Опубликовано в журнале ©оюз Писателей, номер 13, 2011
родилась в 1982 году в Харькове. Окончила Харьковский государственный медицинский университет, врач-психиатр. Книги: сборники стихов «Бедные белые люди» (М., 2005), «Голоса говорят» (М., 2007), «Белые стены» (М., 2010), книга прозы и стихов «Солдат белый, солдат чёрный» (Х., 2010). Стихи, проза, статьи о современной поэзии публиковались в «їП» № 7, журналах «Новый мир», «Новое литературное обозрение», «Воздух», «Урал», «ШО», альманахе «Вавилон», антологиях «Освобождённый Улисс», «Братская колыбель», «Готел╗ Харкова: Антолог╗я нової харк╗вської л╗тератури», «Харк╗вська Барикада №2: Антолог╗я сучасної л╗тератури», «Київ. Анатом╗я м╗ста. XIX. XX. XXI…», «Ж╗ночий погляд» и др. Шорт-лист премии «Дебют» (2003); лауреат премии журнала «РЕЦ» (2005), «Русской премии» (2006), премии «ЛитератуРРентген» (2007) и др. Стихи переведены на английский, итальянский, украинский и белорусский языки. Перевела с украинского (совместно с Д. Кузьминым) книгу стихов О. Коцарева «Стечение обстоятельств под Яготиным» (М., 2009). Живёт в Харькове.
Море и серебро
Я говорил к тебе серебром, я светился. Я говорил к тебе морем,
я шуршал.
Острой иглой, вонзённой в стопу, говорил я. Что слышала ты?
Ночь! — восклицала ты, улыбаясь обманчивому неону,
День! — змеиные вывески магазинов обвивались вокруг тебя.
А я говорил. Ночь, — называл я, — мы оба вышли оттуда,
Выскользнули, протянулись и водами налились.
Мы теперь — серебро.
День, продолжал я, волнение его, глубокое, полное предметов,
В него мы вошли серебряными потоками.
Мы теперь — море.
Отвоюй меня у немоты, я продолжал, услышь моё бедствование, ты,
Глухая и самая чуткая. Вспомни — и всё море,
всё серебро оживёт,
Поднимется к твоим зрачкам — так, что взглядом пронзишь ты
и день, и ночь,
И меня, тяжелеющего от вдруг пребывания
Здесь, с тобой, услышанным.
Раструб
Раструб, направленный вверх: я лежал и шептал.
Что остаётся речи моей, как не стремиться к тебе?
Недостижимость двигала мной, я был её лучшей марионеткой,
наделённой свободой воли и чувств.
Я лежал, раструбом вверх, и речь моя
стремилась, куда не дано,
оттого звучала всё громче и всё увереннее.
Я смешивался, и в смятении путал себя с другим, мне казалось:
это ты кричишь в меня жёлто-зелёной избыточностью июня.
Падали на меня мои собственные слова листьями и водой,
и я сливался с теми, кто обращается ни к кому,
но чья речь оттого чиста и честна, —
как то, о чём она недостижимо желает быть.
И, как те, одинокие, стремящиеся вверх в своём говорении,
я в порыве несбыточном тоже
становился честнее и чище.
А потом из летнего воздуха обрушивалось на меня прощение —
внезапное, как любовь,
и всё умолкало.
Железо, камни, стоячая вода
Железо
В какое-то вдруг всё застывает и становится железным. Момент, когда это происходит, фиксируется мимолётным настроением, сигнализирующим: что-то не так. Тогда, например, ходишь по квартире туда-сюда: включаешь и выключаешь чайник, проверяешь почту, ещё раз проверяешь почту, выходишь на балкон, куришь, пытаешься увлечься каждым из этих отдельных действий, спаять из них что-то одно — неразделимое, какой-нибудь такой дом действий, в котором — тепло и хочется находиться. Но не получается, ощущение не отпускает: некое неопределённое не так. И совсем непонятно, что.
Надо бы не отворачиваться от настроения, а смотреть на него прямо, открыто в нём стоять. Но чаще побеждает слабость и желание бежать с закрытыми глазами.
Резкая и отчаянная направленность вовне — увлечённость любым, каким угодно процессом — не то чтобы полностью спасает от настроения: паллиатив. Оно, это «не так», уходит куда-то вглубь, перестаёт быть замечаемым, но существует и как-то что-то определяет, исподволь влияет.
И вот — предметы: те самые мелочи, которые раньше росли и расцветали, вдруг становятся железными. Неподвижными.
Среди предметов — человек. Мечется, пытается выпрыгнуть, старается спровоцировать какое-нибудь движение. Стучит по одному предмету, по другому, хочет ответить им чем-нибудь — но — ничего, кроме железного эха — такое, знаете, специфическое «дзынь».
Человек разворачивается и начинает смотреть вовне: там, не знаю, рабочие перспективы, но и они какие-то железные, там, например, поле для социальной реализации — оно увлекает, и человек прыгает туда, но как-то неуклюже, потому что у него на ногах — по аппарату Елизарова.
Кислород
Туда, где раньше было солнце — откуда-то, совсем незаметно и сразу, проникает стоячая вода. И всё вроде бы то же — те же детали, те же мелочи, тот же чайник, но — сквозь воду, в воде, а вода — невидимая, и ничего не понятно.
Отсутствие движения в среде ощущается физически — и вызывает компенсаторное стремление к движению собственному, и человек начинает бегать по кругу.
Бежать — всё тяжелее со временем: для бега нужен кислород. В стоячей воде — неизбежен дефицит кислорода.
Тут бы остановиться и осмотреться, но нет: хочется создать хотя
бы видимость движения, и человек бежит. Происходящее — это бег среди неподвижных
твёрдых предметов, ничем не насыщенный, кроме себя самого. В отличие от солнечного
расцвета — в то время, когда расцветают мелочи, требующие синхронного движения с
собой, в стоячей воде всё движение исходит от самого человека, не являясь ничему
ответом.
Оно бессмысленно, и непременно закончится остановкой.
Как жук, упавший в воду: вначале хаотично шевелит лапками, а потом замирает в стоячей воде.
Камни
В такое время в воду падают огромные камни. Эти камни — по-следствия того, что было заложено в период расцвета. Они — материальное воплощение слова «итог» — падающее сверху, как внезапная кувалда. Вокруг камней происходят ритуальные танцы радости.
Ничего другого они не приносят.
Вещи
Железные вещи манифестируют. Бег между ними постепенно становится ходьбой, потом — ходьбой с закрытыми глазами. Запоминается и фиксируется расстояние от одной железной вещи — до другой. Возможно усовершенствование: поставить ещё одну вещь, чтобы той, первой вещи и той, другой, она соответствовала. Заполнить некую пустоту, завершить незавершённость (только это: ничего нового не начинается). Обозначить стойкий ритм дня — от подъёма до засыпания. Читать недопрочитанные книги. Или, если книги совсем новые — то не те, которые вызывают острое изменение, а те, которые ещё больше упорядочивают и так присутствующую уже упорядоченность.
С течением времени вещи приказывают любить их: то, как они стоят, какие у них грани, их цвет. Вещи дополняются другими вещами, перекрашиваются, собираются, переставляются. Вещи проникают вовнутрь и делают из человека — тоже вещь.
В поле социальной активности всё отлично, поскольку такое замершее положение всего — лучшее для соответствия избранной социальной маске и совершенствования её. Бессмысленные рабочие стычки, переплетения в коллективе, денежные вопросы — материальная основа — затягивают в себя и делают человека не просто вещью: социальной вещью.
Отсутствие кислорода становится привычкой.
От привычки появляется зависимость.
Глубоко
Но там, глубоко, продолжает жить это «не так». Оно напоминает о себе вдруг, когда из-за железной глыбы стабильности вдруг начинает просвечивать нечто. От этого нечто — отворачиваешься, потому что оно — не входит в привычку, непонятно и чем-то, вероятно, грозит.
Когда лежишь на диване, ещё не захваченный страстью — то ли к перемещению среди вещей, то ли к социальным играм, вдруг видишь, что вот, в окно падает луч. И он, луч, кажется мутным. И тогда, касаясь другого, вдруг испуганно замечаешь, что между твоей рукой и того, другого, кожей больше ничего не светится.
В этот момент чувствуешь — как это, когда побеждает вещь.
И, как тот жук, замираешь в стоячей воде.
Внутри коробочки
Коробочка
Коробочка совсем небольшая. В ней легко можно поместиться одному. Она существенно ограничивает движения: руки раскинуть невозможно, вытянуться нельзя. Можно только сидеть почти на корточках и смотреть в дырочку.
На каждой стенке коробочки — по дырочке. Разворачиваешься неуклюже и смотришь в каждую по очереди. Утром — в дырочку пробуждения. Днём и вечером — в дырочку работы. Ночью — в дырочку засыпания. И так — изо дня в день.
Поле зрения абсолютно регулируется. Ничего лишнего не допускается.
Мир где-то там, отдельно.
Люди присутствуют формально, отделённые от помещённого в коробочку существа стенкой.
Люди тоже видны в дырочку — поэтому никак не возможно воспринять их целостно, прочувствовать их. Видна только какая-то удобная часть человека.
В то же время люди делают что-то своё, становятся всё дальше, а ты — из-за ограниченности собственного зрения — никак не можешь этого заметить.
Однажды, возвращаясь с работы, я чуть не попал под трамвай. Меня одёрнул заведующий, который шёл тогда со мной: «Осторожно». Я успел затормозить, и трамвай со звоном проехал в нескольких сантиметрах от меня.
Всё дело было в том, что сквозь мою дырочку в стенке его не было видно.
Отсутствие
Внутри не было слов, не было естественного движения — было перемещение
по заданному изначально пространству, в состоянии полной упакованности. Я работал
с 8 утра и до 8 вечера, возвращался домой, ел, засыпал, — так повторялось изо дня
в день.
Фоном стояло лето. Соседка по кабинету боялась грозы и пряталась при звуке грома
в рабочем туалете без окон.
Я сидел в коробочке и считал её углы: один, два, три, четыре, один, два, три, четыре.
Я представлял собой полное отсутствие для всего, что не находилось в пределе моего замкнутого угла.
Немота
Снаружи происходило нечто, и оно было немо. Его присутствие всё-таки можно было заметить, по мелким сбоям ритма, по усилению исчезновения другого из поля зрения — но я не придавал значения подобным мелочам, видел их, не осознавая их смысла.
Я смотрел в дырочку строго по расписанию — и ожидал увидеть привычное. Со временем всё чаще я видел изнутри пустоту.
Кольцо
Я думаю, пустота смыкалась вокруг кольцом. Со временем оно стало таким плотным, что при взгляде наружу было видно только её. Пустота! — говорил я ей. — Видишь ли ты меня? Её чёрный повсеместный зрачок я считал себе ответом.
Немота
Немое нечто сомкнулось вокруг не только кольцом будто бы внезапной пустоты. Оно постепенно, очень медленно расставляло вокруг вещи так, чтобы усложнить пребывание в позиции полной закрытости и нейтралитета.
Оно ещё не поставило перед выбором: либо ты на этой стороне, либо — на той. Выбор — который пришлось делать позже — означал полный отказ от чего-то одного во имя другого: он был поворотным.
Какие-то подземные толчки происходили с каждым днём всё чаще, но ещё не разрушали полностью и позволяли удерживать удобное равновесие. Когда интенсивность и частота их усилилась, я ушёл в полуторамесячный отпуск.
Поздняя осень, ранняя зима.
Я сижу в вашей тюрьме
В отпуске мне приснился сон.
Я стою перед стойкой. За ней — милиционер. Он выполняет функ-ции то ли вахтёра, то ли гардеробщика. До этого момента кем-то уже было принято решение меня посадить, по этому поводу я во сне периодически плачу. К стойке я подхожу свободно, будто пришла в театр, и останавливаюсь у гардероба. Милиционер-вахтёр спрашивает меня:
— Что вы здесь делаете?
— Я сижу в вашей тюрьме, — отвечаю я.
Появляются двое и уводят меня под руки.
Я просыпаюсь в слезах.
Один
Сидя там, внутри, я был совершенно один. Откуда-то появились новые другие слова. На стенах коробочки показывали кино о прош-лом. Прошлое раскладывалось по полочкам, упорядочивалось и отпускалось.
В то время совсем ушло детство — в день, когда я поставил точку в его отчуждении, умер мой детский пёс.
Слова складывались в формы, близкие к классическим, соответ-ствуя правильности формы куба, внутри которого я находился.
Прорастание
Мир вокруг незаметно для меня менялся. Незаметные мелочи притягивали к себе другие, следующие, до тех пор, пока они не составили собой целую сеть выбивающихся из привычного уклада мелочей.
Повсюду появлялись признаки предстоящего — нового — совсем другого. Несмотря на свою слепоту, я это всё-таки заметил и предчувствовал.
Наверное, эти штуки работают, укореняясь: так, будто они ищут слабые места, изъяны в реальности, в них проникают, там скрываются и ждут.
Ждут того момента, когда они заполнят собой всё необходимое для успешного синхронного взрыва пространство.
После взрыва всё взлетает и перемешивается, земля дрожит — толчки становятся такими, что спрятаться от них — невозможно.
А эти мелкие штуки, которые тайно, выжидая момента, пребывали в реальности — во всех её щелях, выемках, — превращаются в заполняющих воздух птиц.
Время птиц
Что такое время птиц
Бывает время, сплошь сотканное из птиц. Они пронизывают пространство криками, взмахами крыльев, их мелкие мягкие пёрышки падают на вас, и оказываются внезапным мартовским снегом. У такого времени своя пронзительная мелодия. Удержаться в нём можно, только научившись быть с ним единым в тональности — как бы ни врезалась она в тело своими бемолями, как бы ни сбивал с ровного шага синкопирующий ритм. Воздух такого времени — весь — сплошь — взмахи крыльев, и всё вокруг — дома, деревья, люди — одни неразделимые птицы, птицы, птицы.
Господи, — говорит человек, внезапно проснувшийся во времени птиц, — где моя твёрдая земля? Всё тело человека наливается, вытягивается в единственном желании — утраченного фундамента, а воздух кругом только бьётся, только кричит птичьими трелями.
Всё, на чём держался человек, — вдруг уползает куда-то, будто стремится к невидимому центру, магниту — стол, стул, шкаф, одежда, суждения, планы — против всех известных физических законов они стягиваются к одной точке. Там, в этой точке, всё сливается — и из странного сплава формируется птичий скелет, мышцы, перья, наконец. Птица взмахивает новыми крыльями — и взмывает в воздух, равнодушно и шумно.
Человек остаётся голым, в танцующем воздухе, лишённый всех привычных оснований, он закрывает голову — потому что очень страшно стоять вот так, совсем голым, внутри птичьей стаи.
Можно либо самому стать птицей, либо пропасть.
Чему учит время птиц
Оно учит терять и не строить планов. Учит разлуке с домом и собственным телом. Учит тому, как уходят те, кого любишь. Учит тому, что так и должно быть.
У этого времени — тембр скрипки, и оно, как Барток, — прекрасно своей дисгармонией. Его громкость — форте.
Оно учит тому, что земля — это вращающийся воздух. В том смысле, что нет никакой земли и не может быть.
Но главное, чему оно учит, — это сейчас.
В этом, полном полёта, сейчас — планы, заброшенные в будущее, как удочки — обрываются.
Пляшущий воздух учит принимать. Он напоминает, что нет никаких гарантий, что ты владеешь своей жизнью в рамках планов о рабочем графике, но — не более.
Всё остальное — так зыбко, что присутствие его должно вызывать не чувство уверенности, а только острую благодарность — за то, что оно здесь, сейчас, с тобой, длится.
А исчезновение его вызывать не растерянность или страх, а тоже — благодарность.
После
Если хотя бы раз в жизни у человека произошло время птиц, он никогда не станет прежним. Он будет тосковать по себе — по тому, кем он был до того, как птичья стая взорвала всё, он даже будет пытаться вернуться. Он найдёт симпатичную девушку, станет жить с ней, искать прежнюю уверенность в её руках и стенах дома.
Но у него перья проросли давно, и не в ту сторону — внутрь проросли, они колют лёгкие, сдавливают сосуды и вызывают сердечную аритмию.
У него Барток в голове, с его максимально высокой нотой, во время звучания которой мир взрывается взмахом птичьих крыльев — и всё-всё вращается, и рвутся все лески, и пригородное озеро, на берегу которого сидели вдвоём, вдруг тоже закручивается и взмывает в небо.
Либо стать, либо пропасть
Да, можно самому стать птицей — либо пропасть. А что делать, если перья выросли не в ту сторону? Какой-то сбой произошёл, так что человек теперь — и не человек, и не птица, а человекоптица, или птицечеловек.
И, кроме того, что у него какие-то свои взаимоотношения с воздухом, он отличается тем, что сам создаёт в других жизнях время птиц. Ему не удаётся взять такой размах, чтобы время стало всеобъемлющим — таким, когда всё летит чёрт-те куда — нет, на такое он не способен. Но, когда он начинает взлетать, и что-то всё-таки в воздухе закручивается наподобие воронки, которую рождает птичья стая — он, неправильный, машет своими крыльями (внутрь проросшими) и отрывается от земли не более, чем на два сантиметра.
Зато разрывает внутренними перьями собственные лёгкие.
Благодарность
Но да, благодарность. Это — сухой остаток. За счёт ошибки с перьями благодарность чувствуется ещё острее, ещё глубже. За каждый шаг, взгляд, букву. За май и сентябрь. За способность перемещаться в пространстве. Ощущать запахи. Видеть предметы. Слушать людей. За присутствие и исчезновение. За книгу на столе, пачку сигарет и кресло. За готовность расстаться с чем угодно в любой момент. За способность чувствовать.
И за время птиц — тоже.
За то, что именно оно — такое время — сделало человека настоящим.
Пустота и плавание
Плыть
Человек постепенно перестаёт быть тем, что он представлял собой раньше. Свойства отваливаются по частям, как ненужные части устаревшего уже механизма. Интерес к тому и к этому, способность делать то или это утрачиваются, а отчаянные попытки ухватиться за них ни к чему не приводят: всё, как по мановению, складывается так (или для того), чтобы всякие составляющие человека раньше штуки перестали существовать.
Это — совсем не время птиц с его резкой внезапностью и разрушением всего окружающего. Это — медленный процесс саморазрушения внутреннего, естественное продолжение времени птиц.
Лучшее, что можно сделать, — плыть по течению и позволять вещам отмирать, как бы дороги они ни были, какой бы опасной без них ни казалась дальнейшая жизнь.
Танец
Танец саморазрушения — медленный, но ритмичный. Разумеется, партнёр ведёт. Человек направляется за ним — в его неизвестный, цветастый и сумасшедший, мир, где ничто — ни одна форма — не соответствует тому, каким человек был раньше.
Живя в этом мире, он начинает быть чем-то ещё.
Периоды раздражения и отторжения происходящего сменяются бездумной радостью — один эмоциональный пик переходит в другой, не оставляя места для спокойствия и размеренности.
Уход в сложный джаз, какой не умел слушать раньше, почему-то оказывается единственной ниточкой, связывающей с подлинным ядром.
Но чужие люди, странные звуки приходят извне и включаются в танец.
Не своё дело
Извне приходит и настоящее не своё дело. Оно — как одежда не по сезону: не может согреть. Оно — как прикуривать сигарету со стороны фильтра. Оно — как писать левой рукой, будучи правшой. Но какая-то команда там, в голове, заставляет им заниматься — и занимаешься: но холодно, дым идёт едкий, почерк неразборчивый.
Не свои места
Вместе с не своим делом приходят не свои места. В них — люди с другим миропониманием, другие цвета и другие звуки, в них всё — чужое. Укоренение происходит в них с помощью собственного отсутствия. Чем больше отсутствуешь, тем прочнее положение в чужом месте.
Туда можно идти после работы, оставаться там до ночи, слышать, видеть, усваивать что-то, не имеющее отношение к собственной жизни.
Плёнка
Отчего-то живёт ощущение, будто внешний мир отделён какой-то прозрачной плёнкой, сквозь которую невозможно пробиться ни к чему. Ничего не понятно и ничего не слышно: ни снаружи, ни, тем более, внутри.
Способность вкладывать эмоции в исполняемые на басу джазовые мелодии почему-то оказывается подтверждением сохранившейся способности непосредственно и дифференцированно чувствовать: вот же, я ещё могу говорить непосредственно из меня — вовне.
Но собственный голос потерян.
Пустота
В какой-то момент, наконец, теряется практически всё, и человек больше не знает, кто он.
Отторжение перекрывает всё, срабатывает как пружина и выталкивает его вовне — неизвестно куда.
Он оказывается один в этой неизвестности, с собственными — но по сути чужими — делами, и внутренней пустотой.