Рассказы
Опубликовано в журнале ©оюз Писателей, номер 7, 2006
Антон
Владимирович Ерхов родился
в 1978 году в Норильске. Окончил Харьковскую государственную
академию культуры, работает «продавцом непродовольственных товаров». Проза
публиковалась в журнале «Харьков — что, где, когда». Живёт
в Харькове.
«Раз, два, три, четыре, пять…» Детская считалочка. На ком остановится палец, тот и будет догонять или искать.
Двое мальчишек выбежали из подъезда в освещённый окнами двор. Один из них, тот, что чуть постарше, смотрел себе под ноги, другой пялился вверх на ряды окон. Младший посмотрел на одно окно, на другое, затем на третье, и вдруг увидел, как в окнах на четвёртом этаже — в той квартире, из которой они только что вышли, квартире его товарища, где были лишь они вдвоём (родители — ещё на работе), а теперь, значит, никого не осталось, — зажёгся свет. Зажёгся и тут же погас.
— Что это? — спросил мальчик.
— Что именно? — спросил другой мальчик.
— У тебя в квартире загорелся свет, а потом выключился.
— А, это… Нечистая сила.
«Жизнь — это путь от одного к пяти». Такой эта мысль явилась тогда, когда я увидел, что он повесился. Это было не связано с ним, напрямую — уж точно. Возможно, эта мысль была защитой: меня потрясло произошедшее (как-никак, мне предстояло его снимать, звонить, объяснять, что случилось), а эти слова, кажущиеся околобредовыми, должны были вернуть меня обратно.
И всё же мысль представлялась такой законченной и правильной, как и все другие мысли-дополнения и мысли-толкования, последовавшие за ней.
Сейчас почему-то «жизнь — это путь от одного к пяти» ассоциируется не с кухней и повесившимся, а с баскетбольным кольцом из одного далёкого лета, вернее, из двух недель августа, проведённых на побережье Азовского моря:
«…всё в том приморском мире было сведено к минимуму.
Это был пионерский лагерь, вот уже которое лето использовавшийся не по назначению. Нет, в его корпусах отдыхали, купались на его пляжах, но вот только не пионеры — семьи с детьми и без детей, одиночные взрослые.
Всё в том мире казалось упрощённым, но свёрнутым не из сложного в простое, а из сложного в понятное и знакомое. Вот солнечное одеяло, вот серая баскетбольная площадка, постеленная на площадку выжатой летом травы, за ней — забор. Там — море, там — небо.
Мяч (волейбольный, за неимением баскетбольного)
ударился о щит и с лёгкостью вошёл в корзину».
1
Один — это Бог, Единое. Всё и ничто.
Или ребёнок, едва вышедший из этого. Уже чужой для единого, но всё ещё помнящий это для нас, самих давно уж это потерявших.
Он учится у мира и до некоторого времени воспринимает всё «нормальным» — без добра и зла, света и тьмы. «Есть», просто «есть», «существует»…
Пифагор считал единицу абсолютным числом.
Иногда заходили к Курилке. Курилка — это не прозвище, а фамилия. Или, как сказал один наш общий знакомый: «И фамилия, и кличка».
Курилка не так давно развёлся. «Любовь была без радости», и расставание прошло без особой печали. Теперь он жил один в двухкомнатной квартире, вернее, был прописан в квартире один, а вот жить одному ему не позволяли.
Все, как и я, «иногда заходили». Бывали и свежие лица, но основу составляли человек пять: сам Курилка, я, Фальстов, Афоня, и, пожалуй, Стомах. А ещё были девушки, которые возникали и исчезали.
Для меня квартира Курилки была местом без «настоящего». Поясню:
сам Курилка был ещё со школы (из «Давным-давно в далёкой галактике…»), как и
некоторые из его постоянных гостей. У нас было своё время —
когда-то, когда, собираясь, мы создавали «настоящее». А
сейчас мы обманывали (или пытались обмануть) время, желая превратить «прошлое»
в «настоящее» и от этого то реальное «настоящее», которое жило за стенами
квартиры, становилось неким однозначным «будущим».
* * *
— Это Лена, — сказал Курилка, хотя можно было легко обойтись и без представления — она полностью подходила под Курилкин стандарт: пятнадцатилетняя кисейная барышня, которую зовут Леной.
Его подруги всегда были пятнадцатилетними и их всегда звали Ленами (исключение из правила — лишь его бывшая жена, Юля, девятнадцать на момент знакомства). Начиная с его первой подруги: Курилке — тринадцать, Лене — пятнадцать. Тогда это казалось чем-то сродни киносценарию. Мы даже завидовали (и, как помнится, совсем не белой завистью). Потом было время 15—15, 15—16, 15—17, 15—18… Где-то на этапе «15—19» его любовь к этому возрасту стала поводом для шуток.
…Афоня зашёл на кухню и, пока дружественная рука «изображала стакан и водку», рассказал анекдот («Курилка, специально для тебя!»):
«Ссорится парочка. Она ходит по комнате, собирает свои вещи.
— Всё, — говорит, — ухожу от тебя. Мне сказали, что ты педофил.
— Ой-ой-ой, — отвечает он, — а не слишком ли умные слова для
двенадцатилетней девочки?»
* * *
Всякий раз мы пили. Водку, или вино, или пиво, или творения Курилкиной мамы.
Алкоголь был тем, что связывало нас, тем без чего нельзя. Тяга к алкогольным
напиткам была у каждого, и была чем-то общим для нас всех и, более того, чем-то
единственно общим. Потому что во всём остальном всегда находились разные «но».
* * *
Вкусы Фальстова относительно противоположного пола отличались как от Курилкиных, так и, думаю, от вкусов любого из присутствующих. Не потому, что он, скажем, не любил пятнадцатилетних Лен — как Курилка, — или полных — как Афоня. Фальстову было всё равно: молодые или взрослые, красивые или некрасивые, худые или толстые. Ему важен был сам факт (и только лишь факт), что это существо женского пола.
Фальстов был женат, воспитывал дочь. Причём его семейная жизнь, с его слов, была «очень даже». Он всегда носил обручальное кольцо на пальце, а в бумажнике — фотографию навечно пятилетней дочери. Но это не мешало ему хотеть всё, что движется.
…опьянение компании определялось тем, что Афоня закуривал1 (трезвый он никогда не курил), а Фальстов, если девушек в компании не было, начинал говорить: «Эх, сейчас бы найти кого-то… С кем-нибудь… Где-нибудь…» — и звать кого-либо из присутствующих на улицу: «Пошли зацепим тёлок».
…стоило проводить кого-нибудь домой (я часто провожал Свету — она жила по соседству со мной), как жди в следующий раз вопрос от Фальстова, которого, к слову, совсем не смущало присутствие провожаемой: «Ну как, трахнул её?»
У меня не было сексуальных отношений со Светой, но Фальстову
я отвечал через раз — раз «да», раз «нет».
* * *
— Я считаю, что брак ограничивает свободу, — сказал он.
В тот вечер его имени никто не запомнил, и поэтому потом, вспоминая, сочинили кличку. «Профессор». Он походил на профессора: лицо стареющего ребенка, очки, идиотский галстук, белая рубашка, да и говорил он голосом профессора из какой-то юмористической передачи.
Фальстов рассмеялся.
— Да, — сказал он смеясь, — ограничивает.
— Жениться тебе, Фальстов, надо бы, — добавила одна из девушек.
— А насчёт ограничивает, — продолжил Фальстов, теперь уж серьезней. — Когда знакомишься с кем-то и видят кольцо на пальце, сразу же
понимают, что тебе нужно, и если тебе ничего не светит, сразу говорят, мол,
обращайся с такими просьбами к жене. А ещё, после, на тебя не строят никаких
планов…
* * *
Когда я вошёл на кухню и увидел среди тарелок с салатами, картошкой и другой едой, тарелку с человеческой (к тому же живой, говорящей) головой, то подумал, что это фокус. Когда-то я читал про такие. Правда, в книжном описании это была освещённая сцена, на которую глазели десятки глаз, и возле говорящей головы стоял фокусник, задающий вопросы. В жизни всё было несколько иначе и как бы между прочим. Мне представили голову («Татьяна»), меня представили голове («Фёдор»), и продолжился обычный вечер.
Пили водку. Я косился на голову и иногда как бы невзначай гулял ногой под столом, наверное, надеясь натолкнуться на татьянино тело. И ничего, что позволило бы сказать «не верю».
Я уже собрался похвалить вслух местного акопяна, как вдруг Стомах поднял тарелку и оказалось, что ни с каким телом голова не связана.
— Она отлично делает минет, — сказал Стомах, и тут же получил ответы со всех сторон: «Не выделывайся, ёб твою мать!», «Дурень!», «Поставь на место!»
— Стомах! — добавил Афоня. — Веди себя прилично!
«Когда же взрослым надоели мои хныканья “ну, идёмте… давайте быстрее”, они сказали, чтобы я шёл сам, а они меня догонят.
Я вышел из белого двухэтажного строения и медленно побрёл к спортивной площадке.
Я немного погулял по ней, а после встал в центр и собрался заплакать. Но ничего не получилось. Что-то дёрнулось, со мной произошло что-то, ставшее понятным, лишь когда появился Витя.
Пройдясь по периметру площадки (как на уроках физкультуры — «Шагом марш!»), я заметил, что нигде нет людей. Ни возле площадки, ни на том кусочке пляжа, что я мог видеть, ни у домиков. Более того, я и не слышал людей… Заметил, но не придал значения.
А вот когда встал в середину, в центр поделенного на две части круга,
собираясь разрыдаться, тогда удивился, восхитился и почувствовал…»
2
Два — это да и нет, добро и зло, свет и тьма, теза и антитеза, антиномии Канта.
Или отрок, понявший себя как себя и тем самым отделившийся от всего другого. «Я» и «они»…
К слову, «Инь-Ян» — это уже тройка.
Был момент, когда появились проблемы с соседями. Как-то вечером одна пожилая соседка позвонила в милицию. Мол, мне мешают, шумят с утра до ночи. Причём в тот вечер конфликт мог быть исключительно воображаемым — не помню другого вечера, когда в квартире Курилки было так же тихо.
В гостях были я и его Лена. Магнитофон не работал, телевизор тоже. Мы сидели на кухне и пили пиво, разговаривали негромко о чём-то.
Особых проблем с правоохранительными органами в тот вечер не возникло, но
после этого в течение месяца нам приходилось играть в подпольщиков: заходили в
подъезд по одному — по двое, выдерживая паузы в несколько минут между
группами.
* * *
— Вчера, — рассказывал Фальстов, — пришёл с работы домой. Поздно, уставший. Завалился спать. А жена спрашивает: «Сделать тебе минет?». Я соглашаюсь. Она приступает, а я расслабился (так хорошо стало), — он затянулся. — И заснул. Она меня разбудила. Во-первых, её смутило, что реакции никакой, а во-вторых, я захрапел…
Кто-то засмеялся, кто-то усмехнулся, кто-то не отреагировал никак.
— А у меня сосед был, — начала Наташа, — так он…
Афоня толкнул Фальстова плечом, чтобы привлечь его внимание, и негромко произнёс: «Твоя жена — это твоё. Не стоит делиться этим с нами всеми».
«Да я просто рассказал…»
«Вот рассказал, — отрезал Афоня, — и
хватит».
* * *
В какой-то момент появилось множество новых лиц и новые формы отдыха. Трава, кетамин, винт. Новые разговоры, новая музыка. Мы с Афоней смотрелись ретроградами, продолжая употреблять водку. Фальстов получил доступ к новым телам.
Однажды, когда Афони не было, я, не желая выпивать в одиночку, угостился «травкой». Мы сидели вчетвером за столом. За нами стояли девушки, почему-то положив ладони нам на плечи. За моей спиной стояла Оксана, с которой я только вот познакомился. Иногда я задирал голову и смотрел в её глаза, иногда клал свою руку на её. Выкурив «косяк», мы принялись играть в карты.
Это была сцена из боевика восьмидесятых годов. Мы — сборище негодяев, охранявших что-то, какой-нибудь склад, набитый готовым к отправке оружием, или заложницу — подругу главного героя. Мы были промежуточными лицами, слугами какого-то нехорошего человека, убившего отца, или брата, или учителя главного героя. В фильме эта сцена должна длиться не более минуты — не дольше, чем нужно для нескольких точных ударов или выстрелов. Но здесь почему-то она растянулась. Мы получили возможность пожить, создать мир, характеры, обзавестись подругами, которые, скорей всего, по законам жанра, были проститутками («Sorry. Didn’t mean you») — невинными жертвами нашего босса, заставившего их этим заниматься. Это был мир пустых надежд. Пустых надежд хотя бы на выигрыш в карточной игре. Дверь распахнулась, девицы закричали, рука, выронившая карты, потянулась за пистолетом, но всё это не имело смысла, ибо в ту же секунду четыре выстрела, прозвучавшие как один, оказались смертельными для четверых…
Я рассказал про эту фантазию Оксане, когда провожал её домой.
* * *
Афоня зачастую подкалывал Фальстова.
— Да-да, — говорил он Фальстову, только что вернувшемуся, идущему, застегивая штаны на ходу. — Рассказать бы про всё твоей супруге.
— Она мне верит больше, чем тебе. Я скажу, что ты пошутил.
— Ага, — засмеялся Афоня. — Шутя раздел, шутя завалил и шутя отымел…
Или, например, прежде чем хлебнуть воды из пластиковой бутылки, громко интересовался, не пил ли Фальстов из неё.
— И вы после него лучше не пейте, а то у него полный набор. Про презервативы он не слышал никогда, а какие у него подруги временами бывают, вы видели.
Фальстов пытался что-то возразить.
— Ага, а ту «подружку за двадцатку» забыл уже…
Никто, кроме них, не был посвящён в эту историю и, судя по тому, как быстро закончились аргументы у Фальстова, дальнейшего её распространения он не хотел.
— Там, я думаю, и СПИД, и всё прочее…
— Ну, СПИД так не передаётся, — включился Курилка.
— У него уже такая форма, что лучше будет не только не пить с ним из
одной посуды, а даже руку ему не пожимать…
* * *
— Чьи это сумки? — спросил я у Курилки.
Речь шла о пяти огромных, набитых до отказа дорожных сумках, которые стояли у балконной двери.
— Эти? — он посмотрел на сумки, словно не видел их раньше. — Ребята попросили присмотреть. Через несколько дней зайдут.
— А что в них?
— Не знаю…
И я понял и о каких ребятах идет речь (видел их пару раз здесь), и что может
быть в сумках. Я посоветовал Курилке бросить это, и он ответил что-то,
одновременно смахивающее и на отрицание, и на утверждение.
* * *
— Если друзей двое, — сказала она, — то один обязательно подавляет другого. У красивой девочки почти всегда некрасивые подруги… И, насчёт подруг, секс — это тоже форма подавления. Как вы говорите? Я спал с ней, мы занимались любовью, трахались? Да, но редко. А чаще — я её отымел, трахнул, натянул, выебал… Физическое удовольствие не имеет значения само по себе, нужно прибавить моральное2 удовлетворение. К её словам о том, что она хотела тебя, любит тебя, добавить, что она по сути тебе не нужна, что ты можешь жить и без неё, да, конечно, приятно, но таких, как она… Не говоря уже о физическом насилии…
«Витю я заметил издалека, но не нашёл в нём смысла. Он приближался, я смотрел на него, и мне казалось, что я вижу не только его приближение, но и себя, смотрящего на него. Я пытался объяснить словами, которые при попытке сложиться в предложение исчезали, что не только ничего не объяснило, но ещё сильнее запутало.
Я вновь стал прежним, когда Витя бросил мне мяч. Я никак не отреагировал, и мяч угодил мне в голову.
Витя засмеялся. Мой мир сжался.
Мы бросали волейбольный мяч в баскетбольную корзину. Я ненавидел Витю. Я
ненавидел всё в нем: его лицо, манеры, истории, дом, куртку. Витя был
ненастоящим другом. Что делать — наши родители дружат, и мы все вместе
поехали на море. Иногда я мог проводить с этим Витей много времени, не
испытывая неприязни, иногда — нет…»
3
Три — это жидкое, газообразное и твёрдое, диалектика Гегеля, Святая Троица, треугольник, «Я», «Оно» и «Сверх-Я».
Или взросление, когда, уже зная о существовании «я» и «они», становишься кем-то, способным оставаться собой и жить с ними.
Осенью, когда похолодало, когда изо рта шёл пар, а лужи за ночь успевали покрыться тонкой корочкой льда, у Курилки поселился чёрт.
Я познакомился с ним так же, как и с Татьяной (головой Татьяны). Так же зашёл на кухню — и увидел его, сидящего у плиты. За стол его либо не пригласили, либо сам не пошёл. Я испугался. Если черти бывают разными — то это был страшный чёрт. Как в сказках — но не в описаниях или на картинках в книжке, а в голове ребёнка, эту сказку слушающего. Копыта, хвост, рога.
— Это — Фёдор, — представил меня Курилка.
Чёрт посмотрел на меня и отвернулся.
— Совсем какой-то некомпанейский, да и с вежливостью слабовато, — пояснил хозяин квартиры.
В целом чёрт был незаметен. Иногда молча подходил к столу и брал сигарету из
какой-нибудь лежащей на столе пачки, иногда наливал себе водки или пива, иногда
выходил в туалет.
* * *
Первыми исчезли девушки. Они пугались чёрта, особенно его шуток. Когда появлялись особы женского пола, чёрт становился более активным, принимался умышленно стращать их — к слову, корчить физиономии, от которых мурашки пробегали по коже, он умел. Или задирал им юбки, запускал свою мохнатую руку под нижнее бельё.
Вслед за девушками редким гостем стал Фальстов (один раз он чуть было не набил чёрту морду, после того как чёрт принялся щекотать пятки партнерше Фальстова в самый разгар постельного действа, а так как девушка боялась щекотки, можете представить, чем всё обернулось). Потом исчез Стомах.
С каждым исчезновением одного из нас в курилкиной
квартире появлялась какая-нибудь новая нечисть: то
крыса с зелёными глазами, то двухголовый кот, — и множество всяческих
говорящих, хохочущих, пищащих меховых комочков.
* * *
Меньше всего мне хотелось бы, чтобы мой рассказ имел какой-нибудь социальный оттенок. Хотя всё сходится — сперва развёлся, превратил свою квартиру в какой-то притон: алкоголь, женщины или даже несовершеннолетние барышни, после — наркотики, какие-то сумки, оставленные на хранение. И финал… Когда-то у меня был сосед, закончивший похожим образом. Развёлся и пустился во все тяжкие.
Но было что-то ещё, не позволяющее вписать всё в эту модель. Может, нечистая сила? Или числа? Или что-нибудь ещё? Будучи свидетелем и во многом участником, я могу лишь вспомнить это ощущение, но не обратить его в слова. Потому как каждый раз, когда возникает первое слово, чувство это крошится и теряет свой смысл.
«Когда на спортивной площадке появился мой отец, всё изменилось. И я, и Витя влились в игру, в тот темп, который задал мой отец.
Мячик отскакивал, выпадал, ударялся, катился, подпрыгивал и ускользал…
Ненависть ушла, мы объединились в игре, оставшись теми же, кем и были. Я
видел в Вите лишь того, кого хотел видеть — руку, способную вовремя
поймать, передать, бросить».
4
Четыре — это времена года, четыре стихии (вода, воздух, земля, огонь), тетраграмматон, перекрёсток…
Четыре — это то, что ждёт перемен. Четыре вопрошает, и ждёт ответа. Но так как вопрос задается весьма странным образом, такой же ожидается и ответ. Это вопросы, которые можно и не увидеть, без «?», без «а», «б», «в».
Это из «Мастера и Маргариты»:
«Так, например, я стал бояться темноты. Словом, наступила стадия
психического заболевания. Стоило мне перед сном потушить лампу в маленькой
комнате, как мне казалось, что через оконце, хотя оно и было закрыто, влезает
какой-то спрут с очень длинными и холодными щупальцами. И спать мне пришлось с
огнём».
* * *
Один мой приятель рассказывал про страх. День, когда страх пришёл, само собой, не запомнился, потому как страх не распахнул дверей и не сказал «Здрасьте!», а собирался по крупицам, находил лазы, строил планы. В какой-то момент приятель стал бояться улицы. Сперва определённых людей, затем — любых людей, вслед — и окон, стен.
Всё прошло после того, как он крестился.
И дело не в том, что он принял «добро», способное защитить от «зла». Он пришёл к перекрёстку, который настаивал на том, чтобы приятель двинулся дальше. Каждый миг, проведённый на пересечении дорог, сопровождался безликими печалью, ненавистью, страхом, но разбавлялся чем-то личным.
Приятель мог выбрать не христианство, а что угодно — в конце концов, важно не название перемены, а внутренняя составляющая, её воздействие на человека.
Иногда люди меняют имена и внешность.
* * *
Перекрёстки могут быть замкнутыми или открытыми. Замкнутые выглядят как петля, знак бесконечности — выбрал дорогу, прошёлся по ней и снова пришёл к перекрёстку; открытые — как тетрадный лист: сотни пересечений сотен дорог.
Говорят: «если убежишь раз, то будешь всегда убегать». Это верно, но верно и другое: «если раз переборешь что-то, то будешь всю жизнь вынужден бороться». В этом и заключается разница между замкнутым и открытым перекрёстком: бегство от одного к другому или возвращение к одному и тому же.
«Всему своё время», «всё имеет начало и конец» — это расстояние от перекрёстка
до перекрёстка.
* * *
Теоретически, человек может простоять на пересечении дорог всю жизнь, но я таких не встречал. Хотя, быть может, в этом тоже что-то есть. Ведь то, что такой человек потеряется в собственном страхе, — лишь одна из возможностей, вероятная в той же мере, как и та, что он найдёт нечто в этом страхе, победив его, переступив через него или слившись с ним.
А ещё перекрёсток считается местом, где человек продаёт душу дьяволу.
5
Пять — это число букв в имени Иисуса, пентаграмма…
Больше мне не известно о пяти ничего. Пока я дошёл лишь до четвёрки (вернее, до четвёрок — множества, идущих одна за одной). Курилка знает про неё, думаю, всё, но оттуда, куда он отправился, письма не доходят.
В самом начале зимы нечистая сила оставила квартиру Курилки.
Он сказал, что они, как корабельные крысы, почуяли, что корабль тонет. Лишь
утром я понял, что именно он хотел сказать. А тогда просто кивнул, как и всем
остальным его шуткам. Он часто шутил подобным образом. Говорил, например, что
его квартира умирает, что если у его квартиры была душа, то она уже давно
оставила коробку-тело и ушла в другой мир.
* * *
Одним зимним вечером я зашёл к Курилке. Оказался единственным гостем, что в последнее время не было чем-то из ряда вон. Мы болтали на кухне, пили чай и курили сигареты без фильтра. Других не было, а идти в киоск по такой погоде как-то не захотелось.
Разговор был, в принципе, обычным. Вспоминали, вспоминали… Одна вещь
показалась мне необычной — оказалось, что однажды, ещё в школе, Курилка
пытался повеситься. Несчастная любовь. (Догадайтесь, сколько ей было лет и как
её звали.) Звучало это как-то неправдоподобно. У каждого, думаю, есть портрет
человека, который может покончить с собой, и человека, который не может. Так,
вот, Курилка был тем, кто не может. Причём ни при каких обстоятельствах. Он
успел прицепить веревку, подставить стул, когда в дверь кто-то позвонил. Это
были друзья из школы. Я — среди них. Курилка попросил, чтобы мы чуть-чуть
подождали, и через несколько минут мы уже куда-то шли.
* * *
Той ночью никто не позвонил в дверь.
Я спал на диване. Когда веки уже слипались, я сказал, что иду спать, а Курилка ответил: «Ты иди, а я тут ещё немного посижу». Кажется, собирался почитать какую-то книгу.
Я проснулся раньше, чем обычно, — что-то оборвало мой сон. Но раньше не настолько, чтобы что-нибудь исправить. Я открыл глаза и вышел на кухню — свет в ней ещё горел, — думал покурить и поговорить с Курилкой, если тот так и не заснул за чтением.
Он болтался под потолком с верёвкой на шее. Мертвее и быть не может. «Жизнь — это путь от одного к пяти». Я обрезал веревку. Конечно, Курилке помочь было уже нельзя, но когда его тело рухнуло на пол, я понял, в чём главный недостаток моего образования. Я не знал, как спасать людей. Ни утопающих, ни попавших под машину, ни сломавших себе что-нибудь, ни отравившихся… ни повесившихся. «Рот в рот», искусственное дыхание — виденные мной картинки, но только виденные.
Я подошёл к телефону, снял трубку, думая, куда следует позвонить: в милицию
или в скорую помощь? «Детство — единица, волшебство
единого мира; следом — двойка, “свои” и “чужие”; три — меняешь свой
мир, состыковывая себя с общим миром; четыре — жизнь из поворотов и
решений; и — пять…»
* * *
Пока они выносили Курилку из квартиры, я сидел в комнате на диване. Курил.
Через время ко мне вошли двое и спросили, не знаю ли я, почему это произошло, не видел ли чего-нибудь, кого-нибудь?
Причина?..
— Cherchez la femme, — ответил я, — или c’est la vie.
Мне почему-то было всё равно. Расписываясь на бланках и рассказывая то одному, то другому, как всё произошло, я подумал о том, почему люди всегда хотят знать, как это случилось. Имеет ли значение, почему его не стало? Само собой, это их работа, но я говорю не о них. Ещё не раз меня спросят, а как оно, а что оно? Будут даже сочувствовать, мол, сколько всего ты пережил, он умер у тебя на глазах.
— Он умер не у меня на глазах, — шепнул я сестре Курилки на
похоронах. — Когда я вошёл на кухню, он был уже мёртв.
P. S.
Некоторое время я старался избегать той — Курилкиной — троллейбусной остановки. Старался избегать воспоминаний и общих знакомых. Хотя — не всех. Я женился на Оксане.
В самом начале осени нас станет трое. Сын или дочь. Фёдорович или Фёдоровна. Мы ещё не знаем.
Что ж, ребёнок подменит нас здесь, а мы с Оксаной когда-нибудь, вместе или поодиночке, отправимся к пятёрке, а после — к шести, семи, восьми…
К слову, шесть считается дьявольским числом, семь — божественным, а восьмёрка… Восьмёрка, если её положить на бок, становится знаком бесконечности.
Как-то раз я заметил в своем шкафу крысу с зелёными глазами. Не знаю, считать ли её сувениром на память о Курилке, но, пока она не напугала Оксану, я ни травить, ни ловить крысу не думал. Впрочем, она и не мешает.
А вчера я видел чёрта, того самого — если, конечно, они не похожи друг
на друга, как братья-близнецы. Он ехал по парку на велосипеде. Спешил
куда-то — видимо, нашёл себе новое жилище.
ДВЕ РУКИ ГРАЖДАНИНА Э
Мы будем звать его гражданином. Потому что к людям такой профессии и с таким материальным положением вряд ли обращаются «господин» или «пан». Это не та страна, чтобы говорить «сэр» или «мистер», и не то время, чтобы говорить «товарищ».
Итак, гражданин Э. Э — может быть, его имя (Эдуард, Эмиль, Эрнест?) или фамилия (Эдуардов, Эмилев, Эрнестов?). Впрочем, неважно.
Гражданин Э был среднего роста, среднего возраста и имел среднее техническое образование. Гражданин Э работал грузчиком. Далеко не идеальная работа, особенно для человека с образованием, но он радовался и этому — найти работу в этом городе было делом нелёгким.
Начался ещё один день его жизни. Наверное, ничем не отличающийся от любого другого дня. Как обычно, Э проснулся в половине седьмого, а без десяти восемь уже работал.
…три листа… Теперь эти два ящика… Да, в ту же машину… Это всё на склад, туда же, к остальной краске…
Потом с часу до двух — обед, и снова: ящики, упаковки, доски, листы, банки, коробки.
В начале седьмого уставший гражданин Э брёл домой. По дороге он зашёл в продовольственный магазин. Купил белого хлеба.
Должен был перелистнуться совершенно обычный вечер, но…
Гражданин Э открыл дверь и сразу же услышал звук, будто кто-то записал на кассету шум беспокойной площади (сотни голосов, машины, троллейбусы, трамваи, смех, шаги, плач детей, свист, музыка из кафе), а теперь слушал запись, только очень тихо.
Всё это неприятно удивило и насторожило гражданина Э. В своей квартире он жил один — у него не было семьи, он не держал никакой живности. Эти стены защищали гражданина Э от внешнего мира, и внешний мир мог пробраться сюда лишь когда он, гражданин Э, этого хотел.
Дабы не теряться в догадках, он сразу же, не разуваясь, прошёл в комнату.
В креслах сидели двое.
— Какого чёрта!? — фраза хотела сорваться с губ, но застряла в горле.
Гражданин Э заметил, что эти двое похожи друг на друга, а ещё похожи на него самого. Он смотрел на них, как… «Как в зеркало», — подумал Э, но это было не зеркало. Скорее — два его портрета; причём сочинял их художник, обладавший странным чувством юмора.
Тот человек (портрет), который сидел справа, был одет во всё белое, кожа — гладкая как у девушек в рекламе крема, за спиной — два больших белых крыла. На лице — немного удивления, немного испуга. Глаза — как у младенца.
Человек (портрет) слева, напротив, был одет в чёрное, его лицо повторяло все грубые черты лица гражданина Э, но как-то более резко, подобно тому как искажает всё рука художника-карикатуриста. Ухмылка и хитрый взгляд уличного торговца, готового говорить что угодно — лишь бы вы купили его товар.
Гражданин Э молчал, надеясь, что эти двое сами начнут разговор. Так и произошло.
— Добрый вечер! — произнёс Э-белый, поднявшись с кресла и преданно посмотрев гражданину Э в глаза.
— А вот и он, — сквозь зубы сказал Э-чёрный.
И гражданин Э потерял сознание.
Когда он открыл глаза, эти двое стояли над ним.
— О боже, с вами все в порядке? — спросил человек в белом. — Я так испугался за вас.
— Лучше б было не в порядке, — сказал человек в чёрном. — И давно ты такой слабонервный?
Гражданин Э поднялся на ноги, взял стакан с водой, который принёс человек в белом, сделал глоток и спросил: «Кто вы?»
— О-о! — многозначительно произнес человек в чёрном и рассмеялся.
— Мы твои руки. Правая и левая.
Гражданин Э посмотрел на свои ладони, удивившись, словно видел их в первый раз.
— Метафоры тут не годятся, — сказал Э-чёрный Э-белому. — Говори всё как есть и попроще, пока его опять не вырубило.
— Мы твоя тёмная и светлая стороны. Мы были с тобой всегда, только раньше ты нас не мог видеть.
— И что? — спросил гражданин Э.
— И ничего, — ответил чёрный.
— Сейчас мы одинаковы, — сказал белый. — Всё в равновесии и всё зависит от тебя. Сотворишь что-нибудь хорошее — будет уменьшаться бес, плохое — ангел.
— Да ну вас на фиг! — сказал гражданин Э и пошёл в спальню. Способ борьбы с неведомым, знакомый с детства.
Засыпая, он слышал, что в другой комнате включился телевизор, хотел встать, но решил, что это бесполезно, и укрылся с головой одеялом.
Гражданин Э проснулся в половине седьмого.
Двое его гостей (постояльцев? хозяев?) спали. Э-белый (далее — ангел) свернулся как котёнок на кресле, а Э-чёрный (далее — бес) растянулся на диване. Они напоминали участников костюмированного бала, слишком увлёкшихся спиртным и заснувших.
Гражданин Э решил сбежать из квартиры как можно быстрее, пока они спят.
«Позвонить в милицию?» — подумал он, и тут же ответил: «Наверняка их вижу только я один».
Позавтракал Э, сидя на ступеньках своего магазина (купил в круглосуточном ларьке белый батон и пакет кефира).
В этот день он получил заработную плату и после работы предложил грузчику Ю отметить.
Домой гражданин Э вернулся ближе к полуночи, с трудом держась на ногах, забыв об ангеле и бесе, мечтая лишь об одном — быстрее дойти до кровати и уснуть. Поднимаясь в лифте, он вдруг почувствовал холод, а потом стало тошно. Морально, не физически.
Когда гражданин Э подошёл к двери, она распахнулась. Её открыл бес.
«Здравствуй, карнавал!» — подумал Э.
Бес улыбался.
— Приветствую, — сказал он. — Может, выпьем ещё?
— Иди на хрен!
— Давай-давай! «На хрен! На хрен!» — рассмеялся бес.
Гражданин Э прошёл в комнату. На полу сидел ангел, был он размером не больше мальчика лет восьми-девяти.
— Что с ним? — спросил Э.
— Уменьшается, — ответил бес.
— А нельзя сделать так, чтоб вы оба исчезли?
— Можно уничтожить его, а потом взяться за меня.
— И что, получится!?
— Его исчезновение гарантирую, а вот со мной уж как повезёт…
И тут гражданин Э заметил, что ангел плачет. Если б ангел был действительно мальчиком лет восьми-девяти, а не мифическим существом, его слёзы выглядели бы не простой обидой, которая исчезнет следующим утром, а чем-то бoльшим — разочарованием.
— Выругайся, и он станет ещё меньше, — сказал бес.
— Задолбал, — сказал Э бесу.
Ангел стал ещё меньше. Бес засмеялся.
— Ну, ещё раз!
Гражданин Э молча подошёл к ангелу и сел на пол рядом с ним. Это было чувство жалости — такое возникает, когда видишь брошенного щенка, роющегося возле мусорного бака морозным утром. Крошечный ангел поднял взгляд, и в его влажных глазах гражданин Э увидел удивление и грусть своего сына.
Когда Э открыл глаза следующим утром, мир показался ему копией копии копии копии копии копии. Однако это не спутало гражданину Э карты, и он сделал в этот день всё, что собирался и провёл его так, как хотел. Прежде всего, поднявшись, он последовал совету одной американской дамочки: подошёл к зеркалу и, несмотря на то, что отражение было более чем ужасно, стал говорить о том, как он хорош собой, мил, решителен, умён, добр, целеустремлён. Потом Э пришлось улыбнуться и так постоять перед зеркалом, удерживая улыбку. «Сегодня день, когда ты радуешься жизни, улыбаешься по поводу и без повода, извиняешься, не материшься и ни о чём не думаешь…»
Так оно и вышло. Если утром перед зеркалом гражданин Э мог сказать «Let it be», то вернувшись с работы — «I did it». Да только эффект был не совсем таким, как ожидал Э.
Ангел вырос до прежнего размера, бес уменьшился до восьми-девятилетнего мальчика.
Прошло не более пяти минут, и Э пожалел о том, что позволил ангелу снова вырасти. Монологи Л — бывшего одногруппника, которого в техникуме считали конченым занудой и прозвали «Грузиком», — были ничем по сравнению с выступлением ангела, взахлёб рассказывающего о преимуществах здорового образа жизни, светлой стороны рая, улыбок.
— Ну и каково оно — быть дурачком? — спросил бес у гражданина Э.
— Иди к чёрту!
— Ну что ты! Не сквернословь! — произнес бес «ангельским голоском».
Засыпал Э под пение ангела, который, являясь половиной Э, унаследовал от него и полное отсутствие слуха…
Чего только гражданин Э ни делал — переезжал жить к друзьям, объясняя это ремонтом, однако встречал свои «руки» и там, они прятались в холодильнике, микроволновке, под ковром и на шкафу; звонил народным целителям и перепуганным колдунам; приглашал к себе гостей и устраивал шумные застолья: выяснив, что видит ангела и беса только он один; пытался узнать, чего же от него хотят, но не получал вразумительного ответа.
Так и жил гражданин Э: день ублажал ангела, день — беса. На работе говорили, что у Э есть брат близнец и они с ним работают по очереди.
Жизнь текла бы так и дальше, в перемене масок, сгладив необычное до формата привычного, если б однажды, спустя пару месяцев после знакомства с «руками», гражданин Э вдруг не решил прогуляться по центру города.
К тому времени всё происходящее стало игрой, правила которой так до конца и не открылись Э. Из однообразия повседневности выросло какое-то другое однообразие.
Ангел и бес сдружились, вместе играли3 в шахматы и карты, обсуждали книги и телевизионные программы.
Э брёл по центру города, по площади перед фонтаном, где собирались торговцы картинами, скульптурами и чем-то подобным.
Гражданин Э приходил сюда как на выставку. О покупке картины он подумал лишь однажды, но сразу же отказался от этой мысли.
Здесь были «почти Айвазовский», «почти Дали», а временами — «почти Кандинский» и «почти Пикассо». Некоторые картины отталкивали, некоторые — привлекали. Всё как обычно.
Каждый раз находилось что-то, к чему гражданин Э возвращался. Городской пейзаж, до этого — портрет безымянного юноши. Так, наверное, и работает красота: проникает и заставляет возвращаться.
В тот день выделялась одна статуэтка, она была небольшой и могла бы легко затеряться среди других, но…
— Что это? — спросил гражданин Э.
— Не знаю. Что-то тибетское, — ответил продавец. — Отдам за десятку.
Гражданин Э заплатил и забрал её.
— Спасибо, — сказал продавец. — Подходите ещё.
Впервые за последние два месяца гражданин Э открыл дверь сам. Квартира была пустой, тихой и даже одинокой. Он уже и отвык от своей квартиры, выглядящей так. Так, как раньше — до того как завелись ангел и бес. Гражданин Э удивился, не зная, радоваться ему или огорчаться.
Он достал из сумки статуэтку и поставил её на полку. Существо с пламенной шевелюрой, третьим глазом на лбу и шестью руками, сидящее в позе «лотоса».
С тех пор ни ангел, ни бес в жизни гражданина Э не
появлялись.
ВЕНДИГО
— Всё, хорош, — сказал Слава. — Собирай инструмент, я уже заканчиваю.
Девятнадцатилетний Володя стал переносить лопаты, вёдра, уровень, мастерок с просторной лоджии в комнату.
Рабочий день закончился без трёх пять; а десять минут спустя напарники уже шли через двор и беседовали. Курили: Слава — сигарету без фильтра, Володя — с фильтром. Вышли к проспекту и попрощались.
— До завтра.
— Давай, до завтра. Не опаздывай.
В семь вечера у Володи начиналась другая жизнь: он принимал душ, надевал «новые» джинсы, белую рубашку, начищенные туфли и вновь выходил в город. Только теперь по-другому — утром он обычно быстро мчал на остановку, садился в троллейбус и смотрел на часы, ещё не успев добраться до работы, думая, когда же наступит пять; а вечером он выходил медленно, походкой бездельника — руки в карманах и взгляд, оценивающий прохожих.
В двух кварталах от Володи проживал Юра — друг, встреча с которым была стартом всего остального.
— Привет.
— Привет. Заходи.
Далее звонили девушкам. Сегодня — Марине и Свете.
Когда они встретились на троллейбусной остановке возле парка, у ракеты,
мчащей в космос, отделилась первая ступень — сбор компании; следующей
ступенью был алкоголь, а затем — ночь и блестящие ярче обычного звёзды.
ОРБИТАЛЬНАЯ СКОРОСТЬ ВЕНЕРЫ — 35 КМ/С.
В тот вечер они пили пиво. Сидели на лавочке, до которой едва доставал приглушённый свет фонаря, и вели беседы ни о чём.
ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ЯЗЫК ЧИЛИ — ИСПАНСКИЙ.
ФОМА АКВИНСКИЙ БЫЛ КАНОНИЗИРОВАН В 1323 Г.
Вид пивных бутылок привлекает внимание людей, которых принято именовать «социально незащищёнными». Они слетаются, как мотыльки на огонь.
В тот вечер к огню подлетел лишь один мотылёк. Пожилая женщина с большой потрёпанной сумкой. Grand maman вышла из глубины ночи, как в романах фэнтези к кострам людей выходят жители леса.
— Можно бутылочку? — спросила женщина.
— Да, — ответили все почти хором.
Женщина сложила в сумку стоящую возле лавочки посуду.
— Когда допьём, — сказал Юрий, — можете забрать и эти.
Женщина сказала «спасибо» и, вопреки негласному закону сборщиков стеклотары, не отошла к соседней лавочке или куда-нибудь ещё, а осталась ждать здесь же и более того — начала разговор.
— Ох, уж и жизнь пошла! Всё разрушили! Вот был здесь магазин при Союзе, а теперь что? Банк построили. А там детский сад был…
— Вы, женщина, не переживайте, — сказал вдруг Володя и начал игру, которая продолжалась не менее тридцати минут и быстро утомила всех присутствующих, за исключением самого Володи и ожидающей бутылки женщины; хотя, впрочем, компания не стала портить действо и по мере необходимости подыгрывала.
— Вы, женщина, не переживайте. Подождите совсем немного. Скоро всё вернётся, — сказал Володя.
Женщина оборвала речь и, выкатив от удивления глаза, уставилась на молодого человека.
— Вы думаете, нас устраивает то, что сейчас происходит? — продолжил Володя. — Нет. Мы простые рабочие с такими же простыми родителями. Потому и собираемся после работы не в каких-то барах-ресторанах, а здесь, в парке, на лавочке…
Он говорил, не останавливаясь, и о том, что Юра — фрезеровщик шестого разряда, и о сборах марксистского кружка, и о подготовке к революции.
— В столице — центр революционного движения, у них есть деньги, люди, оружие. Надо только тщательно всё взвесить и выбрать момент для выступления…
Единственное, что сказала женщина молодым людям в тот вечер, — это «до свидания». Позже, когда бутылки опустели.
— До свидания, — сказала женщина.
— До свидания, — сказали все.
— Всё будет хорошо, — добавил Володя. — Подождите ещё немного.
Женщина едва успела отойти, как к Володе обратилась вся троица:
— Ты, на хрен, что — на ней жениться собрался!?
— Володя Ульянов!
— Фрезеровщик шестого разряда!
— А по-моему, было забавно, — ответил Володя.
— Поначалу, — сказал Юра.
— Ага, — добавила Света, — секунд пятнадцать.
ИЗВИНИТЕ, ЗАКРЫТО.
ЭРЕЙТОФОБИЯ — БОЯЗНЬ ПОКРАСНЕТЬ ПЕРЕД СОБЕСЕДНИКАМИ.
КОМПАНИЯ «КОКА-КОЛА» ОСНОВАНА В 1886 Г.
Володя вспомнил про этот разговор спустя три месяца, в день, когда рассекал вместе с приятелем Димой Центральный проспект на машине Диминого отца.
Пешеходам отцовский «форд» казался передвижным музыкальным центром. Мячики ритма выпрыгивали через открытые окна, отскакивали от асфальта и падали один за одним на тротуар.
Перед поездкой Володя рассказал приятелю о разговоре с той женщиной.
— Да-а, — прокомментировал историю Дима. — Как всегда: приходится обманывать женщин для их же блага.
(Воспоминания трёхмесячной давности осели где-то в глубине, как и прочие завёрнутые в слова воспоминания.)
«Форд» остановился на площади, неподалёку от памятника героям Октябрьской революции. Володя и Дима вышли из машины.
На площади проходил митинг коммунистов. Кто-то стоял у подножья памятника и кричал в неработающий громкоговоритель про то, что новая власть мало того, что всё разграбила, так ещё и продолжает грабить; кто-то слушал; большинство разбрелось по площади, обращая внимание «беспартийных» на речи лидеров и свои претензии к власти. В итоге всё сводилось к «Долой буржуев!» и «Власть народу!».
В шеренги красных флагов затесались флаг советского ВМФ и бело-сине-красный российский. Из трещащих динамиков доносились то Глинка с Чайковским, то «День победы» и «Вставай, страна огромная!».
Состоял митинг в основном из пожилых людей.
— Одни старики, — подумал Володя и тут же забыл.
Помимо громкоговорителя, у митингующих было и другое «идеологическое оружие» — плакаты и листовки. Плакаты образовали «красный уголок» возле выступавшего, а листовки раздавались прохожим.
Молодым людям нужно было пройти через площадь к открытому кафе, где их, по идее, ждал ещё один приятель.
Они шли медленно и обсуждали всё вокруг. Сперва их внимание привлек десяти-одиннадцатилетний мальчишка в красном пионерском галстуке («Помнишь, и мы такие носили»), затем плакаты со свастиками и подписями «Долой фашистский режим!».
Митингующие глядели монополистами, не навязывались людям, как торгаши, у которых «самые свежие», а спокойно ждали, чувствуя себя единственными продавцами соли или спичек в городе. По замыслу организаторов, митинг должен быть костром правды, к которому из тьмы люди потянутся сами.
Митингующие не обращали на Володю и Диму никакого внимания. Никто, кроме одной женщины.
Она держала в руках листовки, раздавала их прохожим — крошечные искры, которые должны помочь ощутить тепло огня. Но в тот миг, когда молодые люди приблизились, спрятала листовки за спиной.
Этим не дам, подумала она, даже если подойдут.
Она видела, как Дима с Володей вышли из «форда», видела, что митинг показался им клоунадой, слышала их смех и комментарии.
Но когда молодые люди подошли ближе, лицо женщины неожиданно просветлело, появилась лёгкая улыбка. Такая же, как на недавней фотографии на дубликат пенсионного удостоверения. Только тогда улыбка была искусственной, по просьбе фотографа, а теперь — настоящей. Женщина вспомнила молодую компанию на лавочке в парке — простых рабочих с такими же простыми родителями. И снова услышала: «Всё будет хорошо. Подождите ещё немного». И она сама повторила шёпотом: «Всё будет хорошо».
ОТ ГРЕЧ. EKSTASIS — ИССТУПЛЕНИЕ, ВОСХИЩЕНИЕ.
МОШЕШ II, КОРОЛЬ ЛЕСОТО В 1966—90.
ПЕРЕРЫВ С 13 ДО 14.
БЕЗ ВЫХОДНЫХ.
И ещё кое-что. В качестве постскриптума, или эпилога, или даже второй части:
Света знала о вендиго не так уж и много. Во-первых, он ест людей, которые заблудились в лесу. Во-вторых, он свистит, и свист этот напоминает шорох листьев или лёгкий ветерок — на этот свист к нему люди и идут. В-третьих, если вендиго не съест человека, а только укусит, то через время этот человек сам станет вендиго.
Ну вот, вроде, и всё.
Девушка шла по пыльной дороге и ворошила память, выискивая эти сведения. Хотя сейчас к месту были бы другие мысли.
Минуло уже около часа. Если вспомнить прошлый раз, когда Свету провожала двоюродная сестра, то дорога заняла минут сорок. Весь путь — от начала до конца.
«Нужно было внимательней следить за дорогой», — подумала Света.
Хотя… Что тут сложного? Никакой это не лабиринт. Сперва прямо, прямо, прямо… Вдоль поля, через ж/д пути, через мостик, затем поворот направо и дальше по небольшой дороге опять прямо, прямо.
Так она и сделала. Повернула направо. Повернула там, где нужно. Это уж точно. Там росло большущее дерево и стоял указатель, правда, покосившийся, со стёршейся надписью, но всё же ещё способный служить маяком. А дальше? Прямо и прямо… Только вот пункт B, пункт назначения, почему-то не появлялся.
Через некоторое время Света забеспокоилась. Остановилась и посмотрела по сторонам, пытаясь вспомнить, проходили они здесь с сестрой или нет.
Впрочем, девушке быстро удалось справиться с беспокойством. Во-первых, не в лесу же я заблудилась, подумала она, а во-вторых, если даже это был и не тот поворот, то уж, наверняка, сама дорога должна вести к другому населённому пункту, а там можно будет всё разузнать и, скорей всего, договориться, чтобы кто-нибудь подвёз.
Продолжая втолковывать себе, что ничего страшного и всё в порядке, Света двинулась дальше.
Прошло не менее часа, прежде чем дорога встретила свою цель. Но это был не населённый пункт, а одинокое строение (заправка и кафе).
Впрочем, подумала Света, это даже к лучшему. В деревушке пришлось бы стучать в окна, объяснять жителям, что произошло, и выслушивать кучу всего, прежде чем кто-то захочет помочь.
Людей не было видно — ни хозяев, ни гостей. Наверное, у них не очень-то хорошо с клиентурой, подумала девушка, да и откуда ей здесь взяться. За время, пока Света шла, ни мимо, ни навстречу не проехало ни одной машины.
Света зашла в кафе. Сперва посмотрела на дверь, нет ли вывески «Закрыто» или «Перерыв». Хотя, будь такая табличка, Света всё равно бы зашла — разве что постучав.
Внутри было пусто. В смысле людей. Сам же зал выглядел ухоженным и вполне живым. Если это было заброшенное место, то забросили его совсем недавно, ну, может, неделю назад.
Света молча подошла к стойке и постучала по ней. Меньше всего ей хотелось напоминать себе грудастую дурочку из фильма ужасов, которая заходит в подобное место и начинает громко спрашивать: «Из зэ энибади хиар?»
Никто не отреагировал на стук — ни в первый раз, ни во второй, ни в третий.
Девушка облокотилась на стойку, решив выждать немного, и тут заметила нечто действительно странное. К дверце холодильника был скотчем приклеен листок:
ВОЗЬМИ СЕБЕ ПИВО И ЕДУ
И такие листки были повсюду. «РАЗОГРЕЙ СЕБЕ ЕДУ» — на микроволновой печи, «ПОСЛУШАЙ РАДИО» — на радиоприёмнике, «ВОЗЬМИ СЕБЕ СТОЛОВЫЕ ПРИБОРЫ» — на дверце шкафчика… И множество других. «ПОМОЙ РУКИ ПЕРЕД ЕДОЙ», «НАЛЕЙ СЕБЕ ВЫПИТЬ», «СДЕЛАЙ СЕБЕ КОФЕ», «ВОЗЬМИ СЕБЕ САЛФЕТКИ» и т. д.
Сперва Света подумала, что это такое своеобразное проявление чувства юмора кого-то из работающих здесь. Вполне правдоподобно, если б не «себе», присутствующие на каждом листке.
Зачем писать «сделай себе», «налей себе», если в подавляющем большинстве случаев в кафе всё делается и наливается клиентам?
Может, подумала девушка, здесь так принято? Приходишь и сам себя обслуживаешь. Может, где-то стоит кассовый аппарат с листком типа «ЗАПЛАТИ НАМ» или «ОСТАВЬ СВОИ ДЕНЬГИ»?
В конце концов, идея перекусить представлялась не такой уж плохой. Света разогрела себе кусок пиццы и сделала кофе; потянулась рукой к радио, но тут же передумала — «а то ещё не услышу, как кто-нибудь подъедет к заправке».
И тем не менее подъезжающую машину Света пропустила. Когда она разогревала себе второй кусок пиццы, вошёл молодой человек.
— Ну и интересные у вас здесь правила, — обратился он к Свете, едва переступил через порог.
— Не у нас, — ответила Света. — Я здесь очутилась так же, как и вы.
— Наверное, не заметил вашу машину, — молодой человек слегка развел руками.
— Её и нет. Я пришла пешком.
— Тогда ясно. Кстати, и здесь то же самое?
— В смысле?
— Ну, на улице висит листок «ЗАПРАВЬ СВОЮ МАШИНУ»…
Света улыбнулась и стала читать надписи.
— Да, — сказал молодой человек. — Странно всё это.
— Вы кушать будете?
— Не откажусь.
Пока Света разогревала еду и готовила кофе, молодой человек осматривался.
— Может, включить радио? — спросил он.
— Давайте.
Молодой человек включил радио, и по кафе пополз звук лёгкого ветерка. Он хотел попробовать поймать какую-нибудь станцию, но Света остановила его:
— Оставьте это. Пусть будет.
Они обедали, слушая шум, который с каждой секундой становился для них всё более мелодичным.
1
Ю. Ц. Определялось, как ни крути, оно выпитым.
К. Б. Определённо.
А. К. «Это курица? Нет, это хаваеца».
2
Ю. Ц. А в чём мораль-то?
К. Б. Ни в чём. Голая. Попирая (и всё такое, см. выше) её, получаешь
моральное удовлетворение.
А. К. Тьфу!
3
К. Б. А можно порознь?
Ю. Ц., А. К. Ангел и бес сдружились, до утра (А. К. до всирачки) играли в шахматы и карты, ругали книги и хвалили
телевизионные программы.