Опубликовано в журнале ©оюз Писателей, номер 13, 2011
Город в разрезе
Ганна Яновська. Волохата книга. — Х.: АТОС, 2008. — 135 с.
Основные мотивы этого сборника стихотворений — город и слово. С первой страницы, с первой строчки — «слово прийде до кого схоче». «Волохата книга» — слово в ней живое, и оно не воробей, — медведь, лохматый, бурый, игривый, не ручной, его только предстоит приручить, а зверь всегда остаётся зверем, и даже умелым дрессировщикам не стоит об этом забывать, чуть расслабишься, и оно поведёт тебя, а не ты его, возьмёт над тобой власть. Слово в стихотворениях Яновской — материально, фразы можно стряхнуть, стереть, как «в╗дбитки теплих пальц╗в», оно оставляет следы, повсюду. Автор, город-ской эльф, поющий метафизику мегаполиса, домб у неё «дихають у свої двори», растут «униз, углиб ╗ вшир», у них есть память широких досок, колонны рассажены как деревья. Слово у Яновской проникает повсеместно: в подземные сады, сны, гадание на кофе; она возводит словом переходы из тёмных келий к людям, «хто в с╗рих костюмах», «хто в б╗лих халатах», связывает разнородные предметы и понятия, её стихотворениям свойственна тканность, которая соединяет в одно целое вещи и понятия, казалось бы несовместимые, придаёт одним свойства других. В итоге нам удаётся увидеть город в разрезе, его внутренности: «ст╗л стоїть на варт╗», нарды, «з погонами п╗джак» в подвальном магазине; ухватить подробности большого города, мелочи, до которых можешь дотянуться рукой: «розглядаєш картинку на пап╗рц╗ в╗д цукерки»; на фоне одуряющей жары — «бетонна с╗нь». Это жанровые картинки современного города, сперва берётся общий план, а затем масштаб увеличивается, стихотворение работает в режиме макросъёмки. Вид изнутри и снаружи, мелькание привычных продавцов, певцов, попрошаек, социальный поток, движение в движении, не уследишь, сиди и «пиши подорожн╗ листи», по старинке, на бумаге, «листоноша пройде за п╗вгодини» вместе с остальными. Стихи всматриваются в лица людей, закодированные, требующие дополнения для расшифровки — слов и движений. И отсюда уже обращаются с вопросами, на которые есть один ответ, его знают все, но задают их вновь и вновь: «хто завелик╗ слова тоб╗ тулить у скромний розум» — тайному смыслу, знакам судьбы, которые для каждого свои. Сюда же вплетаются воспоминания детства, молитва в колодец, запахи хлеба и моря. Яновская пишет свои «Времена года» — в городе. Осенняя тишина, мистика, незаметная привычному взгляду: ворота без стен, мост, не достигающий берегов, и зимний «велетенський їжак», превращающийся в сказку холодного города. На границе города лежит сон, лежит темнота. Плавно, полутонами стихи переходят от мифов к философии мегаполиса, где «думка сходить з маг╗страл╗» и «шлях, який за тебе не обрали».
Ироничен, сентиментален
Эдуард Безродный. Рассказки злобного мальчика: Рассказы и пьесы. — Х.: Харьковский частный музей городской усадьбы, 2009. — 160 с.
В сборнике четыре рассказа и семь пьес. Первый — «Радиоточка». Всем нам, в той или иной степени, свойственна рефлексия, разница только в том, с какого возраста мы начинаем помнить себя. Три года, четыре, пять, семь, восемь, девять, десять — и в каждом отрезке времени мы ставим веху, по которой и узнаём его, и себя в нём. «В три года меня отвели в детский сад», «У своего грузовика я выломал передний мост. Мне тогда было четыре», «Мне было пять. Я сильно ударился головой», «Семь. Мама выходит во двор загнать меня домой». Восемь — время переписки с девочкой из ГДР, девять — музыка, «Я хочу играть, как дядя». Десять — день рождения, поют в микрофон, одиннадцать — начал писать стихи; пятнадцать — имитация голосов, пьеса «Меч Волобуева». И всё время — четыре, пять, семь, десять, одиннадцать — любовь, у неё разные имена: Алина, Наташа, Лиана, Диана, забегая вперёд — Майя; и оглядываясь — просто несексуальные девочки, или девочки, пытавшиеся убить его молотком. Восемнадцать, армия, это о нём написали на стене «здесь живёт наш менестрель»; возвращаясь во времени назад — создающий панно влажным серо-зелёным веществом, добытым из носа, — ему три года, детский сад. Как-то настроившись, что не такой уж рассказчик и злобный, продвигаясь вместе с ним по датам его жизни, пытаешься подладиться под заданный ритм, ожидаешь плавного перехода из одного повествования в другое, перетекания из рассказа в рассказ, сообщающихся сосудов, трансформации, объединения цикла в одно целое, родственное, близкое.
Следующий рассказ — «Вечная юность Максима» — пародия с оглядкой на Оруэлла, Войновича, Сорокина. Сложно определить, откуда ведётся родословная кабана Арыси — со «Скотного двора» или из «Жизни и необычайных приключений солдата Ивана Чонкина». Это пародия прежде всего на эпоху, дурные времена, дурные нравы. Максим Максимович Капланский — герой не просто рассказа, он герой диссертации. Аккуратно, как в тетрадочке в линию, выведен путь к славе: творческие муки, мечта, кризис жанра и предательство во имя успеха, или можно сказать, цена успеха, раскаянье, прощение, дорога к власти и метафизика души, путь к себе и, наконец, перевоплощение.
В рассказе «Самоучитель» по ходу действия герой создаёт довольно странный натюрморт — лавровишневый венок и анальный гель, томики Сафо, Овидия, Платона. Повествование сопровождается сардоническим смехом автора и писком комаров. Комары пищат в подвале — и в подсознании героя. В «Маленьком Косте» — вечная проблема маленького человека. Но на новый лад: почему бы однажды не сказать начальнику, что он… педераст. Начальник не понимает: «вроде хороший, скромный парень, работаешь отлично, не опаздываешь, не прогуливаешь, не пьёшь, и вдруг такое выкинул…» «Я тебя хоть раз чем-то обидел?» — возмущается обидчик-начальник. «Хороший, тихий парень, работаешь отлично», — нормальный вроде разговор, всё дело в кайме, в фоне, в нескольких словах, разросшихся до невообразимых размеров из-за частого повторения, создающего в тексте эффект увеличительного стекла. Начальник борется с недоумением, как может, противостоит ему: «Вот тебе ручка, иди к себе», — будто только сказать мало, надо написать. Вот так, по нарастающей от рассказа к рассказу: улыбка — смешок — сардонический смех — лёгкое бытовое безумие — абсурд.
Однако переходя из рассказов в пьесы, ирония качественно меняется, становится мягкой и сентиментальной. Кому не знакома фамилия Тузенбах? И прочитав название «Три сестры в Москве», читатель невольно напряжётся, увидев среди действующих лиц имя Антона Павловича, — будет, будет высматривать сходства между той, первой пьесой, и этой. Но у Безродного другая задача, он ищет недосказанное Чеховым, убирает опавшие листья из вишнёвого сада, убирает безысходность, отчаянье — сёстры всё-таки поедут в Москву. И Антон Павлович поедет. И его «Шуточка»: «Я вас люблю, Наденька» — перекликнется с «Я люблю Антона Павловича». А ветер и там, и там глотает слова.
«Упадруп, или Обольстительный Зиде» — самоуничтожающаяся пьеса: фарс есть фарс, кровь в нём оказывается кетчупом, а памятники, воздвигнутые самому себе, уменьшаются до размеров нэцке, пафос сдувается, персонажей сносит, будто щелчком с шахматной доски, таинственный убийца, которого никак не могут найти. Его имя знает старик, зачем-то зашедший в комнату, — «вакуум». Это пародия на детективы, вымученную интригу со всемирными заговорами.
Во всех пьесах основным фоном присутствуют лёгкая иллюзорность, фантасмагория, свойственная сюрреализму, смешение снижающе-ироничного тона с возвышенно-сентиментальным в репликах персонажей. И они, как в пьесе «Одуван-дуван-ван», то, натурально, парят в облаках («больно натягивать собственные вены» — стропами парашюта), то приземляются на твёрдую почву («нержавейки и масло в дырку свищет»).
Сентиментальный тон порой делает персонажей несколько плоскими и негнущимися, они повисают в воздухе вместе с репликами. Их сложно воспринимать всерьёз, и остаётся только смеяться над водителем асфальтоукладчика, в чистом поле среди одуванчиков укладывающем асфальт (и недоумевать — асфальт укладывают в последнюю очередь, начинать надо с выборки грунта; впрочем, в сюрреализме возможно всё). То же и с любовной темой, звенящей мечами на мосту Вечности в «Единственной», или кукольно-виниловой в «Good-bye, Elvis», где действие — будто из старых кукольных советских мультфильмов, не знающих плавности. В этой пьесе тоже есть персонаж, Заяц, чья задача — вернуть всех на грешную землю: любовь любовью, а спагетти хочется всегда («ну, вы будете жрать?»).
Эта сбивающая изначально заданный пафос функция не обязательно отдана определённому персонажу, её может выполнять и речевой приём: «возвышенные» реплики, произносимые героями задом наперёд, в «Радиомастере» («тёдйов ман к и от-отч ястеоркто адгок, ямерв тенатсан отч, лирев адгесв я»), или эхо в «Одуван-дуван-ван», где герои заняты поиском абсолюта, бога, кого-то сильного, способного зажечь лампочку в куполе парашюта, окружить теплом, защитить от бури.
Возможно ли совмещать иронию с сентиментальностью? Возможно, прививают же деревья, дело за тем, срастётся или не срастётся, насколько близким оказывается сродство, действенным переход от одного к другому.
Светлана Шевчук родилась в 1967 году в Мелитополе. С 1985-го живёт в Харькове. Окончила Харьковский политехнический институт. Работает в НИОХИМе в лаборатории физико-химических и коррозионных исследований. Биографические книги «Сергей Королёв» (Х., 2009), «Николай Бердяев» (Х., 2010), «Леонардо да Винчи» (Х., 2010). Рассказы публиковались в «їП» № 8 и № 10, журналах «Новая Юность», «Натали», «СТЫХ», «Харьков — что, где, когда», антологии «Ж╗ночий погляд».