «Дикое поле», «Абзац», журнале «Двоеточие», на сайте «Полутона». Живёт в Мариуполе.
Из цикла «Несколько майских дождей»
* * *
как мерцание листьев хосты как флажолеты <…>
погружается сахар в чёрное твой случайный глоток
и ходил бы ходил бы по старым фундаментам в трещинах
хоть о чём хоть куда
признавайся, не дверь и не замысел, и не грабли,
что находит, кто ищет, о чём промолчать и орехи
сколько раз повторять? сколько раз повторится?
чем пустой, чем наполнить и чем не наполнишь
звук, приближающий дождь прогоняющий крылья?
я залезу на крышу сарая!
я залезу на громадную шелковицу!
я залезу на старую сторожевую вышку!
облако (облако) и его границы переиначивают меня!
* * *
вечер вечером свернулся, ёж ежом
как мне знать откуда темень кто темней
всякий шорох заполняет голову как тишина
падают плоды с деревьев
отличить незнание от знаний
всё равно что ягоды от ягод —
только бы не зеркало, а ночь
что исчезнет якобы должно исчезнуть
утром в каждой мышеловке, в двух
хотел сварганить мбиру
начинающий мгновение
найдёт предмет запутанным и сложным
если бы фигура склонилась над течением
в этом было бы столько же необходимости сколько
в фигуре которая если бы выпрямилась
отчаявшись
принесёт несколько жестяных банок
из-под кофейного напитка «летний»
растворимого 20 лет назад
(на настоящий кофе играли в преферанс)
нарезать единиц соорудить ритм
стрекозы течений влекущие там в сям
примите мою жертву мои жестяные банки
облепите мою лысую голову или что выше
(А в шкафу том) одна канифоль
1. Проверка ответственности
Двое в светлом — в каком кармане звенит? —
здесь
здесь
здесь-йесь
По лестнице для уверенных в своей победе и куда им надо
поинтересовались
(здесь-йесь)
у хрупкого на вид, в пиджачке, но лучше бы не об этом,
где директор детской музыкальной школы, номера не знаем, уже на месте
— Ну тогда это я, Иван Сергеевич, рад встрече…
(ещё раз, сначала)
— Вы ко мне, Ивану Сергеевичу, рад знакомству. Сюда, и теперь сюда, а теперь — сюда.
— Нам нужны списанные инструменты, платим по десятке за один, можно несписанные, машина через двадцать минут.
Иван Сергеевич, слушая будто бы вполуха, слушает в два с половиной.
— Садитесь, диван, извините, продавленный, сидеть можно с этого края, по очереди, а я пока схожу проверю ответственность.
2. Злодивание
— Ах да, инструменты, десять за один, можно несписанные… Вы же понимаете, они мне, даивсемнам, дороги, как начало трудового поприща, как символ несворачиваемого пути. Я до сих пор помню на ощупь свой первый аккордеон, на запах — свой второй аккордеон, на вкус, да-да, на вкус — свой третий аккордеон…
Двое в светлом перебивают Ивана Сергеевича предложением на два голоса:
— По пятнадцать за аккордеоны,
— по двадцать за идиофоны,
— по десятке за всё, что вы уже не помните,
— на ощупь,
— как пахнет,
— и на вкус.
3. Первый вопрос шофёра
— На металлобазу?
— Нет.
— А куда?
4. Второй вопрос шофёра
— Что, прямо здесь?
— Здесь.
5. Гардеробщица на полставки засыпает — и тут же просыпается
Иван Сергеевич долго
долго извинялся перед Тамарой Леонтьевной, в своём кабинете с глазу на глаз, надеясь, что ему не придётся то же самое перед лицом всего коллектива. Ваша скрипка, Тамара Леонтьевна, не была украдена, я бы этого, какивсемы, не позволил! Её забрали по какой-то дичайшей оплошности! И увезли, к сожалению, в неизвестном мне направлении. А почему вы опять не вышли на работу в четверг, почему, я хотел бы спросить? Ну вот, опять всхлипываете, это всё гордость, успокойтесь. Тамара Леонтьевна, вы поймите, у нас было в обрез времени, чтобы всё раздокументировать и погрузить, да ещё и понять, что происходит. Тамара Леонтьевна, это же я не для себя согласился, а для будущего, без которого, как говорится, ни мне, ни вам, даивсемнам. Помните, я однажды уже стоял незаслуженно перед вами на коленях, так давайте не будем повторяться.
Иван Сергеевич не смог попросить прощения так, как этого хотела Тамара Леонтьевна. Дверь хлопнула, а за ней вторая, и третья, и лестница для проигравших зашаталась всем своим вторым этажом, и удивлённые на полфойе родительницы вздрогнули, как от мысли о сейсмической активности.
— Я найду, я обещаю, найду! — кричал директор, прижимаясь щеками и носом к стеклу, но Тамара Леонтьевна покинула здание через чёрный ход.
6. Музыка полей
Чем слушать как что-то гудит
Чем видеть как что-то летит
Чем думать как бог положил
Чем слэвиду — итити╢л!
7. Первая формулировка
Лучший педагог, по версии Управления Культурой, вызвала мастера и установила дополнительный замок на дверь в свой кабинет, для того чтобы позднее закрыться в нём на два замка (один из которых, как уже сообщалось, был установлен неофициально) и, возможно, придвинуть к двери шкаф и стол. Об ультиматумах не сообщается. Причины столь отчаянного поступка пока не раскрываются. Решается вопрос о создании комиссии.
Иван Сергеевич представил всё случившееся именно в такой формулировке. Воображение разыгралось, как накануне дня открытых дверей, и страдающий от пенсионного возраста директор, которого, между прочим, уважали в трёх областях, с опаской заглядывал в газеты, прохаживаясь по скверу и присаживаясь в общественном транспорте. Прохаживаться и присаживаться в эти трудные дни приходилось очень много.
Так как газеты молчали, а людям нельзя, Иван Сергеевич, убедившись, что формулировка набирает вес, поспешно собрал педколлектив и сам сообщил о самозакрытии Тамары Леонтьевны. Многие присутствовавшие, совершенно очевидно, подумали, что лучше бы она самозакрылась в каком-нибудь подсобном помещении, потому как кабинетов не хватало, а у Тамары Леонтьевны, как у лучшего педагога, непонятно с чего бы это, был самый лучший кабинет (с хорошей акустикой — других плохо слышно, и на юг). То есть в таком кабинете, как у Тамары Леонтьевны, и безрукие заиграли бы. Так что все, кто понимают, и так всё поймут.
8. Вторая музыка полей
Им — поле! А нам — овраг!
Октябрь ещё не иссяк.
Ноябрь ещё просто так.
Здесь тихо, но там — крещенду!
Не си и не ля и не соль и не фа и не ми и не ре и не до!
9. Вторая формулировка
Пропала скрипка. Женщина страдает. Просим вернуть. По-доброму или за небольшое вознаграждение.
Иван Сергеевич сначала хотел поменять слово «женщина» на слово «мужчина», чтобы акцидентальные читатели из родного коллектива не догадались, что в газетном объявлении речь идёт о самозакрывшейся. Однако «женщина страдает», несмотря на все моды и веяния, звучит куда серьёзнее, чем то же самое мужчина. Так больше шансов. Однако объявление опубликовал в газете с самыми скромными тиражами — для начинающих.
10. Третья музыка полей
Коля гаркнул — и всё полегло!
Катя встряла — и всё отлегло!
Линда взвыла, учуяв репей…
Коля с Катей — над Линдой — припев!
11. Покушение на вторую формулировку
Конечно, работники газеты перепутали порядок предложений в объявлении. Третье оказалось вторым, второе третьим, не говоря уже о столь важных в таких случаях знаках препинания. Насмешники всего города ринулись к телефонным аппаратам, чтобы высказать свой интерес — несколько раз много позже приличного времени. Дескать, исштамповавшаяся женщина исштампованно штрадает, а чем мы хуже. Жена Ивана Сергеевича сначала выдвинула развод, но потом осторожно поинтересовалась по поводу ночных звонков у золовки знакомой главврача (ЗЗГ или ЗЗГВ).
12. Тамара Леонтьевна слышит скрипку в полях
Зарождались где-то далеко — в невыученных стихах безбрежности, в нерифмующихся прочерках вольготности — в незаданных направлениях невыученности стихов безбрежности, в насильно зарифмованных нерифмующихся прочерках вольготности — зарождались, следовательно, в полях, а уж затем доносились по частям (и по пучастям, и по попучастям) до музыкальной школы, где сгущались (как щам и антиэты и антитоты), и вновь обретали (при-, при-) свой первоначальный облик, зародившихся где-то далеко — в невостр. безбр., в нерифм.
13. Рассказ шофёра
— Я пришёл вам рассказать, как всё было.
— Что как всё было?
— Над полем были облака. На поле не было ни мусора, ни посевов, ни приёмщиков лома. Но каждый, и вы, и эта несчастная исстрадавшаяся женщина, всё равно назвали бы это место полем. Над которым облака.
— Где облака? Какие облака?
— Циррусы.
— Ах, циррусы.
— Как небесные струны, воющие о нашем земном.
— Значит, как струны.
— Ветер вскоре усилился, и я остался без денег. В мои глаза налетело много всякого, и глазам было так больно, что я засомневался, осталось ли ещё в мире хоть что-то, кроме того, что уже налетело.
— Даивсемнам.
— Мои уши продуло, и я не мог услышать ничего, кроме того, что было слышно не мной. Снаружи звучало там, откуда я. А изнутри звучало не во мне.
— Какивсемы.
14. Фидл-ди-ди фидл-ди-ди
этим размером
радуют глаз
миром мерзмеры
глазят уют
уймыуйдут! уймыуйдут!
точно таким же
души поют
тотаже чотка
уши души
нижешурши! нужекруши!
этим разглазом
чище на слух
этим развзором
случше числа
кудапошла? сядькакдела!
тем нетакимжем
дать отвечать
той нетакойжей
не та печать
злозамечать? зломназывать?
птица кричала
«Ленчик, чехлы!»
этим размером
радуют тот
божеполя! божехолмы!
надоразмерам
отсель поворот
мимофразёрам
самофланёр
фидл-ди-ди! фидл-ди-ди!
Из цикла «Октябрь ноябрь февраль»
шёпот библиотекаря
будет рука как словарь
грызть как науку с конца
временные азы
<…> заусеницы
предпредисловия словий
после и если прочтёшь
содранные глаголы — ёх
кожицы определений
брать стремянку только в перчатках
далее — не снимая обложек
кто бы не стал пожимать
не дочитал бы кого?
чтобы не трогать но знать
знал не касаясь чего?
слишком как есть <…>
слишком от плоти мозг
если не кость и не мясо —
пепел его поймёшь
как бы не так раз так
как бы не так раз так
люстра с одной лампочкой
Мочёные яблоки хороши тем, а сушёные этим.
Раньше картошку сажали глазками, а теперь всё больше целыми картофелинами.
Где-то я прогадала, «Девушка, освещённая солнцем» выцвела, и воду теперь пью только из щербатых кружек.
Дети выросли и разъехались, и когда разъехались — уменьшились в размерах, будто бы всегда такими и были.
Раньше я любила читать, а теперь топлю камин непрочитанными газетами, хотя могу ещё разглядеть в небе и ястреба, и первую звезду.
Хорошая память обязательно станет злой, а у меня память другая. Пока льёт дождь, сижу и пытаюсь вспомнить, какой была на вкус краденая клубника — та, что росла у Николсонов, и та, что росла у меня.
иней и серебро
бывало что всех и во всём
уставившихся в окно
не мог убедить что пройдёт
не мог убедить что февраль
и форточку не закрывать
есть иней и есть серебро
второе как слово и твердь
оставит на первом следы
солнечного
третьего
Какая из книг лежала на месте этого прямоугольника? Как долго она тут лежала? Кто её, в конце концов, взял, освободив место для пыли?
Если бы это была Варвара, она бы обязательно после прошлась тряпкой.
Варвара, где ты? Сделай так, чтобы я ничего этого не видел!
вертопрах
кто назовёт тебя
будешь искать до утра
в шуме — орлы, канарейки, грешки,
трамваи для тишины
утром как свет и заря
мимо немой консьержки
знаешь что падает тень
и пропадает дар
и не находишь часть
запропастилась часть
не расслышал, на рассвете не расслышал, как темнело прежде ночи.
не было ни воздуха, ни цвета, ни желания увидеть, ни лица в подушке.
рвал цветы, бежал охранник, убегал с цветами, падали цветы.
напиши мне на дверях, консьержка, напиши по месту службы и на стёклах запотевших комнатки своей.
скатерть до самого пола
был от начала пустым
этот (как этот) графин
пустопускание станет
переполняющим
чтобы прямая прямой
чтобы срезать понимая
кто-то подскажет глагол
невероятный
невероятнейший
столько предметов — хоть ешь
каждый в конце <…>
хочется поговорить
просто пройтись
третий четвёртый день
Юлия Николаевна
тихо сидит под столом
ноги не знают кто там
глаз не смыкая сидит
после денег
как я искала кружку
в хлюпнувшей темноте
вот циферблат вот запястье
перевернёт меня
что ни скажу — переврёт
ближе почтового ящика
нет никого ближе
в этом конверте — веточка
розмарина
с этой открыткой
связаны воспоминания
кошка приходит вечером (поздно)
я всё равно поднимаюсь (рано)
как же тебя называть, кошка?
утром опять прополка уборка
думала — стороной
он же не дождь и не град!
ночью пришёл как кошка
выслушать и доказать
От А до Б
Не зная, с чего начать, и не находя себе продолжения, я сел в пригородный автобус «Гуглино—Найдёновка» и поехал к женщине своей любви сказать, что любит любит любит, о себе и о нас. Я просил прощения, на коленях и ниже, и добавлял: «Нет мне жизни, если мы не сварим вместе первое, второе и третье!» Тут же просил прощения за первое, и напряжение между нами становилось совершенно неукротимым. Хищный зверь, выпуская когти смерти и наслаждения, вырывался на волю и кровострастно подкрадывался к моим душевным ранам воистину неземной красоты. Как только первое подходило к концу, я принимался просить прощения за второе, но приборы не включались и не выключались, и обо мне всё так же думали только плохое, самое мерзкое и унизительное — и я знаю, что так могут думать только о счастье, которого по глупости не заслуживают. Я просил прощение за третье, и мне казалось, что если меня не простят и теперь, то кранты этому миру, потому что он без меня — ничто, а без меня и тебя — полное ничто.
Женщина моей любви невзлюбила кнопки и фиксаторы, рядом с собой, в себе или в моём священном воображении о ней. Она думала, что она выше небесных клавиатур, и я опять подползал к ней с просьбой простить меня за дерзость, на которую имею все права, потому что люблю люблю люблю.
— Мне, шо, теперь лебединые песенники собирать? Когда вы все угомонитесь? Потише будьте со своей гениальностью, а то динамики уже вываливаются из окон, и все леса скоро повырубают из-за вашей лирики. Герои тоже мне.
— Время, прости, что я опередил тебя! Время, прости, что ты надо мною не властно! — перешёптывался я с небесами и концепциями, уходя вдаль от несправедливой для меня и ко мне близости. Иногда что-то вываливалось из рюкзака на спине, но я знал, что оглядываться и подбирать не следует.
Ранним утром я залез в автобус «Найдёновка—Гуглино», но он не сразу привёз меня туда, куда надо. Я подошёл к диспетчеру автостанции, чтобы выяснить отношения, но она не хотела меня слушать, потому что слишком быстро темнело и мои идеалы были им глубоко безразличны. Каждую из них я мог бы увлечь даже крохотным одностишием, даже мельчайшим небрежно выдернутым остроумием. Однако, зачем мне ихние Носопыркины Кучки, когда я создан для настоящих неприступных вершин? Все водилы на автостанции оказались последними жлобами, но не в смысле денег — просто мне с ними, несмотря на однозначно выбранный маршрут, было не по пути, и они этим, как всякие мелкие ничтожества, пытались злоупотреблять. В автобусах я всегда проходил в конец салона, чтобы на остановках дольше было выходить — на трагические перекуры с видом на серое заплёванное небо асфальта — я знаю, что на настоящих небесах это должно называться так и только так. Я всё-таки вернулся домой, но уже не помню, когда и как.
Чем меньше я понимаю, тем больше я открыт истине и сверхразумному. Когда я говорю о своих открытиях, мне упоительно нравится, о чём я говорю, и я вижу, как люди могут спастись, если они этого захотят. Однако, как известно, страхи простых, упрощённых, людей сильнее их слабых пробных желаний — так в какой-то момент передо мной закрылись все калитки и ворота. Мгновение спустя — закрылись киоски, где на разлив, и магазины, где в долг. Спустя ещё одно мгновение — закрылись двери снаружи, спустя ещё одно — двери изну-три, а потом — чёрный ход и вообще все проёмы в своём изначальном предназначении. А потом я увидел окна — много наглухо зашторенных окон в жаркий душный день, куда ни пойду, на какую дорожку ни сверну. Пройдёт время, до которого мне не должно быть дела, и меня заставят понять, что все заснули специально — из-за меня, в знак протеста против того, что я был, есть и буду — заснули, прикрыв закрытые глаза тяжёлыми неподъёмными ладонями. Самые страшные сны снятся моей любимой, но она вряд ли захочет, чтобы я её разбудил.
Ночные подсолнухи
…не о таких садах… а о каких садах
они тебе в полёте птичьем пели?..
цвет грушевый уже не тот…
и яблоневый цвет не тот…
и персиковый, кажется, не тот…
они сгущаются, как тучи, как гроза,
как непогода, обрывающая цвет и лист…
но если слышишь и поёшь…
а я бы пел, когда полол!..
и вдвое громче, прополов!..
нет в этом мире больше слов,
нет слов — нет и сорняков!..
Так разговаривал он сам с собой стихами все дни напролёт, а вечером к нему на чай традиционно захаживала соседка, и постепенно, пока то да сё, у него возникал к ней какой-нибудь необычный вопрос.
— Зоя, вы смотрите на подсолнухи после заката?
— Нет у меня подсолнухов, вы же знаете. У меня кукуруза есть, топинамбуры есть, морковь в этом году хорошая…
— Надо, Зоя, надо иногда смотреть на подсолнухи. Особенно в темноте. Приходить на поле, залезать в самую гущу и думать о том, как всё устроено. А ведь устроено всё так, что и пристраивать ничего не надо.
— Я уже не буду ничего пристраивать. Две комнаты есть, и летняя кухня есть, и хоть бы кто наведывался из родных, хоть бы кто! За всё лето!
— Да я не об этом, Зоя, что вы?! Когда темно, хоть глаза выкалывай, и вокруг — только светолюбивые подсолнухи, жизнь кажется совсем другой — какой она есть, такой и кажется, вы вот попробуйте…
— Вы разговариваете, как музыка Баха, то здесь, то там, как бы ни о чём, а как бы и о чём-то важном. А у меня двоюродную сестру выперли из музучилища, потому что пошла вразнос девка, вот и вся музыка, вот и вся духовность. И я спать сразу хочу, когда красивое слышу, так меня воспитали, наверное…
— А вы говорите-говорите. Мы же так редко разговариваем о главном, и противимся главному только с непривычки, поверьте мне…
— Да я верю, а что толку?! У меня огурцы ещё не политые, кстати. А что это у вас опять за чай? На вкус как солома, но я не думаю, что это всё-таки солома, да? Вроде зелёный, но палки совсем другие. Зато с комарами в этом году получше, намного…
— Если бы комары были божьими коровками, а тля оставалась тлёй, вы бы совсем по-другому сказали.
— Как бы я сказала?
— Что с комарами в этом году хуже.
— Да ну вас, и шуточки ваши!
Зоя выезжает жить на дачу с апреля по октябрь. В городскую квартиру впускает квартирантов, но только «проверенных» и чтобы платили «наперёд». Зоя надеется прожить ещё лет тридцать в экономности и гордых сельских трудах — то есть по возможности на даче, потому что это самый правильный и проверенный здоровый образ жизни. Осенью Зоя выкапывает корни гигантского девясила и настаивает их на дешёвой водке. Пьёт настойку всю зиму, лечит, считай, всё, что болит: и язву, и хилость в сердце и голове, и петли на печени, и ржавчину в почках. «Девять сил, и все — гигантские!» — говорит она городским соседкам, когда рекомендует свою настойку (по-божески).
Виталий выезжает жить на дачу с апреля по ноябрь. В свою городскую квартиру никого не пускает, да никто бы и не пошёл — слишком много хлама и рухляди в комнатах, и из труб вода уже давно тонюсенькой струйкой течёт, ни умыться как следует, ни искупаться. На даче Виталий уже который год мучительно переводит Фроста. С каждым годом переводы становятся всё мучительнее и мучительнее. Фрост становится всё ближе и родимее, а английский язык, наоборот, всё чаще теряется на половине перевода и вообще пропадает из виду. Возвращаясь в город, Виталий относит то, что вымучил за лето, в мест-ную газету, чтобы напечатали в поэтической рубрике «Из ненашего». Публикации свои собирает в чёрную благородную папку, чтобы показать детям и внукам, если они когда-нибудь надумают приехать.
Компот
Всё, что он сказал, я намотала на свой длинный и невидимый. Мы смеялись: я смеялась почти что как он, а он смеялся как кто-то другой. Goo—goo, — смеялся и мой трельяж тоже. Твоя жизнь, — внезапно сказал он, — в твоих глазах, а твои руки только всё портят! — и я не увидела ни единой тени позапрошломинутного веселья на его лице. Он произносил свои слова только для меня, и я сделала всё, что было в моих силах. Я попробовала закрыть створки зеркала, но он сердито мотнул головой. Я испуганно отвернулась, и тогда мои морщинки разгладились — my crows, так сказать, have stretched their feet, — и мы снова замолчали, вдвоём, втроём. Это моя учительница английского, Лилиана Ивановна, научила меня таким манерам. Она подсказала мне, и как правильно завивать голову, и как правильно поддерживать талию без поясов. Лилиана Ивановна была полная и часто краснела, когда думала о чём-то своём, но манеры она знала лучше, чем все остальные, и это её не портило. Чем старше она становилась, тем веселее было проводить с ней время. Мы часами говорили о наших мужчинах, то по-русски, то по-английски. Иногда нам было около двадцати, а иногда — под сорок пять.
Мои лёгкие шифоновые вещи висели на мне слишком долго; мои надежды на слова так и не оправдались; всё, что я учила наизусть, всё пошло прахом.
Комнатный цветок засох, потому что мне было не до него.
Глиняные маски цвета усохшего неба и огуречная кожура; мои позеленевшие часы, мой перстень, в котором я усматривала нефрит и к которому обращалась на вы.
Фотографии, которые он принёс, оставили меня равнодушной, но я не находила понятных слов, чтобы он понял это. В какой-то момент я ещё могла перемотать разговор, но мне было лень, и я уже сама запуталась.
Я, в принципе, умею остановиться, когда ещё не успела ничего сказать. Я просто сгущаю то, что сгущается, и разрежаю то, что разрежается. В душе я именно такая, а по поведению — никто бы и не сказал.
Он говорит и говорит, повторяя то, что уже говорил много раз, и то, что и без особых повторений уже не может не быть очевидным. А я — слушаю, слушаю, и мои слюнки становятся слаще пригородного зефира, а мои зубки вгрызаются в воздух, как в буколические козинаки.
Когда мне надоест, я его убью, вот выход, вот, — подумала я.
Моё любимое пьянство не должно идти вразрез с представлениями о вкусной и здоровой пище, — сказала я, но всё оставалось по-прежнему, как если бы я поливала свой комнатный цветок или не поливала.
Я больше никогда не буду такой невразумительно-уникальной, как сейчас. Я подумала, что это ощущение может что-то прояснить, но он сердито мотнул головой и быстро отвернулся, хотя я по-прежнему могла видеть всё, что ему не понравилось. Я всегда переписывалась; реальность существовала для меня исключительно в письменном виде.
Никогда больше не будет таких ни к чему не обязывающих дву-смыслиц. Шутки должны мельчать, мельчать и ещё раз мельчать! — я всегда просила его об этом, иногда тонкими намёками, иногда бодрящими щипками, иногда с бризоподобной издёвкой.
Всё, что он говорил, я наматывала и наматывала — но зимой мы всё так же мёрзли, а осенью — готовились мёрзнуть, а весны и лета — почему-то не замечали. В этой комнате больше не будет цветов, никогда, никаких.
Он обозвал мои фотообои «пальмами для висельников». Это и твои фотообои тоже, — прошептала я, догадываясь, что разговора всё равно не получится.
Как-то раз, тревожась о чём-то своём, он раздербанил мою белую соковыжималку — разбил её на куски молотком для отбивных. Тогда я стала чертить энергетические линии, проводить их мысленно от одного вентиляционного отверстия к другому, — по вечерам, когда темнело и нечего было делать. Соки — по-прежнему — бывают овощными и фруктовыми, чаще фруктовыми и реже овощными. Когда он думал о том, что можно было бы устроиться на работу, он слушал группу «Нирвана». Я старалась не мешать и уходила в ванную, даже если в кране не было горячей воды.
Когда мы лежали, никто не мог встать — чтобы заварить кофе, чтобы включить телевизор, чтобы выключить телевизор, чтобы снова включить. Всё становилось бесполезным: пальцы не шевелились ни на руках, ни на ногах (у него там восемь). О дистанционном управлении мечтать не приходилось. Мы хотели управлять многим и многими, но дистанция была слишком велика, и достойного дистанционного управления мы, alas, не заслуживали. Мы засыпали, обессиленные и страшные, и тот, кому снился третий сон, всегда падал с кровати первым. На потёртый ковёр, доставшийся мне не помню от кого.
Первый сон был о еде. Мы ели и ели, и порой создавалось ложное впечатление, что мы уже перевариваем то, чем только что вымышленно полакомились. Он чаще всего ел пищу грубую и сытную. Я чаще неспешно прохаживалась вдоль пиршественных столов и отщипывала. Постоянно попадались вазы с хлебом.
Второй сон был о питье. Мы пили и пили, и порой создавалось впечатление, что наши глотательные движения сулят нам нечто большее. Поневоле зарождались какие-то движения, красивые и свободные, но ноги не знали, как танцевать сквозь сон, и поэтому следующий сон освобождал нас от этих незнаний.
В третьем сне один из нас разбегался и летел, куда ему надо. Это всегда понятно и безо всяких ног.
В свои глубокие годы я полюбила открывать англо-русский словарь наугад и выписывать понравившиеся слова. Nag (придираться; ворчать). Natter (ворчать; сплетничать). Neckwear (нашейные аксессуары). Я чувствовала себя юной девчонкой, которая хочет всё знать и всё уметь — всему научиться и всегда быть готовой к самым трудным викторинам судьбы. Лилиана Ивановна умерла два года назад, но я хочу совершенствоваться и дальше.
Сначала пришли соседи, спустя какое-то время пришли соседи соседей. Соседи соседей привели в свою очередь своих соседей, да ещё и квартирантов-свингеров с третьего этажа. Одна гостья имела на голове смешной колпак, полосатый, с помпончиком. Я наварила компота из кислых зелёных яблок, чтобы запивать крепкое спиртное. Почему никто не танцует? — спрашивала я, проталкиваясь из коридора в комнату. Почему никто не танцует? — спрашивала я, проталкиваясь из комнаты в коридор.
Обычно я запоминаю вещи очень избирательно. Однако тогда у меня просто не было выбора, и поэтому я запоминала всё.
Сначала соседи соседей соседей вроде бы ушли, но оказалось, что они только сделали вид, что ушли. Снова стало душно и весело. Я то и дело извинялась за тесноту; я то и дело обсуждала проблему жилплощади: как её расширить и какие стены считаются несущими. Он посматривал на меня с такой злостью, что я иногда наклонялась или пряталась в набежавших плечах и затылках. Я собиралась сказать всем спасибо и до свидания, как только закончится компот из кислых яблок. Однако очень скоро я заметила, что сосед сверху подливает в компот водопроводную воду. Я ничуть не рассердилась, меня это даже рассмешило. Хотя компот должен был закончиться уже три раза, я и подумать не могла о том, что кто-то нагло злоупотребляет нашим гостеприимством. В конце концов, все мы живём только один раз, и для одного раза слишком часто томимся в пресном невзрачном одиночестве. Курящих я ловко выпроваживала на балкон и плотно закрывала за ними двери. Курящие возвращались слегка пожелтевшие и слегка отсыревшие — возвращались на десять-пятнадцать минут и снова уходили — дверь закрывалась уже не так плотно. Курящие много рассказывали о необычайно красивой луне, плывущей в лёгких дымчатых облаках и навевающей мысли о вечном. Из разговоров я также поняла, что луна заставляет задуматься нас о том, кто мы такие и зачем живём. Когда люди разговаривают о чём-то таком возвышенном, паузы должны быть долгими и естественными.
Меня постепенно вынесло на улицу. Необычайно красивая луна уже попрощалась с моей улицей моей мачехой и моим городом моим отчимом. Я ходила кругами вокруг чего-то такого, что по форме тоже было достаточно круглым. Я также пробовала ходить овалами, но все свои движения в любом случае считала круговыми. Я ни к кому не приближалась, но и удаляться от кого бы то ни было мне не приходило в голову. В какой-то момент я нащупала свой мобильный телефон в кармане. Я поступила так не потому, что мне кто-то позвонил, или же я хотела бы кому-нибудь позвонить — я поступила так по какой-то другой, не столь уж важной причине.
Если мне станет скучно, я найду чем заняться. Если меня спросят о чём-то конкретном, я, пожалуй, отвечу. Я могу подойти к банкомату и получить деньги, две или три купюры. Мой сожитель будет рад, потому что жизнь последнее время не радовала нас ни по мелочам, ни в принципе. «Нирваны» было слишком много, и мы постоянно размышляли о недоедании — это уже оно, или ещё не оно. Брибрибри меня! Брибрибри меня! Пти-ца счасть-я завтрашнего дня! — бешено напевала я, ускоряя шаг в незнакомом мне направлении. Я дышала всем, чем могла, и чем быстрее я уходила прочь, тем чаще выдыхала клятву «никогда-и-ни-за-что-больше-не-возвращаться-туда-где-только-что-побывала». Ещё одна стометровка, ещё одна стометровка, ещё два по сто, ещё три по сто пятьдесят! А теперь мальчики бегут три км, девочки бегут два км! Ни один верблюд не доплюнет — так быстро я бегу свои два-два, вторник-четверг, вторник-четверг! На сэкономленном времени, на сэкономленном расстоянии — мы залетаем к конопатой однокласснице А. во двор, и она угощает меня стрелками зелёного лука и стрелками зелёного чеснока! И она выносит мне колодезную жидкость в графине с крышечкой, и я пью и расплёскиваю, пью и расплёскиваю! А физрука тянется ко мне и угрожает страшными неудовлетворительными оценками, если я не прекращу пить в момент физической нагрузки и учащённого пульса. И я то ли бегу, то ли рыдаю, то ли разбегаюсь, то ли отстреливаюсь, то ли подворачиваю ногу, то ли ищу спасительные подножки…
Под утро, мокрая и прохладная, я оказалась во дворе с несколькими нефруктовыми деревьями и двумя пожилыми женщинами на скамейке. Домик в глубине двора был вроде бы саманный, а рядом с домиком стоял давным-давно разобранный автомобиль, без стёкол, без колёс — просто заржавелый автомобиль. У пожилых женщин были вытянутые лица. Они неторопливо беседовали обо всём на свете и кутались в хлипкие цветастые платки.
— Двое были с бородой. Я их не пустила, ну их.
— И ко мне тоже приходили, и тоже, кажись, бородатые.
— Я б убила, если могла.
— А я б, даже если могла, то не убила.
Плаун-баранец
Следует решительно возражать
против использования этих растений
для изготовления гирлянд и озеленения помещений.
«Жизнь Растений», том четвёртый
Последние пятнадцать с чем-то лет я пил не просыхаясь. От меня уходили все, кто ещё мог уйти, и остальные тоже не сильно задерживались, если бы я и попросил. Так мне было плохо, и такое я плодил вокруг себя страданье. Иногда какие-то личности хотели мне помочь, но они не верили, что это будто бы не я пью, а меня кто-то усиленно заставляет. Поэтому помощь была не такая, как надо. А работать меня уже не брали во всём нашем районе, хотя мужик я работящий и, несмотря ни на что, труда тяжёлого не боюсь. Женщины у меня были такие же. Иногда я даже валялся как бы при смерти с открытой дверью на лестничную площадку, и мне казалось, что у меня вместо воздуха по ночам комары, а днём — мухи, хотя был декабрь, как раз перед Новым годом. Меня много раз привозили в диспансер, но мне было ещё хуже, и я чувствовал, что меня как бы мучают уже вдвоём или по четверо, или вообще восемь. Один раз Гоша Бухло рассказал мне про баранец, что ещё алкоголизма на земле не было, и даже людей на земле не было, а баранец уже был во всём своём предназначении против алкоголизма. Тогда мне стало страшно уже навсегда. Такой страх убивает или сразу же, или постепенно, а меня он убил и так, и так. И на второй или третий день после выписки, когда я уже был закодированный, я разглядел себя в своём ужасе безо всякого зеркала, и тогда кодирование покинуло меня, как и всё, что было вокруг и внутри. Но время идёт, и добрые силы находят, кого им надо спасти. Моей доброй силой оказалась Целительница Вера. Она указала, не глядя на меня, где в моей квартире лежат забытые несколько лет назад крупные деньги, чтобы я взял их и спасся. Вскоре я пришёл к ней во второй раз и подчинился её экстрасенсорным способностям. Целительница Вера совершила надо мной ритуал-панацею, рассказала мне, что много лет назад моя сводная сестра, завистница и стерва, поделала мне на беспробудное пьянство, чтобы самой мне меньше завидовать. Вера с точностью описала действия моей сводной сестры. Та два раза приходила в мою квартиру и натирала все зеркала и полировку тряпочкой, смоченной дрянным самогоном, и ещё намазала пороги жёлчью своего мужа, по профессии директора автотранспортного предприятия. Так я начал спиваться, пока Целительница Вера не спасла меня полностью. Идите же все к Целительнице Вере, и стар, и млад, и кто болен, и кто думает, что здоров, и кто уже не может двух слов связать, чтобы даже сказать своей любимой «я тебя люблю». Вам нужна её помощь, и она поможет вам, потому что её уникальные экстрасенсорные способности будут в вашем распоряжении. Даже если вы ещё не поверили, то всё равно ползите к ней из последних сил и на суммы не обращайте внимания, потому что ваша жизнь вновь преобразится, а в диспансеры, больницы и аптеки ходить больше не надо будет. Целительница Вера поможет вам найти себя и откроет вам глаза на истину, которую вы раньше не замечали по вине злых завистливых людей.
— Слышь, какой-то мужик про Веру написал.
— Ну, радуйся, что хоть раз в два года кто-то что-то написал, а то уже замордовались сочинять.
— Так тут бред какой-то.
— Дай посмотреть.
Кондиционеры гудят ровно; кондиционеры сглаживают шероховатости; кондиционеры сводят на нет коллективное напряжение и коллективное недовольство; кондиционеры снимают нежеланную потливость; кондиционеры поют о равноправии, мужчин и женщин, женщин и мужчин; кондиционеры настраивают на кропотливую, требующую повышенной концентрации внимания, работу; кондиционеры убирают раздражительность и стресс; кондиционеры регулируют опоздания и задержки на работу и на рабочем месте; кондиционеры уменьшают возможность опечатки при наборе в одиннадцать раз; кондиционеры помогают корректору Диане быть на высоте; кондиционеры идеально кондиционируют наш общий корпоративный воздух; кондиционеры помогают при вдохе и выдохе, при выдохе и вдохе…
— Ну, ты сократи в десять раз, оставь по сути, и напечатаем, пусть мужичонка порадуется.
— А что такое баранец?
— Не знаю, трава какая-то.
— А про тряпку, смоченную в плохом самогоне, оставлять?
— Не, оставь просто, что кто там, что сестра навела порчу.
— А как ты думаешь, это всё правда, что мужик пишет?
— Ты, что, с Луны? Написал же — значит, написал.
— А давай всё напечатаем? — сказала корреспондентка.
— Не поняла, — ответила редактор.
— А давай всё напечатаем? — сказала корреспондентка.
— Не поняла, — ответила редактор.
— Мы напечатаем это письмо полностью, це-ли-ком, понятно? — сказала корреспондентка.
— Не поняла, — ответила редактор.
— Думаешь, ты такая крутая и умная? — сказала корреспондентка.
— Что вы вообще себе позволяете? — взвизгнула редактор.
— Ты думаешь, эта правда хуже, чем вся та лажа, которую ты протаскиваешь? — сказала корреспондентка.
— Следите за речью, пожалуйста, — прошипела редактор, оглянулась на дверь и добавила: — Ты мне эти шутки брось, я же могу разобраться с тобой в два счёта.
— А давай я тебе в морду дам?
И корреспондентка Л. бросилась мутузить свою начальницу. Сначала завалила её на стол и дёрнула несколько раз за пышные густые волосы. Потом размазала и разорвала на лице начальницы какие-то распечатки со стола — букв не видела и не замечала, потому что вдруг не стало букв, совсем не стало. Потом стукнула несколько раз головой начальницы о сканер в дальнем конце стола. Потом подтянула обмякшее тело начальницы к себе и вцепилась в её тощие щёки. Корреспондентка Л. сдавливала щёки начальницы до тех пор, пока из её глаз не полились густые слёзы. Редактор не кричала и не сопротивлялась — только ахала и беспомощно размахивала руками в гудящем о равноправии воздухе.
Корреспондентка Л., наконец, отпрянула от избитого тела начальницы, отошла к своему компьютеру и замерла, внимательно рассматривая, как начальница сползает со стола, щупает щёки, поправляет блузку, проверяет, на месте ли серьги.
— Простите меня. Простите меня, пожалуйста, Виктория Леонидовна. Можете меня уволить, можете меня уволить прямо хоть с записью в трудовой, но прежде, я вам советую, задумайтесь обо всём, задумайтесь.
Редактор Виктория Леонидовна, не поднимая заплаканных глаз, вышла из кабинета.
Компьютеры гудят ровно; компьютеры незаметно повышают нашу интеллектуальную трудоспособность в двадцать, а то и в тридцать раз; компьютер Ирины что-то качает; компьютер Алексея уже что-то закачал; компьютеры тихим стройным хором обрабатывают очень важную информацию; компьютеры тягают-перетягивают гигабайты и довольно урчат, когда всё получается; у компьютеров чаще всего всё получается, и, когда они включены, они делятся с нами своей позитивной энергией и уверенностью в успехе; компьютеры поют песню взаимопонимания человека и машины, человека и человека; компьютеры окутывают нас прибыльными стратегиями и устанавливают рабочий ритм не ниже среднего; компьютеры поют о правах и обязанностях, они всегда выводят чёткие линии…
Когда начальница вернулась, минут через десять-пятнадцать, она прямиком направилась к буфетному шкафу: вытащила громадных размеров коробку с сахаром-рафинадом, вытащила мягкую игрушку «голубой медведь», вытащила коробку из-под электрочайника Bosch, вытащила пакет с письмами на конкурс «Как преобразить наш город», вытащила кальян с треснувшим корпусом и, в конце концов, вытащила большую бутылку водки Absolut Vanilia. Выпила из горла, а потом, не расставаясь с бутылкой, стала искать стакан(ы).
— Увольнять, сама знаешь, не буду. Но чтобы это было в первый и последний раз. В первый и последний. Я знаю, как это вредно — сдерживать свои эмоции, но чтобы это было в первый и последний раз. И письмо это печатать не будем. Должна понимать, что это бред, и мы не можем рисковать репутацией. Проверь, где диктофон Ирины.
— Да вы не волнуйтесь. Она его точно забрала, она же на интервью поехала.
— А стаканы где? Тоже Ирина забрала? — усмехнулась Виктория Леонидовна.
Нити
…
Вот здесь, у двери, был тогда диван,
а на полу лежал ковёр турецкий.
Две вазы жёлтые стояли тут, на полке.
Направо, нет, напротив — шкаф зеркальный.
Посередине — стол и три большие
удобные соломенные кресла.
А здесь, возле окна, была кровать,
где столько раз любили мы друг друга.
Бог знает, где теперь вся эта мебель!
…
Константинос Кавафис
«Послеполуденное солнце»,
перевод С. Ильинской
Мы заводили много друзей, чтобы сторожить их квартиры, когда они куда-нибудь уедут. Нам нравилось всякий раз выслушивать одни и те же скрупулёзные объяснения, как правильно пользоваться ключом от верхнего замка и ключом от нижнего; на какие телефонные звонки отвечать, а на какие нет; как включать газовую колонку и куда складывать почту. Мы слушали и млели, предвкушая угол, предвкушая убежище, предвкушая дом и простое домашнее счастье. Чувства неловкости мы никогда не испытывали, должниками себя не считали, потому что помимо того, что грелись и нежились в лучах естественных радостей квартирования, часто чинили мебель и электроприборы, или оставляли бутылку хорошего вина в укромном месте, или, например, готовили к возвращению хозяев вкусное горячее.
Когда оставались на несколько дней, читали газеты или журналы. Когда оставались на несколько недель — читали книги, те, что стояли на полках или лежали стопками на балконах и лоджиях. Именно те книги, которые лежали в стороне от прекрасных подпотолочных книжных шкафов, мы и любили больше всего. Они, казалось, уже никому и ничему не принадлежали. Как мы себе, бывало, думал я. Как любой другой любому другому, наверное, думал Гриша.
Трудно было рассчитывать на то, что в ближайшем будущем какие-то определённые друзья опять попросят нас последить за их котом или аквариумными рыбками, поэтому всё интересное из книг мы всегда выписывали в блокноты, которые со временем терялись, а спустя ещё какое-то время — находились. Теперь я не могу с уверенностью сказать, что мы обнаруживали их в тех же самых квартирах, где и теряли. Кроме того, мы, естественно, не помнили, в какой квартире мы выписали из книги ту или иную фразу. Как бы то ни было, эти лабиринты достаточно скучны и не слишком занятны. Заблуждаемся мы или нет, книги наверняка не скажут, и блокноты тем более. И всё же, если мы берёмся выписывать слова из книг, мы, конечно же, делая выписки, обрываем кое-какие путеводные нити. Я не встречал таких людей, у которых хватало бы терпения дотянуть какую-либо нить до конца. Или, например, из обрывков нитей сплести новую. В наших временных пристанищах были не слишком высокие потолки.
Бывали и какие-то розыгрыши, и какие-то недоразумения, и кое-какие убытки от нас, и всякие непредвиденные ситуации — тогда Гриша сидел с опущенной головой и бубнил себе что-то под нос по-английски, голосами любимых певцов, что-то меланхолическое и беспросветное. Казалось, он ищет дырку в носках, чтобы поковыряться в ней, или просто разглядывает мир, как морось, лужи и свет тусклых фонарей.
Когда я вспоминаю Гришу, он всегда сидит в моих воспоминаниях с опущенной головой — сидит на низком табурете — сидит долго и, кажется, молча. Потом встаёт и уходит. Понятное дело, я не могу уйти вслед за ним, хотя память с каждым разом рисует опущенную голову и молчание сверху-вниз всё убедительнее и ярче.
То, что мы выписывали из книг, как мне кажется, почти не имело продолжения в мыслях и в разговорах. Может быть, мы делали выписки, чтобы запутать следы, неважно чьи. Может быть, мы просто не хотели, чтобы прошлое увязалось за нами. Или мечтали набраться терпения, мудрости. Может быть, нам просто нравилось наблюдать за тем, как слова забываются сами собой, в кавычках и без, одно за другим, как старательно их ни выписывай, хоть для себя, хоть для другого, хоть всё равно для кого.
Чойх╒р (Choyxo’r)
Пьёшь, будто бы не о чем думать, глоток за глотком, и так оно и есть, так неточно. Воздух хаузом, наваристый, с испариной; спасёшься, если останешься в тени; если в своей — то, по-видимому, навсегда. Ждёшь, когда что-то скажешь, что-то скажется, что-то отойдёт и отстоится, без ответа, без внешней реакции, без определённого взгляда. Наблюдаешь, как что-то пребывает, наблюдается, остаётся неисчерпанным, не вычеркнутым, беспрозрачным. Нездешние украдкой рассматривают твои морщины. Лицо истёрлось, пропало; лицо смеялось долго, не жалея ни сил, ни пота. Они все тут нездешние, и чем дольше, тем дальше, как говорится. Ещё когда по соседству одеялами забивали насмерть — я догадывался; ещё когда приходили поучительно рассказывать о павших — я догадывался; ещё когда пацаны-сверстники учились играть в альчики — я мог бы догадаться. Рисунок морщин — нездешним малопонятен. Раз годы окольцевали — значит, вернёшься. Хвастаться не станешь, хоть и любил когда-то прихвастнуть. Было время, часы казались просто предметом быта (или гордости). (Позолоченные неисправностью механизмы.)
Скоро придёт жена, включит Шьяррино или Шелси, скажет «нужно проветрить», и разве это жена? Это же просто слово подвернулось! Ну, включит, ну, выключишь, а вслед за женой припрутся дети шурина, на полчаса, на немножко, чтобы просто помочь выбить ковры. Чьи дети, чьи ковры, зачем, кто их направил, кто им сказал, что так нужно, кто им сказал, чтобы что? Возможно, я буду выглядеть на несколько лет моложе, возможно, никто ничего не заметит, возможно, я и сам никого не замечу. Возможно, я расспрошу о внучатых племянниках, о каких-нибудь иных родственниках — пока есть о ком спрашивать, пока можешь выдавить из себя хоть пару вопросов в день. У кого когда день рождения и сколько им уже лет, все удивятся, сделал приятное.
Они продавали пряности для плова, и мы перебросились узбекскими словами. Они есть во мне, и когда болит голова, она болит по-узбекски, как у тех самых заоблачных курильщиков, я знаю. И старею я так, как стареют чинары и арча — я видел, я чувствую, предчувст-вовал. Узбеки на базаре продали мне зиру то ли с жучками, то ли с червячками — в общем, негодный товар всучили, с гнильцой. Мы все тут кажемся себе нездешними, и чем дольше, тем дальше, как говорится. Слов-то узбекских я уже не знаю, но ещё помню, что они есть, и способен их произнести. Ещё какое-то время я ходил на базар, но, наверное, когда-то тогда я уже перестал это делать. К тому же, плов стал мне противопоказан, и баранина как товар вымерла в этих куриных краях окончательно. Мысль испаряется, улетучивается, и если я добавлю в зелёный чай немного сахара — я придумаю что-нибудь о сладких на вкус и на ощупь листьях карагача. Может быть, тогда меня посетит память, может быть, тогда я смогу перелистнуть две-три страницы справочной литературы, не больше, но всё-таки. А потом придёт жена, включит Шьяррино или Шелси, скажет «нужно проветрить», скажет «эту газету ты уже читал», или ничего не скажет, скорее всего, ничего. Дети шурина придут, когда им нужно, или когда жена попросит. Неужели это возможно, чтобы она попросила, чтобы они пришли, когда нужно или всегда не вовремя? Чем больше думаю, тем больше чувствую свою непричастность, в особенности к тому, что могло бы быть, но не в то горло попало и не в то ухо вылетело. Как-нибудь надо будет расспросить обо всех, кто остался в тени, или даже о тех, кто предпочёл остаться на солнцепёке. У кого когда день рождения и сколько нам уже всем лет.
Стихотворения из книги «Перерыв»
Моя книга моих стихов
моя доча — поэт, она пишет, стихи… —
гордо говорила моя мама.
и эта гордость звучала громко.
и эта громкость звучала нежно.
я сочиняла много хороших стихов.
мы нравились всем, кому мама
с гордостью говорила, что её доча — поэт.
нам везло на тех, кому мы нравились.
в том числе и стихи. и мэтрам тоже.
я любила аплодисменты после своих стихов,
потому что мои стихи — всегда от всего сердца.
я будто бы что-то отрывала от себя, когда сочиняла,
и поэтому любила аплодисменты после того, как оторвала.
я знала, что всем нравится быть хорошими,
и они любят хорошие стихи об этом,
когда сидят за хорошим столом в хорошем ресторане,
и каждому хочется на немножко взгрустнуть.
я написала оду директору банка В.
я читала её в звонкой золотой тишине.
это была прекрасная ода, я знаю, там было много
хороших сравнений, находок и вообще поэзии.
мама перехватила мой взгляд и прокралась
туда, где закруглялось застолье, и нашептала
на ушко банкиру В. мою мечту о моей книге моих
стихов, таких же, как этот, который я сочинила
от всего сердца и читала в звонкой золотой тишине.
ах, как я читала! ах, если бы кто слышал!
директор банка В. почему-то нахмурился, и меня
подвели губы, нецелованные губы мои, и я
произнесла «ёблакб» вместо «облакб» — и всё… конец!
кто мог, тот хихикнул, некоторые — поперхнулись.
так я решила выпить, так я решила выпить лишнего.
так я ушла в авангард и стала как пруклятая поэтесса.
пусть знают, что они плохие! пусть!
я покажу им, какая я плохая из-за того,
что они тоже гандоны вонючие, все! все! пусть!
я отделилась от жизни мирской, отделилась и отдалилась.
мама рыдала и кричала мне вслед, но я не оборачивалась.
я поняла, что этот мир не для меня, в нём нет красоты и добра,
только ложь и страх. но я не хочу быть как все.
я пошла искать отдельное жильё, ведь я повзрослела
на целую жизнь. я пришла в пустые комнаты
пустующей квартиры и произнесла запретные
слова: много запретных слов. так было
легче нецелованным губам моим.
они будто бы целовались, они будто бы.
у меня появились дружки, полный комплект:
и блондины, и крашенные, и всё, что нужно.
когда я познала дрожь в своих руках —
тогда я познала трепет в своих словах.
и вот так ко мне, в меня и за мной
пришла поэзия, поэзия с большой буквы.
дружок принёс мне морской соли — это мне? спасибо.
дружок принёс мне поваренной соли — это мне? спасибо.
дружок принёс мне уксусной кислоты — это мне? спасибо.
дружок принёс мне соды и марганцовки — да-да,
мне всё это так знакомо, я ждала этого целую жизнь.
дружки взошли на крыльцо подъезда — был закат,
цвели розы, цвела сирень, мои волосы развевались
на ветру, птицы пели несмотря ни на что.
дружки стояли и шептали мне слова напутствия,
и махали рукой — и я села в длинный белый автомобиль,
и поехала зарабатывать деньги на мою книгу моих стихов.
я взяла с собой две тетради, третью и восьмую —
вдруг клиент захочет узнать меня поближе?
в третьей — я ещё не красилась, а в восьмой —
я уже пользовалась метафорами.
мой клиент смог понять всю тонкость
ситуации и пообещал не распространяться
о тайне моего дебюта — ведь он тоже когда-то писал стихи.
— а ты знаешь банкира В.?
— ну, допустим.
— всё это только ради поэзии, понимаешь?
— понимаю.
— и поэзия возвышает меня над этим миром…
— возвышает.
— я другая, я чистая, веришь?
— верю.
Абрикосы
Начнём с того, что этим летом урожай
хороший. Не то, что в прошлом. Абрикосов.
А сахар дорожает.
Кто пробовал варенье абрикосовое с косточками,
кто пробовал его когда-нибудь,
тот обречён смотреть с высокомерием
на тех, кто это лакомство ещё не пробовал.
А сахар дорожает.
Зачем украла ты Омар Хайяма томик?
Зачем ты дальше хочешь книги воровать?
Пойдём наварим абрикосового джема
и косточек туда наколем! Синильных косточек туда наколем!
Пусть сахар дорожает! Абрикосы — это навсегда!
Кто знает эти шмяки на рассвете?
Никто не знает.
Все видеть-видели, но кто поймёт их,
все эти динганзиховые шмяки
и вдрызг оранжевый гудёж над ними?
Есть гастроном «Виан». Там сахар по дешёвке.
Есть очередь за сахаром, где сахар продают.
Иду туда купить мой милый добрый сахар
и становлюся в очередь, которая за ним пришла.
Где сахар, там и крупы. Где сахар, там и соль.
Пришла в отдел старушка, уйти пока не может.
Ей соли килограмм, а тут мешками сахар.
Старушка просит соли, чтоб дали ей без очереди.
И сразу ругань возникает в очереди.
Напрасно ты возникла, ругань, в очереди.
Раз существует план по сахару,
то, значит, есть и план по соли,
и, так и быть, есть план по вежливости.
Не менее одной. Не менее одной.
Старушка говорит: «Спасибо вам! Спасибо, очередь!»
Старушка прячет пачку соли в розовый пакет. Уходит.
Если суп не пересаливать, то должно хватить.
Объявление на трамвайной остановке «Улица Евпаторийская»
Я закончила компьютерные,
сами понимаете, курсы,
сами понимаете, где и зачем.
Сразу одна девушка читала нам
с книги, и я ничего не понимала.
Потом читала другая, но всё равно
делать нас ничему не научили. Вот
и сижу теперь я без знаний
и, сами понимаете, без денег.
И компьютер у меня дома есть,
но телефон свой давать не буду,
потому что нет никакой надежды,
а зовут меня Инесса.