Стихи
Опубликовано в журнале ©оюз Писателей, номер 11, 2009
Ираида Романовна Воробьёва
родилась в 1972 году в посёлке Магдалиновка Харьковской области; живёт там же. Училась в Российском государственном гуманитарном университете. Публиковалась в альманахе «Алконостъ».
БАЛЛАДА О ЗАБЫТОМ БРЭНДЕ
где-то в старом раю равнодушных красотрастеряв свой вещдок обеспамятев от
безымянных озёр и бессмысленных рек
свой затейливый брэнд забывал имярек
прижимая к зубам то ли пух то ли клок с
облаков умирающих розовый флокс
невозможную вещь из последнего сна
он стоял как бы в комнате вроде окна
и смотрел сквозь глаза на текущий закат
где красивые розы сквозь сердце сквозят
а тряпичное небо над башнями гор
разевает свой пламенный триколор
— Было ль небо ошибкой над этой страной? —
(скажем кстати о бусинках и пузырьках
что висели на водорослях и плавниках
в ограниченном воздухе птичьим пером
и светились уже неземным серебром
и уже неживым закругленьем клубясь
вроде рыбьих и несостоявшихся глаз
на закате плывут пузырьки мимо нас
бледно-матовой завязью нежно роясь
на губах и ресницах почувствуешь гной)
— Было ль небо ошибкой над этой страной? —
(также скажем о трещинах в мутной воде
их болтливые руки их сплетни везде
как зелёные волосы спящей звезды
полосатые пенки в застенках воды
где в конвульсиях море рождает прибой
эпилептика с треснувшею негубой
где безумное небо рождает закат
было место для трещины там говорят
говорят проплыла в плавниках и лучах
и расплавилась прямо на спящих очах
очевидцев с тех пор так и нет ни одной)
— Было ль небо ошибкой над этой страной? —
(было дело врашиловские старички
на носу поправляли штрафные очки
благодушно зевая глотали луну
и с причала плевали в тугую волну
и волна как струна от гавайских гитар
рокотала им славу семейством гагар
и анчар как отец посажённый тогда
укрывал своей сенью людей и года
и свобода закрыла свой пламенный глаз
пузырьком по воде запылила крутясь
как невидный невинный плевочек шальной)
— Было ль небо ошибкой над этой страной? —
вне себя вне меня словно слизь из-под век
бормотал имярек забывал имярек
и вина громыхала и пела стена
и как церковь вставала над ним тишина
о семи головах в золотых куполах
и хвостами запутавшись в колоколах
под безмолвные вопли метались в ночи
эти рыбы-рабы и лещи-палачи
как из треснувших губ полились пузырьки
словно слёзы из Очища из-под реки
и очнулся дурак под кремлёвской стеной
— Было ль небо ошибкой над этой страной? —
(о воде что стоит и воде что течёт
её меленький дождик как нянька сечёт
эти взбрызги и взвизги и после молчок
вот и вот тебе масенький серый волчок
и схватил за бочок
и унёс во лесок
ах зачем ах зачем ты заснул дурачок
а проснулся вода ни стоит ни течёт
а глядит на тебя как старик-звездочёт
ей не нужен почёт а подай ей расчёт
расфасованы чайки на нечет и чёт
и кричит под волной петушок заводной)
— Было ль небо ошибкой над этой страной? —
(говорят здесь когда-то расквасил свой клюв
о реалити-шоу чудак-стеклодув
он в бутылке сидел и на воду глядел
и ни с кем ни о ком говорить не хотел
ни с братвою-плотвой
ни с селёдкой кривой
и с презреньем глядел на ершистый конвой
и акульим начальничкам не по зубам
мимо бама проплыл он в страну далай-лам
мимо цыкало время чугунной стрелой
и реалити-шоу густой похвалой
осыпало свой бронзовый брэнд под луной)
— Было ль небо ошибкой над этой страной? —
(по поверхности смерти бежал водомер
и забитое в воду безмерностью мер
на него посмотрело в тот миг как один
и свинцовый под воду ушёл цеппелин
субмарины взлетели одна за одной)
— Было ль небо ошибкой над этой страной? —
в белой комнате в роли пролома в стене
коренной имярек окончательно не-
опознанный как запылившийся труп
из-за черепа вынул последний шуруп
и в бутылке где прежде держали цемент
объяснительный некий нашёл документ
подтверждающий всех отменяющий брэнд
ветер вырвет записку и в даль унесёт
и на запад-закат пароходик уйдёт
и усталых людей от людей увезёт
5.08.05
БАЛЛАДА О ДАЛЁКОМ ПРЕДКЕ
Это родство — сиротство.
возможно, 1989 г.
Кто-то из моих предков был сиротой
И жил в одиноком доме, блистающем нищетой.
Порой к нему заходила собака по кличке Друг
И деликатно ему подвывала на белый круг.
Мебель из ящиков. Худое подобье матраса.
Ветка морщин на противустоящей стене.
«Ибо не знаешь ни места, ни вида, тем более, часа…»
Ибо заблудшие ходики умерли в тишине.
Глянь, как топорщатся умные узкие усики —
Словно антеннки — в будущее, ко мне,
Полные тёмной, молчащей, таинственной музыки,
Да радиовышка военной звездой в заокне.
Мой предок лежит на постели. В окне — полнолуние.
Луна, как медуза, сквозь пыльные волны скользит.
Друг всё не идёт. И вот тут наступает Безумие.
И в это безумье мой предок со мной говорит.
Как он одинок в темноте заквадраченной комнаты.
В проломе окна затонул безвоздушной душой
Титаник тоски. Киноплёнка вернулась пешком на Ты
И встала у двери с распластанной буквы большой.
А звёзды в окне копошились, как самые малые,
Забытые миром в глубоком, презрительном сне,
И — одновременно — глаза распахнули мы шалые
И сквозь мелководье вдруг видим друг друга на дне.
Ну как тебе я? Сирота сироте глаз не выклюнет.
Подкидыш подкидыша метит зеркальной слюной.
Что вынется — сбудется. Снова поносит и выкинет
Брюхатая Жизнь в одиночную ночь под луной.
Мы будем лежать на постелях по разные стороны —
Неважно чего — и, как в зеркало, в небо глядеть,
Где точечки звёзд, словно свечки, легли коридорами:
Я вижу: ты видишь: мы видим — так где она, смерть?
Тепло от родства. И такое вдруг неодиночество
На душу повеет из Богом забытой любви,
Что хочется жить. А вот плакать ни капли не хочется.
И предков баюкать в кривой и красивой крови.
17—31.08.05
ТРИ СНА
Вступление
У околицы столицыПравоверной Иудеи
Тьму смакует смоковница.
Спят усталые евреи.
Снов смыкаются оковы
И шевелится в тумане:
Пётр… Иаков… Где вы… Что вы…
Где ты… Как ты… Иоанне…
Ни Петра, ни Иоанна —
Обыщи весь Гефсиман.
Только птица долго-странно
Выпевает сон-обман.
Спят!.. Мольбы иссякли всуе:
Спят молитвы, сняв посты,
Листья шепчут, плещут струи —
Про цветы и поцелуи,
Про свиданья и цветы —
Там, за гранью птичьих песен,
В запредельной Тишине,
Дам тебе Я сотни весен,
Миллион цветущих весен —
Только помни обо Мне…
Как печальная струна,
Дребезжи в ночи цикада,
Повторяя имена,
Объясняя, что не надо
Спать…
спать…
спать…
Но не ревнуя,
Охватив траву земную,
Одесную и ошую
Расплескав свой сонный стан:
Что цикада — что цикута —
Вещий сон тебя опутал:
Спи до яростного чуда,
Пётр. Иаков. Иоанн.
Сон первый. Пётр
Мальчик! Отец вернулся!Беги на берег. Закат — над морем.
На тёплый вечер его ладоней.
На лёгкий шорох его улыбки.
Пусть рыба в лодке боками блещет
И вся трепещет в крови заката,
Скудея жизнью (не сознавая).
Быстрее брата спеши на берег
(Быстрее смерти увидишь Бога),
Отца встречая.
Горит полнеба —
И не сгорает. Отец смеётся.
Он — добр и звонок.
Он — сам ребёнок.
Беги быстрее!
И, запыхавшись,
Седлай его молодые плечи,
Что пахнут солью и рыбьей смертью
И тёплым вечером…
Вон — мать с крылечка
Рукою машет, зовёт на ужин.
Брат рядом скачет.
(Как много крови
В окрестном небе!)
Легко и гордо,
С высотных плеч озирая землю,
Глядишь на море,
Глядишь на берег,
Глядишь на брата…
Но — что там в небе?
Как будто Голос…
Неужто — голос?
Нет.
Показалось.
Сон второй. Иаков
Гусли арфы флейты скрипкишум листвы под гибким ветром
звёзды ангелы метели
шорохи шаги кентавры
птицы ливни ураганы
танцовщицы скоморохи
мусульманские пророки
беспорочные монахи
ныне злые каннибалы
аполлоны дионисы
собирались обретали
бубны дудки и жалейки
выше выше выше выше
в ветер ветер ветер ветер
выше ветра пели звёзды
ниже звёзд ревели вихри
и раскалывали грозы
раскалённые литавры
грозно молнии сверкали
ниже! — вниз! — клинок разящий
выше! — лица ослеплённых
Гусли арфы флейты скрипки
соловьи в извивах зова
глухари в глухих дубровах
тихое броженье в кронах
гул стрекоз над камышами
переклик купальщиц юных
замирающая песня
девушки с ума идущей
по тропинке тихой лунной
вниз к судьбе её зовущей
ниже ближе ниже слаще
гуще глуше пуще тише
ветер ветер ветер ветер
боги с лицами животных
отчего на троне мира
наш Отец в звериной маске
усмехнулся растворился
Гусли арфы флейты скрипки
волн ленивое скольженье
колыбели ходунами
тише мыши наши души
чей-то Голос издалёка
Он зовёт —
и я не слышу
Сон третий. Иоанн
Я был песчинкой в вихре бытия…В скопленьях звёзд и в завихреньях пыли
На бледной улочке рабочего квартала,
Сухим листком, куском
Увядшего листка
В бескрайнем, бесконечном листопаде,
Бродяжкой-атомом, толкаемым туда-
сюда, несомым и безвольным, невесомым,
Не тяготящимся собой и равнодушным
К своей судьбе и к вечности вселенской.
По сути говоря, я был ничем,
Но, как какой-нибудь пошляк-сперматозоид,
Мог оказаться всем в единый миг.
Хоть — не желал. И не хотел желать.
И — не умел хотеть.
Но всё же чем-то
Я видел, слышал, помнил, осязал,
И значит — был…
И тут же — мимо, мимо…
Холодный, скользкий космос. Пустота.
Я плаваю в аквариуме звёздном.
Меня несёт течением к Тебе…
Там, вдалеке — рождение Сверхновой,
И завихреньем радостным огня
Я увлечён навстречу яркой смерти…
Нет, я лишь блеск плевка на мостовой:
Из узкого чахоточного горла
Я вылетел и сразу угодил
Под пыльное разбитое копыто
Осла горшечника…
Нет, атомом пыльцы
На крылышке капустницы мгновенно
Проскальзываю вверх…
О, как прекрасно солнце!
Пылинкою вальсирую в луче
Погожим утром в небогатом доме,
И маленькая девочка кричит:
«Я вижу, вижу! Вон — летает воздух!»
И кто меня посмеет отозвать
Из этого сияющего чуда…
Но — вырван вновь…
И вот в потоке крови
Я вытек наземь из смертельной раны.
Меня уже толкают, я спешу.
И лишь на миг дано мне обернуться.
Узрев Тебя, я вспоминаю всё.
И вновь меня уносит неизвестность.
1998—10.03.2005
ТРОЛЛЕЙБУС
Разговор ни о чём пробегает ознобомпо троллейбусу. Парочка крашеных зайцев,
зажимая в ушах изумрудные кольца,
скачут дробным аллюром. На каждом ухабе
вырастают их уши на тысячу метров
и, проникнув в чертог идеального мира,
где стоит одиноко, как пьяный привратник,
Мировая сосна с червячком под корою,
возвращаются уши, шурша и бичуя.
Скоро съест червячок размалёванных зайцев,
изумрудные кольца источит, проказник,
на ухабах истреплется нить разговора
и под тяжестью снов пассажиры зачахнут.
Засучив рукава, паучок контролёром
трижды бросит на транспорт пурпурные сети
на закате с посаженным криво свеченьем —
и забьётся морзянка по линии пульса.
Завихрится морзянка, как новое сердце,
в бесприютном троллейбусе трепетных взглядов,
хитроумных сетей, содрогнувшихся ушек,
задрожавших колец, изменивших маршрутов,
бус и троллей, упорно бегущих в колёсах —
вне паучьих сетей, вне лазеек — как время
приближенья к далёкой на вид остановке,
где стоит в вышине одинокое Древо.
Там засыпано снегом и нету тропинок,
ни кошачьих петитов, ни заячьих правок,
маргинальных ворон единичные хлопья
выметает суровый серебряный ветер
и продрог червячок под зеркальной корою.
Скоро зайчик придёт в оцинкованной шубке,
словно лезвия, чиркнут резцы, обнажаясь,
и раскроется в ночь безразмерный троллейбус,
в нём рассыплются бусы и тролли очнутся,
и багровое сердце во тьме над холмами
в паутине лучей равнодушно забьётся.
Словно вновь ты стоишь у разрушенной двери,
где написано «выход», и это — неверно.
24.08.97—30.03.05
ЭМИГРАЦИЯ
Пока корабль отпарывал от пирсаТяжёлый бок, ложася на волну,
Им всё казалось: позабыли фирса,
Собаку, птицу, девочку, луну.
«Куда плывём?» или «Кого хороним?»
Им слышалось, плескалось в темноте —
То тот, а то иной звучал топоним
Синонимом то звёздам, то везде.
То раздавалось имя, то неимя
Над жадно колыхавшейся волной,
И все, кого вы верили своими,
Как призраки, белели за спиной:
Старик и девочка, крылатая собака,
Большая бородатая луна
Вставала, тихо выступив из мрака,
И, вглядываясь, изливалась на.
Старик молчал, а девочка смотрела,
Собака выла, ветер уносил
Зачёркнутые души прочь от тела,
Смеялось море и корабль плыл.
16.12.05