Перевод с украинского Владимира Яськова
Опубликовано в журнале ©оюз Писателей, номер 9, 2007
Перевод Владимир Яськов
Евген Маланюк
родился в 1897 году в Архангороде на Херсонщине (ныне село Новоархангельск
Кировоградской области). Закончил Елизаветградское реальное училище, поступил в
Петербургский политехнический институт. С началом Первой мировой войны стал
слушателем Военной школы в Киеве. По окончании школы был направлен на
Юго-Западный фронт в чине поручика; командовал сотней 2-го Туркестанского
стрелкового полка. После Октябрьской революции работал в Генеральном штабе
Украины, состоял адъютантом генерала Василя Тютюнника — командующего
Надднепрянской Армией УНР. В 1920 году эмигрировал, попал в лагерь для
перемещённых лиц неподалёку от польского города Кaлиш. С несколькими друзьями
(Ю. Дараган, М. Чирский, М. Грива и др.) издавал журнал
«Веселка», в котором опубликовал свои первые стихи. В 1923 году совместно с
М. Селегием и М. Осыкой выпустил в свет небольшой поэтический сборник
«Озимь». Позднее перебрался в Чехословакию, закончил гидротехническое отделение
Украинской хозяйственной академии в г. Подебрады; затем переехал в Варшаву, где
работал инженером. В 1949 году переехал в США, работал в инженерном бюро. Автор
поэтических сборников «Стилет и стилос» (1925), «Гербарий» (1926), «Земля и
железо» (1930), «Земная Мадонна» (1934), «Перстень Поликрата» (1939),
«Избранные стихи» (1943), «Власть» (1951), «Стихи» (1959), «Август» (1964),
«Перстень и посох» (опубл. 1972). Умер в 1968 году в Нью-Йорке.
Евген Плужник
родился в 1898 году в слободе Кантемировка Богучарского уезда Воронежской
губернии. Учился в Воронежской гимназии, затем в Ростове, в Киевском
зоотехническом институте, с 1921 года — в Киевском музыкально-драматическом
институте им. М. Лысенко. Некоторое время работал учителем на
Полтавщине. Входил в литературные объединения АСПИС (1923—1924), «Ланка»,
«МАРС». Публиковался в журналах «Глобус», «Нова Громада», «Червоний Шлях»,
«Життя й Революцiя». Автор поэтических сборников «Дни» (1926), «Ранняя осень»
(1927), «Равновесие» (1933, опубл. в Аугсбурге в 1948, в Украине — в 1966
году), романа «Недуг» (1928), пьес «Профессор Сухораб» (1929), «Во дворе на
предместье» (1929), «Болото», пьесы в стихах «Заговор в Киеве». Совместно с
В. Пидмогильным составил словарь «Фразеология делового языка» (1926).
Вместе с В. Атаманюком и Ф. Якубовским работал над «Антологией
украинской поэзии» (1930—1932), переводил произведения Н. Гоголя,
А. Чехова, М. Шолохова и др. В декабре 1934 года арестован НКВД.
Обвинён в принадлежности к националистической террористической организации. В марте
1935 года выездной Военной коллегией Верховного суда СССР — вместе с
Г. Эпиком, М. Кулишом, В. Пидмогильным, О. Ковинькой и др.
— приговорён к расстрелу (впоследствии заменённому долгосрочным лагерным
заключением). Умер на Соловках. Реабилитирован в августе 1956 года.
Богдан-Игорь Антонич
родился в 1909 году в селе Горлицы на Лемковщине в Карпатах (тогда — территория
Польши). В 1914 году переехал с родителями в Вену, в 1919 году — в
Чехословакию, с 1928 года жил во Львове. Учился во Львовском университете на
философском факультете. Автор поэтических сборников «Приветствие жизни» (1931),
«Три перстня» (1934), «Книга Льва» (1936), «Зелёное евангелие» (опубл. 1938),
«Ротации» (опубл. 1938). Умер в 1937 году от воспаления лёгких.
Владимир Георгиевич Яськов
родился в 1957 году в с. Гумённом Винницкой области. Окончил химический
факультет Харьковского государственного университета им. М. Горького.
Публиковался в «Антологии современной русской поэзии Украины», антологиях
«Киевская Русь» (Мюнхен), «Освобождённый Улисс», журналах «Харьков — что, где,
когда», «Волга», «22», «їП» (№№1, 2, 4, 6),
в Интернете: «Век перевода» и др. Живёт в Харькове. Работает в издательстве
«Фолио».
в переводах Владимира Яськова
Евген Маланюк
П╡Д ЧУЖИМ НЕБОМ. 2
Десь сiре поле в чорних круках,
Що пророкують: кари, кар!
А я тут, на чужинних бруках,
Чужий — несу чужий тягар.
А я на полум’ї розлуки
Назавше спалюю роки,
╡ сниться степ Твiй, сняться луки
╡ на узгiр’ях — вiтряки.
Там свист херсонського простору!
Там вiтер з кришталевих хвиль!
А тут — в вiкнi опустиш штору —
╡ п’єш самотнiй, смертний бiль.
[1924]
ПОД ЧУЖИМ НЕБОМ. 21
Мне ветер с родины доносит
пророческий вороний грай:
на злой чужбине, как Иосиф,
живи, скитайся, умирай.
Усну — протягиваю руки
туда, где отчий дом стоит.
Проснусь — и в пламени разлуки
опять сжигаю дни свои.
Там свист херсонского простора!
Там каждый божий день пригож…
А тут — в окне поднимешь штору —
И воздух, как отраву, пьёшь.
[1924]
АНГЕЛ СМЕРТИ II
╡ коридором — лiтака кадлуб,
╡ водоспадом — рiвний шум моторiв.
╡ забуваєш, що ти — серце хворе,
Дивак, самiтник, вiчний однолюб —
Усе життя. I серцем воював ти,
╡ серцем думав, i лише воно
Було джерелом сил…
Надолi дно
Землi: оселi, вулицi та авта.
А над тобою нежива блакить,
Воздушних рiк недовiдомi плеса.
╡ раптом мисль: чи не надходить мить?
Схилився ангел.
Нi, то стюардеса.
╡ знов життя гримить грозовий гiмн,
╡ усмiх (майже ляльки!) зустрiчаю
Теж усмiхом заучено-нiмим
╡ звично кажу: «Нi, не кави — чаю».
В лiтаку, 29.8.1965
АНГЕЛ СМЕРТИ II
Свист двигателей навевает сон,
И вот — плыву над облачной равниной,
В минутное забвенье погружён,
Я, вечный странник, однолюб, гонимый
Бездомным сердцем… Сердцем побеждал,
И сердцем мыслил. Лишь оно стучало
Во мне, немом…
А под крылом — провал,
И там, на дне — дороги и каналы.
А здесь — созвездья, месяца свеча,
Иных миров лазурные границы…
И мысль — как выстрел: Господи, сейчас?!
Склонился ангел…
Нет, бортпроводница.
И вновь в ушах турбин (и жизни!) вой —
И кукольной улыбке отвечаю
Усмешкой столь же вежливо-пустой,
Привычно говоря: «Не кофе — чаю».
В самолёте, 29.8.1965
Перевод с украинского Владимира Яськова
Евген Плужник
* * *
Цiлий день якийсь непевний настрiй,
Почуття великої утрати, —
Двi морозом знiвеченi айстрi
Ти з садка принесла до кiмнати…
╡ коли цi напiвмерлi квiти
Ти менi на книжку положила,
Я вiдчув, як, протiкавши звiдти,
Смертний холод перебiг по жилах!
╡ весь день гнiтить мене сьогоднi
Почуття утрати чи розлуки…
╡ чогось думки такi холоднi…
╡ чогось такi холоднi руки…
* * *2
Целый день какое-то томленье,
Ощущенье горестной утраты.
Два цветка, чуть тронутые тленьем,
В комнату из сада принесла ты…
И когда те астры, как закладки,
Ты передо мною положила —
Со страниц исписанной тетрадки
Смертный холод пробежал по жилам!
И теперь — ни чтения, ни дела:
Мысли в беспорядке и испуге…
Точно всё навек похолодело —
В мире, в доме, в сердце и в округе…
* * *
Туман стiною. Часом загуде
Лютiше вiтер, змиє коням гриви, —
Тодi кiльце намiтиться руде
Там, де пурнуло сонце в морок сивий…
╡ знову мжичить. Важчає сiряк,
У сон схиляє голову вiдлога…
Та конi пiд горбок не йдуть нiяк, —
Така важка, така грузька дорога!
Злiзаю з воза i одним плечем
Допомагаю коням з пiвгодини…
Не розбереш, що по виду тече:
Гарячий пiт чи дощовi краплини…
Таке безлюддя! Скiльки не гукай, —
Лиш пiд ногами стогне мокра глина…
А що, як справдi вся вона така —
Закохана в електрику країна?
Осiнь 1926, Бiлоцеркiвка
* * *
Туман как вата. Налетит порой
Внезапный ветер, облака разгонит —
И посветлеет чуть над головой —
Там, где светило в сизой дымке тонет.
И — снова дождь течёт за воротник,
Разбухла, пропиталась сном сермяга…
И кони встали: сколько ни брани, —
Не могут сделать пуд гору ни шага.
Слезаю в грязь и битых полчаса
(дождя мне мало!) обливаюсь потом:
Толкать телегу — не язык чесать,
Жизнь в захолустье — тяжкая работа.
А дождь всё сыплет — как из рукава,
Бормочет, сам себя перебивая…
А может быть, и вся ты такова,
Республика моя передовая?
Осень 1926, Белоцерковка
Перевод с украинского Владимира Яськова
Богдан-Игорь Антонич
ЕЛЕГ╡Я ПРО ПЕРСТЕНЬ МОЛОДОСТ╡
Розсунулись, мов карти, стiни,
угору стеля поплила,
i вiкна згасли в синiй тiнi,
найближчi речi вкрила мла.
Так ява стала сном.
Уже не стеля, лиш глибiнь,
уже не стiни — далечiнь
i, наче iскри в тишi сплячiй,
далекi, недосяжнi в мряцi,
дзвiнкi, мiнливi та дрижачi,
засяли зорi над столом.
╡ я спокiйний та невгнутий
пiд небом, що важке, мов камiнь.
Менi сьогоднi не заснути.
Пишу холодними руками
оцi слова.
Рiка шумить, мов млин, що мрiї меле.
Головокружним ночi хмелем
п’янiє голова.
Ось таємнiшає природа
в безбожно первiснiй красi
(словами не розкрити тайн її).
Яка ж страшна оцього свiту врода,
що отруїла днi мої.
От жив звичайно, як усi,
мантачив безтурботно час,
аж забаглось менi нараз
чогось незнаного.
Сьогоднi вже не так, не так:
складнiшає життя,
i, наче чорний стяг,
шумить над серцем кожна нiч,
i мiсяць — мiдний птах,
таємна рожа неба, лампа
поетiв та сновид
веде мене в срiблястих снах
зигзагом мрiї та безумства
понад безодню свiту.
Мов ртуть, пiдноситься солодкий жах
до горла i до мiзку,
аж струни-нерви задрижать.
Тодi вдаряє пiсня стусаном ножа,
тодi лунає пiсня рiзко.
Ну, сам скажи,
навiщо це усе,
навiщо мерзти
в краси холоднiм сяйвi.
Ось, краще бережи
твоєї молодостi перстень.
Отих хвилин,
коли ще свiт, мов серце, був широкий,
коли не снився сон лихий менi,
коли ще хлопцем сивооким
смiявся щиро й дзвiнко
та без журби мантачив днi.
Так час перегортає
мого життя нову сторiнку.
╡ знаю тiльки те,
що треба пiсню, наче тiнь, нести з собою,
що треба йти, невпинно йти
назустрiч мертвiй тишинi
за зовом вiтру — за зовом ночi,
аж попiл сну засипле очi.
Спочине серце пiд крилатим кленом,
порине в море трав зелене,
i тiльки пiсня вiльна, спiла,
жива, нестримна, горда, смiла
iтиме далi вже без мене.
П’ятниця, 25 серпня 1933
ЭЛЕГИЯ О ПЕРСТНЕ МОЛОДОСТИ3
Как занавес, скользнули стены,
и крыша в небо поплыла,
погасли окна постепенно,
окутала предметы мгла.
Явь стала сном.
Исчезли стены, двери, дом —
бескрайний мир стоит кругом.
И, словно искры в бездне спящей,
недостижимой, но манящей,
взошли громадою звенящей
созвездья над моим столом.
И неба каменную грудь
я подпираю головою.
Мне этой ночью не заснуть.
Пишу холодною рукою
слова, слова…
А мельница реки шумит и грёзы мелет.
Ночным переполняясь хмелем,
кружится голова.
И всё таинственней природа
в безбожно девственной красе
(слова бессильны перед ней).
Она, как яд, пролившись с небосвода,
мне отравила столько дней.
Я жил привычкой, как и все,
и в будни праздный,
как вдруг почувствовал соблазн
чего-то нового.
Сегодня уж не то, не так:
жизнь усложнилась,
и, как чёрный флаг,
полощется над сердцем ночь,
и месяц — золотой дукат,
таинственная мальва неба, лампа
поэтов и сомнамбул,
в туманах звёздных наугад
зигзагами мечты безумной
ведёт меня над бездной мира.
Как ртуть, подкатывает к горлу
и к сердцу ледяной комок.
И нервы — струны под смычком.
Тогда, как нож бандитский в бок,
ударит музыка в висок.
Зачем всё это,
есть ли в этом смысл?
Душа искрится
снежинкой в северном сиянье красоты.
Во что бы то ни стало сохрани
ушедшей молодости перстень —
минуты, дни,
когда весь мир широким был, как сердце,
когда не снился сон зловещий мне,
когда я, молодой, голубоглазый
смеялся заразительно и звонко,
и в будни праздный.
Перелистнуло злое время
страницу жизни, не читая.
А я одно лишь твёрдо знаю:
я должен песню, сколько хватит сил,
вести как в бой, не замедляя шага,
навстречу мёртвой тишине (и в этом — вся моя отвага),
за зовом ветра, за зовом ночи,
покамест сон мне веки не смежил, —
туда, где ляжет сердце под крылатым клёном,
и по лугам, как по волнам зелёным,
вдаль поплывёт… а песня — обернётся птицей
и полетит через границы
к чужим и чуждым небосклонам.
Пятница, 25 августа 1933
СЕЛО
Корови моляться до сонця,
що полум’яним сходить маком.
Струнка тополя тонша й тонша,
мов дерево ставало б птахом.
Вiд воза мiсяць випрягають.
Широке, конопляне небо.
Обвiяна далiнь безкрая,
i в сивiм димi лiсу гребiнь.
З гiр яворове листя лине.
Кужiль, i пiвень, i колиска.
Вливається день до долини,
мов свiже молоко до миски.
СЕЛО
Застыл, как аист, тополь тонкий
на алом заднике рассвета.
На солнце молятся бурёнки,
лучами первыми согреты.
Из воза месяц выпрягают,
и тают звёзды в пёстром небе.
И постепенно проступает
в седом тумане леса гребень.
Плывут, как рыбы, листья клёнов
и тычутся в моё окошко,
и утро молоком топлёным
вливается в долины плошку.
Р╡ЗДВО
Народився бог на санях
в лемкiвськiм мiстечку Дуклi.
Прийшли лемки у крисанях
i принесли мiсяць круглий.
Нiч у снiговiй завiї
крутиться довкола стрiх.
У долонi у Марiї
мiсяць — золотий горiх.
РОЖДЕСТВО
Бог родился в огороде
в лемковском местечке Дукле.
В круглых шляпах лемки входят,
вносят в хату месяц круглый.
Светят звёзды, ходят кони.
Снег срывается со стрех.
И в Марииной ладони
месяц — золотой орех.
ЗМ╡Я
Змiя рослинна й кущувата,
змiя покручена й слизька,
мов мокра палиця картата,
спiває хлопцевi в руках.
Змiя, мов рожа, гребеняста
росте з-пiд каменя кущем.
Слова рослиннi i хвилястi
злiтають радiсним дощем.
Мов папороть, перед очами
стає прапервiснiсть твоя.
Ти ще рослина, ти ще камiнь,
тебе обкручує змiя.
ЗМЕЯ
Змея ветвится и мелькает,
лианой быстрою ползёт,
как дудка скользкая, живая,
в мальчишечьих руках поёт.
Змея кустится в дебрях сада,
растёт из-под камней, как хвощ.
И слов цветущая громада
обрушивается, как дождь.
Как бронтозавры-великаны,
встают века перед тобой.
Ещё не человек ты — камень,
обвитый душною змеёй.
ЕЛЕГ╡Я ПРО ПЕРСТЕНЬ НОЧ╡
П’янiючи отруйним чадом
ночей срiблистих та гiрких,
дивлюся в мiсяця свiчадо
крiзь шибу, повну свiтляних,
холодних, синiх i тремких
далеких вiдблискiв свiтiв,
що, кинутi у тьму, горять,
самiтнi, гордi, золотi,
немов знакiв санскритських ряд,
якi прадавнiм сном дзвенять
i перешiптують iз дна,
загубленого в морок дня,
слова старої ворожби
в iм’я землi, в iм’я вогню.
Так вiддають у владу сну
i заколихують спочить
серця, сп’янiлi в життьовiй
нестямнiй, лютiй боротьбi.
╡ чують очi дотик вiй,
i бачать iскри голубi.
Спiвають на дахах сновиди,
осрiблюються краєвиди,
шумлять, мов лiс, в кiмнатах стiни,
i мiсяць мертвий, мiсяць синiй
вiдчиняє п’ять брам ночi
над мiстом чорним та iскристим.
Тьмянiють лiхтарiв вогнi,
i в шиби стрiли б’ють срiблистi —
це стрiли зiр на вишинi.
Зриваються слова з скрипок,
в краси одчаю скам’янiлих,
i знов з портрета, з срiбла рам
мальований на полотнi
до мене кличе мiй двiйник.
Як я, шаленi пише вiршi,
i рецитує, i спiва,
i, замiнившися в музику,
портрет, спiваючи, майне.
Тодi червона пляма крику
уста, мов iскра, перетне.
До мiзку, в серце, до думок
вливає нiч, немов бальзам,
солодку краплю божевiлля.
Годинник б’є, двi рожi, свiчка
i маска — смертi чи кохання?
╡ завжди нiч i нiч вiдвiчна
i перша, й тисячна, й остання.
ЭЛЕГИЯ О ПЕРСТНЕ НОЧИ
Сто миллионов звёзд мерцало
и завораживало нас…
Гляжусь я в лунное зерцало,
ловлю в стомиллионный раз
сполохи аутодафе
космического: в том огне
сама вселенная горит —
и поверяет тайну мне
созвездий золотой санскрит.
Исполнен смысла каждый знак,
но кто прочесть его посмеет,
того навеки одолеет
старинный заговор любви —
заклятье неба и земли.
Так отдают, как в рабство, сну
и убаюкивают — спите! —
сердца, забывшие весну,
сердца, уставшие от битв.
Смежились веки — и погас…
нет — засиял весь мир для нас!
Поют лунатики на крышах,
становятся пейзажи краше,
шумят, как бор сосновый, стены,
и мёртвый месяц, страж вселенной,
пять врат ночных нам открывает —
над городом, что засыпает,
над россыпью ночных огней
(их звёзды с неба осыпают,
как цели, стрелами лучей).
И, содрогаясь от восторга,
кричат по-человечьи скрипки.
А из роскошного багета,
с потрескавшегося холста
кривит двойник свои уста.
Стихи такие же слагает
и, той же музыкой влеком,
вдруг исчезает, словно призрак, —
чтоб петь, не помня ни о ком.
Но крика красное пятно
мне запечатывает рот.
И ночь роняет в чашу сердца
одну-единственную каплю —
безумья сладкую отраву.
Две розы, бой часов, свеча
и маска — смерти ли, любви ли?
И — ночь, начало всех начал,
и в колыбели, и в могиле.
РАНОК
Ранок блиснув. Сонце, мов червона цегла,
покотилось бляхою дахiв.
Ранок тiнi й мрiї розгорнув i знагла
пiснею возiв прогомонiв.
Знову перекреслить неба синь безмiрну
зiр падучих лiнiя крива.
Мiсто дивно бiле, майже неймовiрне,
з мли, немов з уяви, виплива.
Тiльки цей куток ще тiнню обiйнятий,
скрипка, струни обвiльнивши, спить.
Сонна тиша, лиш перо дзвiнке й крилате
по паперi, мов стрiла, дзичить.
Серпень 1933
УТРО
Покатилось солнце золотым початком,
по небу, покинув свой ночлег.
Улицы, со сна потягиваясь сладко,
прозвенели песнею телег.
Снова метеоры нитью алой
простегают синий небосвод.
Город странный, белый, небывалый
из тумана, как придуманный, встаёт.
Только мой ещё в тени почиет угол,
скрипка спит, ослабивши струну.
Сотню снов ночных, химер и страшных пугал
я рассвету песнею верну.
Август 1933
ПОЛЯР╡Я
Застигло море в чашi, рiзьбленiй iз льоду.
Золотоустий мiсяць — мiстик у блакитi.
Полярнi янголи колишуть божi води,
i звiрi виють глухо, спраглi i неситi.
Ще тут не доповзло людей руде хробацтво,
багрове небо на хребтах пiдносять лиси,
кити хвостами миють зорi, й бiле птаство,
мов стрiли з звiрокруга, непорушно висить.
Як Дiва з зодiаку чеше карi коси,
й горбатий Водяник закличе тiнi з лiгов,
Земля, мов шкаралуща, гнеться i голосить.
Це душi мамонтiв бредуть червоним снiгом.
ПОЛЯРИЯ4
Здесь море между льдин — как патина на меди.
здесь мистик-месяц проповедует тюленям.
И видят ангелы, как белые медведи
застыли перед полыньями на коленях.
Сюда ещё не добрались людья отары,
здесь на спине несут песцы комету смело,
киты метут хвостами небо, и гагары
висят над бездною, как зодиака стрелы.
Когда ж расчешет косы Дева зодиака
и Водолей погонит чьи-то тени небом,
Земля трубит и воет в раковину мрака.
То души мамонтов бредут кровавым снегом.
ТЕСЛ╡В СИН
Дубова скриня, в скринi пiсня i сокира.
Сокирою хвалив щодня твiй батько бога.
Твiй дiд теж тесля був. Стоять церкви чотири,
що ними завершив своє життя убоге.
На жаль, твоя долоня вже не до сокири,
не мрiї з дерева тесатимеш крилатi.
Так вiдлiтають птахи наших гiр у вирiй
долин квiтчастих, на дiвчата й льон багатих.
16 березня 1935
СЫН ПЛОТНИКА
Дубовый ларь стоит, а в нём — топор и песня.
Всю жизнь тем топором отец твой славил Бога.
И дед твой плотничал: одна другой чудесней,
видны четыре церкви с нашего порога.
Увы, твоя ладонь на это не годится:
не вытешешь из дерева мечты крылатой.
И в тёплый вырей улетают наши птицы —
Великим плотником построенный когда-то.
16 марта 1935
Перевод с украинского Владимира Яськова
АПОЛОГИЯ ПЕРЕВОДА
Всякий человек, переводивший стихи, знает, что нет занятия более сомнительного a priori, однако поэтический перевод существует, по-видимому, столько же, сколько и сама поэзия. Очевидно, здесь действуют два дополняющих друг друга фактора.
Первый: всегда будет существовать какая-то (пусть очень небольшая, но неистребимая) прослойка любителей поэзии (поэзии вообще, а не только своей национальной), не имеющая достаточного досуга либо способностей, чтобы выучить в совершенстве те несколько десятков (по меньшей мере) языков, на которых написаны пользующиеся устойчивым спросом поэтические шедевры.
Второй: никогда не будет создан перевод, во всех отношениях конгениальный оригиналу. Так что если не оплачиваемая работа, то увлекательное занятие под названием «поэтический перевод» будет существовать всегда.
Исходя из собственного опыта, могу назвать и третью, субъективную причину, толкавшую меня к переводу: попытка превратить то или иное стихотворение в полноценный, жизнеспособный стихотворный текст на другом языке необычайно обостряет, обновляет восприятие давно любимого, хорошо известного, а оттого и несколько стёртого в твоём сознании стихотворения. Привычка — разновидность разлуки. Поэтому как бы заново написанное мною по-русски стихотворение Плужника, Ольжича, Ореста или Маланюка — это как встреча после долгого отсутствия. Не говорю уж о том, что многократное, неспешное, вдумчивое, скрупулёзное перечитывание (что неизбежно при работе над переводом) не раз и не два помогало мне уловить ускользавшие прежде смысловые, языковые, эмоциональные обертоны.
«Исторический источник в принципе неисчерпаем, — его познавательные возможности зависят от способности историков вопрошать их по-новому, подходить к ним с тех сторон, с которых ранее их не изучали», — сказал А. Гуревич в предисловии к «Апологии истории» Марка Блока — одного из родоначальников истории ментальностей. То же самое можно сказать о поэзии. Да, стихотворение не может удовлетворить все или любые наши запросы. Но кусочек бесконечности — это тоже бесконечность. И это замечательно понимаешь, осознаёшь, чувствуешь во время работы над переводом.
Однако в любой работе есть свои издержки. К издержкам переводческого занятия следует отнести неизбежную, увы, опасность привнесения в переводимое стихотворение отсутствующих в нём элементов «формы и содержания». Перевод «слово в слово» невозможен — как невозможен перевод «фабула в фабулу», «мысль в мысль», «эмоция в эмоцию», «просодия в просодию». Я-переводчик в большинстве случаев стремился добиться, чтобы у меня-читателя при чтении русского перевода появлялись ощущения, максимально сходные с теми, которые я же испытывал при чтении украинского оригинала. Удавалось ли это мне хоть иногда? Кажется, да: иногда.
В. Яськов, Харьков, июль 2007 г.
1
Переводы сделаны по изданию: Маланюк ╙. Поезiї. — К.: Український
письменник, 1992.
2
Переводы сделаны по изданию: Плужник ╙. Поезiї. — К.: Радянський
письменник, 1988.
3
Переводы сделаны по изданию: Антонич Б.-╡. Поезiї. — К.: Радянський
письменник, 1989.
4
Арктика (лат.)