Эссе, стихи
Опубликовано в журнале ©оюз Писателей, номер 10, 2008
Юрий Цаплин
родился в 1972 году. Окончил Харьковский авиационный институт. Автор книги « Маленький счастливый вечер» (1997). Стихи и проза публиковались в «©П» №1 и №3, журналах «Новый мир», «Арион», «Воздух», «Наш», «Черновик», «Зарубежные записки», «Полдень, XXI век» и др., альманахах «Вавилон», «Окрестности», «Новая кожа», «Временник Новой Камеры хранения», «Паноптикум», «Двуречье», антологиях «Освобождённый Улисс», «Очень короткие тексты», «Время “Ч”», «Готел╗ Харкова», в Интернете: TextOnly, Vernitskii Literature, «Полутона», «Современная русская литература с В. Курицыным» и проч. Живёт в Харькове.
ГРУППОВОЙ ПОРТРЕТ НА ФОНЕ ГАЗОВОГО ПЕРЕМИРИЯ
В мусорном баке — четыре пары одинаковых, «допотопных» красных женских сапог. Или, во дни сомнений, сапогов. Апдейт снегурочек.
Зима — двужильный сезон, чьи силы не просто разумно распределены, но умножены на два, или наоборот — сезон-бедняжка, единственный разъят календарём на две части. Выдуманный зазор, куда падает выдуманный год, битком набитый всамделишными днями, — и все эти зимы-дни сделаны из «мы», какими «мы» могли бы и должны бы быть: кристаллической, но подвижной и переменчивой влаги, жить ей в нынешнем агрегатном состоянии от часу до полутора месяцев. Ну трёх. Такие и есть, и никому этого не должны, просто — общая температура по палате, градусы зимнего оппортунизма.
Соблазнительны и вряд ли отменимы в нашем — по крайней мере, до тех пор пока он наш — климатическом поясе аналогии с нашей же умеренно континентальной жизнью, в начале которой младенчество, а в конце дряхлость, два к одному, или один к двум, кому как повезёт, и там, и сям — извинительные лепетанье и кутанье. Истаивающему человеку сквозь зиму сложно прожить, запросто и немудрено остаться, это энергетическая простота. Хотя, может, и мудрено, что мы ещё-пока понимаем?
Дым крематория зимой не поднимается, а к вящей достоверности расплывается по приснеженной пересечённой окрестности, свешивается в низинку, всю в густых пятнах омелы, не видимый, но обоняемый неотвязно.
30 марта 8*-го, когда мама рожала мою сестру, снегу было вот по самый живот, а если вру, то столько, что скорая не смогла подъехать к дому и пришлось выбираться к ней по распушистым сугробам, наискось через щетинистые дорожные торосы, и это тоже зима.
Зимой следы сохраняют всё, — отсюда, наверное, и надежда на бога, но за богом ходили на юг, а не на север, где тоже петроглифы в вечной мерзлоте.
Прыгали с заборов, скрутившись бомбочкой, держась столбиком, изгибаясь буквой, разбрасываясь крестом. Маски счастливых лиц с проталинами у ноздрей, губ и даже, кажется, у ресниц.
Зимние — не знамо, затратные неэкологично или, наоборот, ресурсосберегающие: греющие взаймы у тлена, на расстоянии и без — любови, в одном синонимическом ряду с острыми респираторными заболеваниями. Разрешающие отоспаться, остаться, приотстать, и даже, не вставая с кровати, вернуться: прочесть навылет книжку-другую, продышать наследный шарф, посмотреть пару-тройку счастливых фильмов для среднего школьного возраста.
Вчера на катке понравился дядечка лет шестидесяти, — в костюме и винтажных, образцового состояния, конёчках: глядя на его уверенное ни-лишнего-движеньица-катание, я пытался хоть чему-то научиться. Время от времени дядечка брал за талию то одну, то другую начинающую даму (этому я учиться не пытался) и проделывал с нею показательный круг: пусть даже эта педагогика была не кристально платонической, уверенность в том, что хорошие манеры победят энтропию, она вселяла. Или надежду, разницы нет: чему ни выучись, толстомясая уверенность в завтрашнем дне — это всего тоненькая надежда, что и в послезавтрашнем как-то, может быть, что-то ещё-уже будет отдалённо перемигиваться с тем, что позавчера казалось тебе возможным и правильным.
С катка домой, из полпервого — в пять минут второго, ехали на такси. Рассказывая о семнадцатилетней шустрой «Волге», нахальных полупрофессионалах, преимуществах ночного извоза, необходимости общаться с клиентами на их языке (мы помалкивали), снова-таки уверенности и неуверенности, поездках к соседу на дачу, ста гривнях мелочью в бутылке, семидневной отсидке за контрабанду чужих товаров, таксист не закрывал рта ни на секунду, и продолжал излагать последнюю из историй уже у подъезда, уже получив деньги, уже с приоткрытыми нашими дверьми. Так и надо, — иначе о том, что ты субъект, а не функция, поди до таких достучись.
Исчёрканный лёд, — а в лесу вполне соборные горожане жарят шашлыки, дым вздымается не очень, из завидного запаха траурный обертон уже не вычитаем, но в этой невычитаемости нет ни на букву содрогания, а в лыжном костюме даже и не зябко. Возле серого камня на братской могиле времён Отечественной, а для кого и Второй мировой, стоят свежие бумажные венки, перетренькиваются детские мобильники, из угадываемых клумб торчат тоже что-то произносящие на ветру коробочки с цветными семенами, кивая на юго-восток, где буддизм.
Зима. На подоконнике сантиметров двадцать, так что, сидя за столом, вижу в белом окне только белый снег и белое небо. Если правильно спрятать высотное здание за рамой. Снег слоист, как платонова идея пирожного наполеон (хотел написать рентгенограмма, но там быть наполеону однородной мутной кашей: не всякое сильное зрение всяко сильнее). Впрочем, плоха та правда искусства, которая заставляет горбиться. Правда жизни — пирамидоновые тополя, стремительный кран, расклеечные щиты, кирпичный и голубой, высшая обувная фабрика — сегодня контрастней и разнообразней.
* * *
год ещё не закончилсяно уже начался
это хорошее время
где-то с мая по август
тут тебе детство, отпуск
выходные в лесу
у реки
за белым наливом
два-три юбилея и просто
свадебки птиц
и других уматных животных
покосы, жнивьё
осенью мы, как пушкин
несколько не в себе
но по привычке браним
краткость жизни и неуспеваемость
хлопая ухоглазами
улетая в прозрачную тьму
ТАНЕЦ ДЛЯ БЫВШЕЙ СЕЛЬСКОХОЗЯЙСТВЕННОЙ ВЫСТАВКИ1
Там, где Ленин на пригоркебыл и нет теперь,
Саша с Мишей мочат корки,
Саша в этом деле первый.
Мелкий Миша отстаёт,
в травку семечки плюёт.
Там, где Ленина не стало,
в прочем те же все места.
Раз Володю укатало,
вместо Миша встал —
тварь от твари, царь горы,
продолжение игры.
Повторяется природа,
человек за ней
разбивать из огорода
вкусный сад камней:
Миша ляжет, Саша йок —
превратится в уголёк.
Спи спокойно, ленин Миша,
Саша тоже спи.
Жизнь пройдёт, растают крыши
города в лесостепи.
Поднимайся выше, выше
и терпи, терпи.
* * *
у владелицы парикмахерскойтысяча бесплатных дрэдов на голове
ну, может быть, двести-триста
не облагаемых налогом
посетитель, в чёрной накидке и с бумажным скотчем на шее
похож на пастора средних лет
который с каждым движением ножниц старшего мастера
выглядит всё свежее и всё смущённей
я обратила внимание на ваши руки
говорит хозяйка пастор молчит красивые
у нас изумительная маникюрша
приходите на неё посмотреть
хорошо, только сделайте телевизор потише
почему двенадцать, раньше стоило десять
ещё раньше восемь, а ещё раньше
мне как раз было восемь лет
я стригся где все
на втором этаже в «океане»
редкое слово клиент не имело неприятного привкуса
в нашей мелкокультурной, но обширной среде
хозяйка (вместо дрэдов — косички)
ходила в кружок рисования
и лепки из пластилина и «пластики»
последнюю можно было запекать
(или остужать?) за кухней у боевого товарища
открывался стратегический вид на мусорку
в просвете между домами пестрел сорняком котлован
вскоре там построили коммунизм
1
Посёлок Жуковского — Померки.