Стихи
Опубликовано в журнале ©оюз Писателей, номер 11, 2009
Олег Александрович Петров
родился в 1979 году в г. Мингечаур (Азербайджан). С 1983 года живёт в Харькове. Окончил филологический факультет Харьковского национального университета. Стихи публиковались в «їП» №5 и №7, журналах «Воздух», «Дети Ра», «Харьков — что, где, когда», альманахах «Вавилон» и «Левада», антологии «Освобождённый Улисс», в интернет-журнале TextOnly и на сайте «Полутона».
* * *
Гордые финны и своенравные туареги,челюсти лилий, сомкнувшиеся на Венере,
солнечной радиации милая полная ванна —
утешительница, растасканная на сувениры.
Нипочему не будет больше людей на свете,
охотник увидит дичь и в неё промажет
по никакой причине, и глаголы-связки
хоть и попробуют, но ничего не свяжут.
На самом краю стола — аммиак и тина,
финские сказки парной обрастают щетиной;
будешь об этом думать, и начнётся вьюга
и больше никогда не будешь думать об этом.
О, перебои нашего ритма, пульс — и лимфа
пробивает туннель к почти ненужному звуку,
из-под ног, обезумев, выкатывается площадь,
где лучше сгореть, чем узнать, кто пожал тебе руку.
Тысячи этих жизней, скрываемых, как уродство,
чтобы тебе не пришлось отравлять колодцы,
и если милость, то только такая, и если
сказано, что прольётся, тогда прольётся.
* * *
Фонтанчики в саду, что твоя бессонница,откуда столько слёз? и в траву не верится,
по лунным кратерам пробежала конница,
«ах, если бы только знать!» — ахнуло деревце.
А тот будильник, что стыл под рукой таинственно,
в самое сердце звенит, и´з дому просится,
в самую лютую ночь по верхам безлиственным
с чёрным пропеллером нехорошо так носится.
Кто, гуляя по травке с собачкой ротвейлером,
кто, старушку живую переводя через улицу,
увидит его, вздохнув, как овца над клевером,
тот вовек не умрёт и сирым полюбится.
ПОЛЁТ ПТИЦЫ В ВЕРХНИХ СЛОЯХ ПРОТЕРОЗОЯ
После, когда глазные капли просохнут в глазах умерших,в крестах, опоённых зверем аридных кровей столько бесстрашно,
и небольшая ночь наступит, и всё, что движется либо движет
упрямо, вдоль каскадов, виноградников, и то, что уснёт не раньше,
чем погаснет последняя Андромеда в фальшивом пластиковом вертепе,
то, чьё волшебное лицо узнано тобою столько волшебно,
обернётся на скорости с, рассекая густеющий трепет
собственной глины — в падении и в возвышеньи, —
ты смотришь: какие руки рвут тысячелетнее земное мясо,
в жёстком траффике тянутся друг к другу сверху и снизу?
Она за твоими плечами. Её капитан разрывает все зримые связи,
чтобы очнуться в комнате, без огня, в жгучей белковой слизи.
Ты смотришь, как таксисты, которых не надо помнить,
прижимают свинцовые руки к талым кирпичным стенам,
откуда ударной волною дрожь прошивает их, словно
консервную банку. Ты замечаешь великолепное
струение глянца вдоль светлых дельфийских окраин,
где ничего, кроме девочки в слепом пятне безразличья,
не умеет забыться. Но рядом — чистый дух, который отравлен,
но к оглушённым губам её вдох прибивает, как пограничный
столб. Но и там, в глубине, где солнце твёрже металла и неподвижно,
кость к кости, время прирастает к времени. Обмирая от страха,
гадай: ты над нею стоишь или, Господи, под ней? И вот, всё ближе
райских садов двусмертных, пронзивши пластины праха,
наконец, изо всех отверстий, колодцев, из миллионов земных пробоин,
взрывая асфальт, как молочную плёнку, искорёжив автомобили,
крик её тебя достигает, как известье о том, что такое
любовь: что тебя не навеки в ней схоронили.
* * *
С того света ключи и замочекоболгали открытую дверь:
у окна притаился налётчик,
под окном обернулся зверь.
Сей живущий не знает, как мало
ему нужно, чтоб жить и дышать:
вон, к нему с ледяного вокзала
бедный ангел спешит опоздать.
Недотрогою дверь обернётся,
будет хлопать всю ночь напролёт,
как косые глаза инородца,
и к заутрене гостя прольёт.
Бросит лётчик дурную работу
в неземные края улетать,
от заката и до восхода,
ничего нельзя объяснять.
А когда он вернётся из комы
и забьётся, как бешеный пульс,
в зверовидном дверном проёме,
я без страха к нему наклонюсь
поглядеть, как жестоко и смело,
потерявши печать и упор,
нежность, сбитая днесь с прицела,
бьёт ключом из расширенных пор.
* * *
Сквозь лоб мышиный начиналось время,и да и нет, одна в своей груди
выводит косточку и продлевает тело
до ядовитых льдин, усеянных людьми.
Минуя кожи шёлк, о, брат и о, сестра,
расширена приливом, плоть восходит,
на страже, вкруг костра, рыбак и рыба бродят
от своего лица.
Зачем даны и руки и крыла,
упругий стан прямоходящий,
куда он движется, пока не призвала
к священной жертве и живородящей?
А та лежит безмирна и пуста,
своих скорлуп не наблюдая,
на ней Атлантики пески, о нет, снега,
о да, в слепящий мозг плывут родного края,
где волн её никто не сосчитать.
И капитан полярного медведя
хотя не верует, но достаёт из меди
прозрачный крест и прядь своих волос.
* * *
Дальше последует то, чегоя повторять не хочу, —
мёртвое зарево, рождество
в душной бронхитной спальне.
Вот он сквозь свет прижигает лоб,
входит ножом в уста —
и позабыла дыханье, чтоб
выговорить: рассыпься…
Дальше последует плен, война,
красный кишлак в снегу,
зыркнет Парис в колесе окна
с псиной осанкой страха:
«Это, сестрица, звезда светла,
это она бедна;
я проведу тебя до угла,
дальше — иди свободно».1
1 Как известно, у Леды в гнезде было два яйца: одно от Зевса, другое — от простого воробья. Тут нечему удивляться. Или, по-вашему, Леда не могла изменить Зевсу с простым воробьём? По-моему, не только могла, но и, в самом деле, была обязана.
* * *
За Веной Рим встаёт из горчервонных, выжатых на струны,
как лунный сок вплетён в узор
с когтей пылающей трибуны.
К нему поднимется змея,
с пробитым камнем в мёртвой зале
он будет спать, и корабля
увидит влажные скрижали.
Что здесь хранилось от земли,
меж нами роздано, густою
лепниной талых птиц легли
миры просевшие по двое.
И вот откуда пролился
в рогатом Риме свет зелёный,
вдоль рваных глаз его скользя,
когда по площади сожжённой
в кулон, как в южный монастырь,
шло с выселок твоё зимовье,
и там двупалый след простыл,
и голова маячит вдовья.
Случайно на твоём окне
отыскан корень к этой розе,
и так уже глядишь во мне,
как будто вдаль везут полозья
не кость, продавленную в ночь,
где рыбный лом безвестно длится,
а целый город дымных рощ,
восставший под холодной спицей.
* * *
Что прекрасней людей нам искать на земле?Где искать их придётся и с целью какой?
Может, здесь они прячутся с целью святой?
Может, нет их на этой прекрасной земле?
Здесь их нет, и не надо их здесь, и кому
Пригодиться они бы могли на земле?
На тем более этой прекрасной земле —
Где их более нет — никому, никому!
Может, там они прячутся в целях святых?
В мировом океане плывут косяком,
По небесной поляне бегут босиком,
Чтобы спрятаться там, не скрывая святых
Своих целей. Да что там скрывать, наконец!
Ведь их нету и там. Там одна пустота,
Здесь другая, и нет ни людей, ни черта,
И похоже, что это конец, наконец.
Или нет, я, похоже, в начале начал,
Где прекрасней людей ни черта не встречал,
Доходя до предела вот этой земли,
Населённой во сне или въяве людьми.
2003
* * *
Я не знаю, что такое:То ли буря мглою небо,
То ли сердце встрепенулось,
Точно в юности младой.
Всё вокруг переменилось,
Озарённое волшебно
Кем-то в сумерках стоящим,
Как причина бытия.
Я гляжу — глазам не верю:
Где же чёткая картинка?
Где привычных очертаний
И явлений стройный хор?
Или я чего не понял?
Акциденцию какую?
Или гриб такой попался?
Или ценностям каюк?
Вот на площади серьёзной
Ленин глухо каркнет в полночь,
И восстанут антрациты
В полный рост из-под земли.
Вот по улицам в гражданском
Ходят звери табунами,
Вспоминая род занятий
С околдованного сна.
Вот герой, спаситель мира,
С субмариною в кармане,
Типа девочку живую
Из огня извлёк шутя.
Но ему не выйдет счастья:
Эта девка подкидная,
И уже могилу роют
Вездесущие враги.
Только в мире и остался —
Чей-то в сумерках стоящий
Чудный голос, как причина
Неземного бытия.
И средь шума городского,
И в чащобе окаянной,
И в чреде унылых будней
Он со мною говорит:
«Посмотри, что я придумал.
Вишь, диковина какая.
Эта штука — в высшем смысле
Обещает быть твоей.
Всё останется с тобою,
Кем бы ты не обернулся:
Птицей-соколом воздушным
Или чёрною звездой.
Посмотри: каким-то чудом
Я даю тебе вот это,
В смысле удостоверенье
Грозной личности моей.
Ты храни его — зеницу
Моего большого ока —
Как залог грядущей жизни,
Вроде чистый феномен».
Видно, так оно и будет:
Небывалое начало —
Этот дар чистосердечный
Вопреки небытию,
Или, чуть ли не в угаре,
Выросши из ниоткуда,
Голубой косынкой машет
С подозрительных высот.
2004
* * *
Уж август наступает незаметно,Шурша своей нетронутой листвой;
Готовятся к отлёту эти птицы,
Подозревая, что уже пора
Подумать о грядущем; незаметно
В глазах прохожих выступают слёзы,
Но это лишь намёк и предвозвестье
Того, что будет; незаметно дети
Куда-то исчезают — это символ
Того, что вскоре прозвенит звонок.
Они глагол времён не замечают,
Но линией двойною подчеркнут.
Сограждане себе готовят сани
И в них садятся, ко всему готовы,
Не столько по привычке, сколько в знак
Преемственности или амнезии.
О, посмотри, как это незаметно!
Ты ничего заметить не успеешь,
А всё уже случится, и не раз,
И, может быть, с тобой уже случилось.
Увы, всё это слишком незаметно,
К тому же невооружённым глазом,
К тому же погрузившимся в портвейн,
Который убывает так неспешно,
Что кажется, убыть ему нельзя.
О, посмотри!.. Иллюзия, конечно…
2003
СОЛДАТСКИЙ БЛЮЗ
По вечерам, вступая сам с собойВ неуставные отношенья,
Я слышу музыку, дающую отбой
Без сожаленья.
Я вижу мир как Божий вертоград,
И моего унынья не тревожит,
Что, разбирая этот автомат,
Я соберу его, быть может.
Ведь может быть и нет. Я только часть
Той силы, что уже стреляла
И промахнулась, а могла попасть
Во всё, во что бы то ни стало.
Всем дулом я гляжу тебе в глаза —
Всего и мысли,
Чтоб навернулась на тебя слеза,
И блюз, покуда мы с ней
Не распрощались. Я стреляю на бегу,
Никто природе,
И ненависть к условному врагу
С последним выстрелом уходит.
2004