Пьеса, стихи
Опубликовано в журнале ©оюз Писателей, номер 5, 2003
Владислав
Викторович Колчигин родился
в 1966 в г. Изюм (Харьковская область). В 1984—93 учился на филологическом
факультете Харьковского государственного университета, затем в Московском
литературном институте. Публиковался в журнале «Кольцо А» (Москва, 1997),
альманахе «Окрестности» (1997), сборнике «ПанОптикум:
опыт поэтической антологии» (Харьков, 1999), а также в «їП» №4. Под псевдонимом Владимир Авесов
выпустил самиздатовский сборник «Верность. Стихи 1987—92 гг.» (1996), под
псевдонимом Игнатий Кощеев — самиздатовский сборник «Палинодии» (1996).
ВОПЛОЩЕНИЕ ПЕССОА
Действующие лица
П. — Фернандо Пессоа
К. — Офелия Кейрош
К. К. — Карлос Кейрош, племянник Офелии
М. М. — Мария Мадалена, мать Пессоа
Ж. М. Р. — Жоан Мигел Роза, отчим Пессоа
Ж. М. Н. — Жоан Мария Ногейра, сводный брат Пессоа
X.
Сцена первая
П.: О, дорогая, овальная Офелия! Как мне холодно. Ты слышишь, как мне холодно? Хорошо? (В комнате плюс 22╟С. Он лежит одетый на узком диване. Видно, ему неудобно без подушки. Но поза уже запущенна и безразлична. Офелия хочет укрыть его пледом.) Нет-нет. Напрасно. Я промёрз, пока бродил, пока тебя не было.
К.: Но мы уже неделю живём здесь безвыходно, и никуда не отлучаемся от жилья. Мы не были друг без друга уже неделю.
П.: Разве? Неужели? Ну и что. Пусть даже так. Я успел уже набродиться. Ещё раньше. В прошлую осень. Впрочем, всё прошлое — одна осень. Одна и та же осень. Она одна и та же, и что из того, что мы другие. То есть — друг с другом.
Я помню, как я бродил. Я великолепно бродил. По улицам, переулкам, полям. Короче, по пустыням. Мой остов свободно перемещался по осени. И случалось, что листья залезали внутрь моего фрака и нанизывались на кости. И тогда они шуршали, шуршали, и из меня сыпалась их труха. Но я не трусил. И мороза не боялся. Кости трещали от мороза, глаза покрывались корочкой льда, слезам невозможно было течь, но я шёл и шёл. Не то чтобы вперёд, но вокруг. Вокруг замерзали звери и люди. И этот снег, снег. И я знал, что под каждым сугробом — труп. Но это всё было вокруг. Изнутри я не чувствовал холода. Может, у меня не было нутра?
Но кое-что у меня было. Я сгибался от вьюги и стужи, я кренился, я шатался из стороны в сторону, из страны в страну. Но одна несгибаемая черта была в моём характере. Хе-хе. Например. Однажды я повстречал труп одной женщины. Он лежал навзничь и нагишом. Он уже давно так лежал и посинел от ожидания. Я долго тормошил и разворачивал его, как нужно. Силы у меня хватало. И я взял этот труп, он оказался девушкой. И семя моё замерзало в своём течении, и я чуть не вмёрз в её лоно. И в это время на нас свалилась птица, которая околела на лету. И это было вчера. И разве могу я теперь согреться?
К. : А разве бывают в Португалии такие холода?
П.: В Португалии?
К.: Да.
П.: Я забыл, что мы в Португалии. Ладно, укрой меня пледом. Впрочем, мне и так уже тепло. Ты напомнила мне, что мы в Португалии, и мне стало тепло. Конечно, в Португалии не бывает таких холодов. Это я перепутал. Впрочем, в Португалии вообще ничего не бывает.
К.: Неправда. В Португалии всего хватает.
П.: Например?
К.: Например, в Португалии много дверей. И за каждой дверью кто-то живёт. Многие даже выходят наружу. И если теоретически представить, что все двери распахиваются одновременно, понятно, какой воцарится сквозняк?
К.: Нет, просто сквозняк. Но — похлеще самума. И всё начнёт выдувать из домов наружу. И посреди улиц будут кучи… кучи…
П.: Барханы?
К.: Да нет. Кучи мусора. И в них будут копошиться.,.
П.: Скарабеи?
К.: Нет. Нищие.
П.: Послушай, а может, это был песок?
К.: Где?
П.: Ну, не палые листья, не снег. А песок. Может, это песчинки скрежетали между жилетом и фраком? Кажется, это всё-таки был песок.
К.: Кто его знает.
Он впервые шевелится. Диван такой узкий, что она не может сесть рядом. Стоит — над.
П.: И глаза режет. Расстегни мне фрак и продуй кости.
К.: Он не расстёгивается.
П.: Да? Ну, ладно. Тогда расскажи мне сказку.
К.: Это сказка о Спящей Красавице, Финисте Ясном Соколе, Сером Волке, Сивке-Бурке, молодильных яблоках, живой воде, Чуде-Юде, Кощее Бессмертном и вообще: поди туда — не знаю куда, принеси то — не знаю что. Вот. Жили-были…
П.: Подожди. Это сказка Шехерезады?
К.: Почти. То есть Шехерезада намеревалась рассказать её на тридцать четвёртом месяце, но ей помешало неблагоприятное стечение обстоятельств.
П.: Тогда — хорошо.
К.: Итак. За одной дверью жила Красавица, а за другой дверью жил Финист. И оба были непробудны. Кто заснул первым — неизвестно. И проснуться они не могли. Ибо для того, чтобы проснулась красавица, требовалось, чтобы её поцеловал Финист. А для того, чтобы проснулся Финист, требовалось, чтобы его обожгла слеза Красавицы. А так как ни та, ни другой не страдали сомнамбулизмом, они не могли выполнить этих условии. Их бытие превратилось в дурной силлогизм, а сновидениям был присущ махровый солипсизм. И что могло нарушить этот порочный статус-кво? Видимо, только так называемое чудо. Причём не имманентное данной системе взаимоотношений — точнее, взаимонеотношений. То есть нечто должно было сверхъестественным образом нарушить заданную причинно-следственную связь. То есть нечто должно было сыграть в пробуждении Красавицы роль поцелуя Финиста, тогда красавица смогла бы прослезиться над Финистом и разбудить его. Или, наоборот, нечто должно было сыграть в пробуждении Финиста роль слезы Красавицы, чтобы он, в свою очередь, смог обслюнявить Красавицу. Но если мы допустим существование такого чуда, которое смогло бы разбудить хоть одного из двух главных героев нашей сказки, мы будем вынуждены прийти к закономерному и плачевному выводу. Если один герой сможет проснуться без посредства другого, то и второй герой сможет проснуться без вмешательства первого. Следовательно, они не испытывают необходимости друг в друге, и исходные условия сказки постулированы неверно. Пока что не будем строить гипотез насчёт того, в чьём образе могло бы быть персонифицировано чудо (в образе Серого Волка, Сивки-Бурки, Чуда-Юда и т. д.). Сразу оговоримся, что наблюдение за соблюдением заданной каузальности осуществлял сам Кощей Бессмертный. То есть такая величина, которой нельзя противопоставить какое-либо земнородное чудо. Тут потребуется deus ex machina. (Он ёжится и томится.) Здесь мы впервые подходим к телеологии, но удаляемся от нашей мифологемы. То есть пока что мы стоим на распутье и должны решить, что для нас важнее: предопределение или детерминированность. Оставаться ли нам в системе координат сказки или расширить сферу воздействия, что может привести к энтропии.
П.: Хватит болтать вздор.
К.: Действительно, это сложная сказка. Недаром Шехерезада не успела её решить в своё время. Жаль, что ты к слаб. Ведь мы ещё не дошли ни до молодильных яблок, ни до живой воды, ни до волшебного зеркала…
П.: Хватит.
К.: Не дошли туда — не знаем куда…
П.: Заткнись. Поставь мне лучше термометр.
Она встряхивает термометр и ставит его под правую мышку его фрака.
К.: Шехерезада…
П.: Помолчи несколько минут. А то покажется неверная температура. (Молчание. Сначала вокруг дивана и Офелии — пусто. Постепенно образуется как бы обстановка. Над диваном — коврик с попугаями. За окном — дерево с полуоблетевшими листьями. Форточка открыта, в раму нижнего окна воткнут нож. Рядом с диваном — столик с несколькими книгами, у которых корешки со всех четырёх сторон, стопка чистой бумаги, перо и чернильница.) Всё.
К.: Всё?
Достаёт термометр, внимательно смотрит на него.
П.: Ну?
К.: Странно.
П.: Что?
К.: В нём нет ртути. (Становится на колени и шарит по паркету. Поднимает длинными ногтями ртутный шарик и кладёт его в ладонь левой руки. Катает и рассматривает.) Температура нормальная.
П.: Ну и слава…
К.: Не богохульствуй!
П.: Ладно. (Молчание. Она глотает ртутный шарик.) Что дальше?
К.: Не знаю.
Молчание.
П.: Я захотел писать.
К.: Хорошо.
П.: Так диктуй же!
К.: Мой памятник…
П.: Стой! Дай сначала перо и бумагу. (Она не двигается. Он сам с трудом встаёт с дивана, садится перед столом на корточки, его подбородок еле задран на столешницу. Берёт лист и окунает перо в чернила. Закрывает глаза.) Ну, диктуй!
Она диктует, он пишет вслепую и тяжело дышит.
К.:
Мой памятник… Существенней — беспамятник
меня,
Качается, качается, как маятник-маяк,
Из сыгранного отблеска в беспроигрышный мрак
В кромешном отрицании загробного огня.
Декарт и Беркли мечутся, скулят из-за кулис.
Адепт и деспот пламенно подсказывают ноль,
И нет суфлёра с воздухом раздуть парной пароль.
(Он ложится, на нём начинает исчезать одежда.)
Грядёт аннигиляция неуличённых лиц.
Одежда постепенно исчезает, обнажается скелет.
П.: Спасибо. Хватит. (Впервые улыбается — уже черепным оскалом. Кости постепенно исчезают.) Ну, вот я и умер. Спасибо тебе.
Он совершенно исчезает.
Голос П.: Пожалуйста, спрячь ото всех мой труп. И не целуй меня. Нет, поцелуй, но только один раз, в губы. Они здесь, вокруг голоса.
Она наклоняется и целует то место, которое говорит.
Сцена вторая
Море. Ветрено.
Голос, не мужской и не женский, просто голос, почти не голос:
Песочный педантизм рассыпался во прах
И ветер получил обещанную пыль.
Но португальский вкус остался на губах.
И щёлкает во рту заученный бобыль.
И попугай твердит из попранных словес,
С акцентом — неземным, на мёртвом языке.
Наощупь. Наобум. Напамять. Наотрез.
И наперегонки с забвением в строке.
И ветер учит речь посредством порошка.
И ноет ноосфера в этой тишине.
И ноет новый Ной с тоской ученика,
Ковчег которого останется на дне.
И…
Голос П. (перебивает): Бред! Мания безличия! Я жил не по Фрейду и не по Юнгу. Я вообще…
Почти не голос: Тут хватит и Ломброзо.
Голос П.: Чёртов попугай! Да я…
Голос К.: Послушайся хоть раз в жизни.
Голос П. (постепенно становится чужим): Хорошо. Мне нравится твоя шутка. Мне всё равно.
Сцена третья
Большой пустой зал. Стены затянуты чёрным крепом. Блестящий стол, на нём — закрытый гроб. Рядом — Офелия. Она курит, высоко запрокидывая голову и стряхивая пепел на крышку гроба. Входят Мария Мадалена и Жоан Мигел Роза ведёт её под руку.
М. М.: Добрый день, сеньора. Это вы отправили нам телеграмму?
К.: Если вы — Мария Мадалена, то да.
М. М.: Ну вот, я поспешила явиться на ваш призыв. Хоть не совсем поняла, чем могу быть вам полезна. Но в вашем призыве было столько страдательности и одновременно властности, что вот — я здесь.
К.: Странно, по-моему, я чисто терминологически известила вас, что умер ваш сын.
М. М.: Позвольте? (Достаёт телеграмму.) Здесь указано: Фернандо Антонио Ногейра Пессоа.
К.: Да.
М. М.: Ну?
К. Что — ну?
Бросает окурок на пол.
М. М.: Позвольте поинтересоваться, какое я имею к этому отношение?
К.: Не юродствуйте. Это же ваш сын.
Молчание.
Ж. М. Р. (— М. М.): Зачем вы скрывали от меня, что у вас был такой сын?
М. М. (— К.): Чей сын?
К.: Ваш.
М. М.: Кто?
К.: Фернандо Антонио Ногейра Пессоа.
М. М.: С какой целью вы меня компрометируете перед мужем? (Прижимается к мужу.) Поверьте мне, я не знаю, что нужно от меня этой шантажистке.
Ж. М. Р.: Я вам верю.
Целуются.
М. М. (— К.): Я твёрдо помню всех своих детей. Среди них не значился Фернандо Антонио Ногейра Пессоа. Сейчас появится мой настоящий сын Жоан Мария Ногейра. Он подтвердит, что у него не имелось подобного брата.
Появляется Жоан Мария Ногейра.
М. М. (к нему): Сынок, вы знавали Фернандо Антонио Ногейра Пессоа?
Ж. М. Н.: Не имел чести. (Целует ручку Офелии.) А что?
М. М. (ему — указывая на Офелию): Эта сеньора имеет смелость утверждать, что данный субъект состоял моим сыном и, следовательно, вашим братом.
Ж. М. Н. (всё ещё держа ручку Офелии — пожимает её не то многозначительно, не то машинально): Сеньора, кто мог ввести вас в такое заблуждение?
К.: Ничего не понимаю! Что за отречение?
Жоан Мария Ногейра выпускает её ручку. Молчание. Все, кроме Марии Мадалены, закуривают. Угощает Жоан Мигел Роза.
Ж. М. Р.: Я вижу, сеньора искренна в своём заблуждении. Сейчас мы вместе попытаемся разобраться в этом недоумении, то есть — недоразумении. Давайте присядем. (Все оглядываются. Стульев нет. Жоан Мигел Роза приподымает Марию Мадалену и усаживает её на крышку гроба. Садится рядом. Жоан Мария Ногейра пристраивается на краешек стола. Офелия продолжает стоять.) Итак, вы считаете, что этот Ногейра Пессоа был сыном моей жены. Вспомните, пожалуйста: что дало вам повод для такого необоснованного подозрения? (Офелия курит в прострации.) Напрягите память, сеньора. (Она молчит. Жоан Мария Ногейра вскакивает, подбегает к ней, участливо похлопывает по плечу, даже полуобнимает.) Я вижу, как глубока ваша скорбь. Однако истина превыше всего. Давайте по порядку. Кем доводится вам покойник?
К.: Эманация…
Все вместе: Что?
К.: Камоэнс. Сверхкамоэнс.
Все вместе: Ах!
Жоан Мария Ногейра лапает Офелию. Та тоже к нему прижимается.
К.: Долг левирата.
Все вместе: Хм-м-м…
Офелия немного отстраняется от Жоана Мария Ногейра и озирает окружающих.
К. (— М. М.): Неужели вы не знаете, что вы мать Фернандо Антонио Ногейра Пессоа, величайшего поэта Португалии)
М. М.: Во-первых, я полагаю, что величайший поэт Португалии — Камоэнс. (Обводит окружающих взглядом и загибает указательный палец правой руки.) Во-вторых, у меня не было сына Пессоа. (То же самое — и второй палец.) В-третьих, я слежу за современной литературой, но никогда не встречала такого имени. (То же самое — и третий палец.) Вот!
К.: Как? А Алберто Каэйро, Рикардо Рейс, Алваро де Кампос, Коэльо Пашеко, Бернардо Соарес, Марио де Са-Карнейро?
М. М. (с улыбкой): С этими господами сочинителями я, кажется, знакома. Двое из них уже лет двадцать как померли, а остальные, надеюсь, пребывают в добром здравии и продолжают радовать читающую публику своими новыми пиесами. А кто же такой Фернандо Антонио Ногейра Пессоа?
Офелия приходит в себя, потом — в бешенство. Смахивает сидящих с гроба.
К. (кричит): Нечисть! Мразь!
Хлещет по щекам Жоана Марию Ногейра, который всё ещё липнет к ней, и пытается отхлестать остальных, но её хватают за руки. Появляется Карлос Кейрош в чёрном. В руках у него толстая рукопись. Все успокаиваются.
К. (— К. К.): Прочти им что-нибудь.
К. К.: Охотно, тётушка.
Долго листает книгу. Потом начинает читать, но продолжает при этом перелистывать страницы. Зал заполняют плакальщицы. Тихая печальная музыка.
Скудеют мощью древние заклятья,
А ведь когда-то чарой, наговором
Умела без усилья разбивать я
Природной формы косные оковы, —
Я видела немало фей, которым
Повелевала голосом и взором,
И лес в восторге обновлял покровы.
Таинственным скипетродержцам ада,
Что спят в безблагодатности великой,
Теперь покорствовать уже не надо
Моим приказам грозным, как доселе.
Мой гимн оставлен звёздною музыкой,
Мой звёздный гнев стал только злобой дикой,
И бога нет в моём спокойном теле.
Ты, солнце, мне лучей дарило злато,
Твоей, луна, я знаю пламя страсти, —
Лишаюсь я столь щедро мне когда-то
Распределённой вами благостыни:
Я разделяюсь ныне на две части —
мертвеет мощь моей волшебной власти,
Лишь телу бытие дано отныне!
Но да не тщетной быть моей надежде:
Да обращусь я в статую живую!
Умрёт лишь та, что днесь, — не та, что прежде, —
Последнему да совершиться чуду!
Избыв любовь и муку вековую,
Я в гибели такой восторжествую:
Не будучи ничем, я всё же буду.1
М. М.: Очень мило! Кто это написал?
К. (— К. К.): Скажи им. (Карлос Кейрош потупляется и молчит.) Ну!
К. К.: Скажите сами, тётушка.
К.: Нет, скажи ты.
К. К.: Ну, хорошо. Разве вы забыли, что сами написали эти стихи? Намедни.
Офелия падает без чувств.
М. М.: Как она скромна.
Ж. М. Р.: Однако пора разобраться до конца. Так сказать, обнародовать подоплёку, вскрыть подноготную этого печального — не спорю, — но всё-таки фарса.
Снимают с гроба крышку. В нём пусто.
Все вместе (с облегчением): Фуф! (Поочерёдно подходят к гробу и целуют пустоту в изголовье.) Ура!
Появляются гетеронимы. Плакальщицы поют «Португальское море». Гетеронимы выносят гроб. Родственники Пессоа собираются уходить.
К. К.: Господа! Одну минуточку! (Они оборачиваются.) Я хочу прочесть ещё одно, последнее стихотворение теперь небезызвестного вам поэта. (Скороговоркой.)
Я больше, чем Никто. В стерильной яме
Талант небытия вотще исчез.
Я исчерпал сознание небес.
Мой след — запечатлённый шрам на шраме.
И пусть сжигают пустоту во храме
Немыслимыми искрами словес.
О Муза! От тебя я ждал чудес! —
Чудеснее всего развязка в драме.
Язык мой без костей, но впереди —
Его скелет, нетленный, но подобный
Пожизненному тлению в груди.
С бессмертными сравняться неспособный,
Я — вот, я — здесь! О, только б сил найти
Поджечь словами новый мир утробный!2
Плакальщицы продолжают выть своё. Все уходят. Офелия встаёт, раскланивается и закуривает. Появляется X.
X.: Наконец. Один за всех.
Ни почивающих теней,
На вещей бледности моей,
Ни беспощадного огня,
Который уж лизнул меня.
Последнюю мою примету
Чужому не отдам лицу.
Не подражайте ж мертвецу,
Как подражаете поэту.
К.: Что-то знакомое. Что это?
Бросается на шею X. и целует его взасос. Тот терпит, но страдательно корчит рожу.
X.: Это называется «Я».
К.: Я!
Офелия подпрыгивает и хлопает в ладоши.
18 ноября 1991 г.
ИЗ ЦИКЛА «СТИХИ О ПЕССОА»
СОННЫЙ СОНЕТ
Кончай скитаться, книгочей,
В Китай и прочие края.
Затмил заботы бытия
Загробный праздничный увей.
Залётной Леты льёт струя.
Сучится скучный суховей.
Ты — слишком скорый скарабей
Для земнородного жилья.
Ударь в другие небеса.
Дрожи до судорог в душе.
Нет, не загладишь голоса
В своём закованном ковше.
Твой след, сладимая слеза.
Заужен к смерти. Жди — уже.
22 октября 1991 г.
АПОЛОГИЯ
Пессоа умирает не однажды.
И с каждым разом тяжелей, точней,
Бесповоротней призрачной надежды
И безвозвратней в лона лотерей.
И чернота ему не возражает,
Ни Гейм, ни Тракль, ни Годдис
— не вольны.
Пусть только Бенн лениво отмечает
Три шага уготованной длины.
Вслепую раздвигаются барьеры.
Венера растопыривает пах.
И запашок её души — сверх веры,
И крест от рукоблудия зачах.
Трепещут выразительные вирши.
Бенн утверждает истинный туман.
И вторят, разбухают басом бурши,
Молчит последний голос лузитан.
Пессоа и бесцелен, и доцелен.
И многоцелен, послецелен Бенн.
Пессоа в глубине гнилых расселин,
А Бенн на высоте дрожащих стен.
Пессоа окружён их перегаром.
Сам — средоточье пьяной пустоты.
Он улетает португальским паром
С поверхности, зажатой им в персты.
Он станет голословен, как девица,
С зажатым целомудрием в паху.
Пусть рушится бессмертная столица,
Не отзовётся эхом наверху.
Пусть землю заливают океаны, —
Ни капли звуком он не оттолкнёт.
Пусть Бенн и остальные истуканы
Лавируют суставами ворот
Под натиском воды, — он станет задом
Ко всем стихиям дуть свои стихи,
Пренебрегать пожизненным раскладом
И забывать врождённые грехи.
27 октября 1992 г.
ЛУЧШЕ ПОЗЖЕ, ЧЕМ НИКОГДА
4-й номер «їП» под видом «благодарности» напечатал рекламу Русско-Украинского союза и Русского Движения Украины.
Причём приведённые материалы противоречат друг другу: выдержки из Европейской Хартии и Закона Украины о ратификации Европейской Хартии региональных языков или языков меньшинств как раз исключают придание русскому языку статуса второго государственного, — а это одна из заявленных задач Русско-Украинского союза и Русского Движения Украины.
Не имея ничего против Хартии и Закона, решительно не разделяю мечтаний о придании русскому языку статуса второго государственного.
Отдавая свои стихи в «їП», я был готов угодить в любой литературный «конь-текст»3, но не в подобный партийный переплёт.
О чём и должен заявить.
Влад Колчигин
А вообще, народ у нас несклочный. Большей частью — душевный.
Андрей Краснящих
1
2, 5, 7, 8 строфы «Последнего колдовства» в переводе Е. В. Витковского.
— В. К.
2
Ср. с сонетом ду Бокаже «Я
больше не Бокаж…» в переводе Е. В. Витковского, парафразом которого является данное
стихотворение. — В. К.
3
«Конь-текст»: см. эдиториал к «їП» №2.