Рассказы
Опубликовано в журнале ©оюз Писателей, номер 13, 2011
родился в 1953 году в Харькове. Окончил Харьковский политехнический институт. Работал заводским инженером, участвовал в ликвидации аварии на Чернобыльской АЭС. Публиковался в журналах «Березiль», «22», «Дети Ра», «Футурум АРТ», «Флорида», «Дарьял» и др., «Антологии российских писателей Европы» (М., 2009), сетевых периодических изданиях. С 1998 года живёт в Любеке.
Из цикла «Другие»
Кики
Его зовут Кики. Нет, Кики — это не настоящее имя. Так попугайчика звали, который жил в его комнате, ещё когда он был маленький, ещё когда родители были живы. Попугайчик умел говорить и по сто раз на дню произносил своё имя, вот он его и запомнил. Никаких других слов, к сожалению, больше так и не выучил.
Когда не стало родителей и он вынужден был переселиться в дом для инвалидов, то по всякому поводу произносил, да и произносит, любимое слово — так оно к нему вместо имени и прилепилось.
Кики маленький, кругленький и почти как две капли воды похож на своих сородичей из племени даунов. Впрочем, мы японцев с китайцами тоже друг от друга не очень-то отличаем, но это я так…
Кики добрый. Улыбается целыми днями и готов всегда выполнить всё, что бы ни попросили.
Кики трудолюбивый. Он работает в маленьком цехе, где собирает коробочки из заготовок картонных. Сто коробочек, двести коробочек в смену, а то и все триста. Неделями, месяцами, годами… Уму просто непостижимо, сколько это коробочек наберётся за все эти годы, но его привели однажды сюда, посадили, показали, что надо делать — и он собирает.
Кики прилежный и аккуратный. Всё, что нужно ему для работы, стоит у него на столе в строго определённом порядке; стоит хоть чуточку этот порядок нарушить, он тут же это заметит, тщательно всё поправит и лишь после этого продолжит работать.
Кики собирает коробочки и ни на что почти не отвлекается. Разве что на пару минут, когда, например, бабочка в цех залетит или зайдёт незнакомый кто, или… Впрочем, всё достаточно однообразно, поводов не слишком-то много, и так иногда бывает приятно отвлечься, когда ты день за днём собираешь и собираешь одни и те же коробочки.
Периодически, раз, а то и два раза за день, коробочки эти Кики осточертевают, достают до печёнок прямо. Тогда он внезапно срывает с себя очки, швыряет их на пол (благо пол с мягким покрытием, и стёкла из пластика не разбиваются), затем что есть силы швыряет в пространство очередную коробочку и начинает вопить на одной-един-ственной ноте: «Ай-яй-яй-яй-яяяй…» Замолкнет на секунду — и снова: «Ай-яй-яй-яй-яяяй…» И снова… И кулаками размахивает. И слёзы текут по щекам.
Так кричит, бедолага, пока не устанет ужасно или пока, с ухищреньями всякими, на него снова не наденут очки. Тогда Кики стихает, сникает, голова опускается, и он задрёмывает на считанные минуты. Очнётся и вновь, как ни в чём не бывало, начинает очередную коробочку складывать.
Мне однажды захотелось понять, что же это такое с ним происходит. Я нашёл себе стол, принёс ящики с заготовками и стал, как и Кики, из заготовок коробочки складывать. Какое-то время было мне даже и интересно: я старался работать как можно быстрее, точнее, даже соревнование сам с собою устроил. Но развлечением это оставалось недолго. Стало надоедать. И чем дальше, тем больше. И когда через неделю Кики заверещал в конце смены своё «ай-яй-яй», мне вдруг непреодолимо захотелось швырнуть всё к чёртовой матери и заорать вместе с ним — что есть силы. Больше я после этого на себе эксперименты не ставил.
До чего же хорошая штука — свобода выбора. Жаль, что Кики об этом никогда не узнает.
Лиза
Под каким только соусом ни подают человека: и разумный он (homo sapiens), и производящий (homo faber), и играющий (homo ludens), и общающийся (homo communicans)… Я тоже этим изобретательством заразился и хочу внести посильную лепту в настоящую классификацию. Предлагаю вам ввести в употребление разновидность: человек собирающий или коллекционирующий — homo congestus или homo collectiоnis, выбирайте, как больше нравится.
Добро бы ещё всякими там бонистами, нумизматами, фалеристами и филуменистами всё ограничивалось. Так нет же, ведь всякую, честное слово, дрянь человеки безумные собирают. Всякие баночки-скляночки, паровозы и автомобили, корабельные рынды и бачки унитазов, вазы ночные и телефонные карточки… Ведь вплоть до ксерофилии зараза эта распространяется.
Редко при этом кто из собирателей в средствах не ограничен. Оттого и идут на ухищрения всякие и даже бессовестности, чтобы коллекцию вожделенную малой — дармовой то есть — кровью пополнить. И никакие методы при этом зазорными не считаются. Страсть, одним словом!
Лиза тоже из той же породы коллекционеров. И, как у всякого уважающего себя собирателя, были у неё свои тайные способы, свои маленькие секреты, без каких настоящую коллекцию собрать никому никогда не удастся.
Да, я забыл вам сказать, что Лиза говорит очень плохо, а читать и писать совсем не умеет. Зато умеет расписываться. Закорючку такую ставит — куда там министру! А живёт Лизавета на полном государственном обеспечении и из-за этого в средствах ограничена много жёст-че любого из своих сотоварищей по собирательству. Но страсть — это страсть, и ни с какими преградами и ограничениями она считаться не хочет, да и не должна.
Лиза очки собирает. Не оправы, заметьте, а очки — это важно, потому что основное удовольствие состоит в том, чтобы примерить очередную добычу и увидеть, как мир в очках этих выглядит. Похоже, что она не очки даже, а всевозможные изображения мира коллекционирует, ну и свои изображения в зеркале, разумеется, потому что ужасно хохочет, до колик просто, когда в зеркало смотрит, попеременно снимая и надевая очередную обнову.
Вот теперь рассказать пришло время, как коллекция Лизина пополнялась. Этого долго никто не понимал. Просто Лиза являлась с очередной прогулки вся сияющая, раскрасневшаяся, возбуждённая… И все тогда знали — в коллекции пополнение. Но однажды за Лизой вслед явилась шикарная дама вся в растрёпанных чувствах, в истерике просто, и орала как ненормальная, что у неё только что, наглость какая, отобрали очки, которые стоят…
В общем, так это происходило. Увидев очки, возжелав их, Лиза с милой улыбкой подходила к несчастной жертве, выказывая последней своё величайшее расположение и восхищение, пыталась даже обнять и поцеловать… Таким образом усыплялось внимание, появлялась возможность подобраться к очкам вплотную. Затем очки неожиданно с жертвы сдёргивались и, эффект неожиданности увеличивал преимущество, — делались ноги.
С тех пор как тайное стало явным, Лиза гуляет только под неусыпным надзором, но из уважения к её страсти чьи-нибудь старые очки ей иногда отдают, а иногда — это просто немыслимо — она всё равно исхитряется пополнить свою коллекцию обычным порядком.
Юрик
Юрик пришёл к нам в пятом классе. Папа у Юрика был очень известный учёный-химик, профессор, автор бесчисленных книг и изобретений… А вот мамы не было. Она, вскоре после рождения сына, мужа с ребёнком бросила и сбежала неизвестно куда, потому что Юрик инвалидом родился, умственно неполноценным, и не смогла она, и не захотела с таким ребёнком жить и возиться.
Юрик пришёл к нам в пятом классе потому, что папа-учёный долго не мог смириться с неполноценностью своего ребёнка, в специнтернат его отдавать не хотел ни за что, воспитывал дома с помощью своей старшей сестры — педагога. По той же причине и в нормальную школу отдал (как уж он все препоны, связанные с инвалидностью мальчика, обошёл — остаётся только догадываться). Думал, наверное, что так будет лучше, что так, среди нормальных детей, разовьётся он больше. Да мало ли что он думал. Я ведь всё это только предполагаю.
Я помню, как всё это началось. Мало того, теперь понимаю, что это неизбежно должно было произойти, ведь в любом классе обязательно есть завистливое, мерзкое шакальё, которому слёзы чужие в радость, кому чужая боль — сладкий праздник.
Однажды, я запамятовал уже по какому поводу, нас — всех мальчишек — пригласили в профессорский дом. Ах, какие игрушки там были! Я до сих пор помню всехний щенячий восторг от невиданной никогда огромной железной дороги, радиоуправляемых и электрических автомобилей, работающих экскаваторов и подъёмных кранов, огромных оловянных солдатиков в какой-то необычайной амуниции, а пушки стреляли, а танки и автомобили двигались… Ещё там роскошный был, удивительный просто аквариум, и колли, и кот персидский…
На другой день нас вывели в сквер напротив школы, и Юрик каким-то образом, или же с чьей-то помощью, отбился от класса. Его стали искать и нашли сидящим на другом конце сквера в кустах, с землёю за шиворотом, измазанного какой-то дрянью. Так и пошло. Юрика всё время старались как-то унизить. Но основным развлечением было, тихонько подкравшись, сдёрнуть с него штаны и толкнуть в спину; тогда неловкий и толстый Юрик барахтался с голым задом посреди коридора на потеху многочисленной публике. Ещё надрессировали, что когда подносят кулак к лицу и спрашивают, чем пахнет, то отвечать нужно, что салом, а чтоб побыстрее дрессировался — били. Ещё множество и других имелось придумок, но первые две были основными и пользовались неизменным успехом, а потому и применялись чаще других.
Когда я перешёл в седьмой класс, родители получили квартиру, мы переехали, меня перевели в новую школу, и Юрик на время из моей памяти выпал. Я перешёл на последний курс политехнического, когда какое-то дело привело меня в мой старый район. Я остановился возле молочного магазина, чтоб прикурить, и вдруг из него вышел Юрик — растолстевший ужасно, огромный; он крутил над головой пустую авоську и мурлыкал под нос непонятно что.
— Юрик, привет, — окликнул я.
Он остановился, продолжая крутить авоську, и замолчал, свесив голову набок.
— Юрик, ты меня помнишь? Как дела, как папа, как тётя?
Юрик постучал себя ладошкой по голове, ухмыльнулся и стал по порядку, монотонно отвечать на мои вопросы.
— Не помню. Дела хорошо. Папа работает. Тётя умерла. Послали за молоком. Молока нет. Сказали прийти в три. Сколько времени?
Я хотел посмотреть на часы и непроизвольно сжал левую руку в кулак. Увидев мой жест, Юрик переменился в лице, отступил поспешно назад и с этого, как ему казалось, безопасного расстояния выпалил:
— Пахнет салом! Салом пахнет! Ты знаешь!
Потом ткнул в меня указательным пальцем и прошептал:
— А штаны, пожалуйста, не надо снимать.
Тина
Видели ли вы когда-нибудь, как Тина здоровается? Ах, не видели! Тогда вам непременно нужно это увидеть, непременно.
Комната, где складывают инструкции для берушей, довольно большая. В ней сидит человек двадцать, каждый за своим столиком. У Тины тоже есть такой столик, он стоит у окна, прямо возле входа, но она никогда не сядет за него сразу, а сначала остановится в дверях и надменным, всевидящим взором оглядит помещение — все ли на месте. Затем не спеша, с достоинством высокородной дамы подойдёт к каждому, небрежно, снисходительно даже, протянет крошечную полную ручку и голосом еле слышным, расслабленным, с интонацией высокомерной, даже презрительной несколько… нет, не произносит, выдавливает: «Тина. Здравствуйте».
Да и как ещё можно с вами здороваться и к вам относиться, если вы даже не помните, что ели на завтрак первого мая прошлого года. И вообще, что вы помните?! Пять дней рождений, десять праздников? А дни рождений всех, кто с вами знакомился когда-либо? А все поездки за город, в мелочах и подробностях? А где вы находились… Да что с вами, слабопамятными, бестолку разговаривать.
В столовой у Тины своё персональное место. Другие могут сидеть, где хотят, но она — Тина — должна сидеть только здесь и ни за что не потерпит, чтобы её права ущемлялись; и если кто ненароком займёт её место, мгновенно превращается в фурию. Её полное, надменно-робкое личико багровеет, она вопит что-то нечленораздельное, щёки прыгают, губы дёргаются, руки грозно молотят воздух, даже может ударить.
Здесь к такому поведению не привыкли, поэтому Тина всегда одна-одинёшенька, с ней даже не разговаривают, а вот напугать могут запросто, чтобы хоть как-то отомстить за противный характер. Напугать её очень просто. Достаточно крикнуть «собака», как Тина приходит в ужас, забивается в дальний угол, дрожит там и плачет. А уж вида живой собаки совсем не выносит, и на прогулке её нужно крепко-прекрепко держать за руку, потому что если любую, даже карликовую, собачку случайно увидит — убежит — не догоните.
Зато работает Тина превосходно. Ни у кого нет такого рабочего места! Всё разложено наилучшим, наирациональнейшим образом, в строгом порядке — неукоснительно соблюдаемом. Потому получается всё замечательно, с максимальной скоростью, чисто и аккуратно. Мало того, она ещё успевает в окно поглядывать и всё, что там происходит, запоминать до мельчайших, невероятных подробностей: кто, когда приезжал, что делал, с кем разговаривал, во что был одет… Проверять бесполезно: всё будто вгравировано в память.
Если вы как-нибудь попадёте в комнату, где складывают инструкции для берушей, Тина обязательно поднимется с места, подойдёт, в своей единственной и неповторимой манере протянет вам руку, назовётся и непременно спросит, как зовут вас и когда у вас день рождения. Если вы ей это расскажете, можете быть абсолютно уверены — теперь в этом эгоистичном и беспамятном мире есть кто-то, кто будет вас помнить всегда.