Стихи
Опубликовано в журнале ©оюз Писателей, номер 5, 2003
Илья
Исаакович Риссенберг: «Я,
Риссенберг Илья Исаакович, родился в 1947 г. в семье
инженера-химика и учительницы-словесницы. Образование моё: школа (золотая
медаль), химфак Харьковского госуниверситета — вряд ли всерьёз детерминировало
всю дальнейшую и нынешнюю жизнь. Работал тренером по шахматам (звание — мастер
спорта), ассистентом преподавателя философии и истории, социальным
работником… Ныне веду клуб русской поэзии при еврейском культурном центре Бейт-Дан…
Веду поэтические исследования в теории и практике. У тысяч моих текстов
публикаций пока — кот наплакал. Надеюсь в итоге исправить это упущение.»
МУЗЫКА МУХИ
Ходатайка ока, пред коим помеха оконная,
Челом то бишь рыльцем убийственно бьётся осенней
Сиятельной улице муха тяжёлая сонная
По эту же сторону, что и душа во спасенье.
Ей рай даровать — перед адом и то уже в плюсе я.
О Боже, ответь на жужжащую смертную муку!
Свободе чета, на лету постоянства иллюзия,
И слёзная тычется в потустороннюю муху.
Здесь вижу, как зиждется с этой взаимоприлежностью
Минутным безмолвьем поимная вечность лобзанья.
Но всё ж присягаюсь подбрюшья
с великою нежностью,
Щепоть распускаю.., и …ж-жизнь, и не верю глазам я:
Семи небесам подлежащая сызнова радуга
Сквозная — видали игру богомазного
блика! —
По ней истекают любовью олейна и патока,
Ведь алиби здесь-бытия для Таможни — улика!..
На две её жизни удвоенной тверди велю сию
Двойную ответчицу твёрдо упрятать за ширму.
На то, чтоб Эону делить без остатка иллюзию,
Запахла антоновкой капелька света Решиму.
Попытка рецепта: добавьте гвоздики и мускуса
Для полного звука в сосуд абсолютного духа.
Избытку его отольётся по-царски, как музыка,
Ночным, и дневным, и невидимым образом муха.
* * *
Рождённосущий ради радостной печали
Во мне и для меня полученных пламен
Проникновенного, чей облик изначален,
Я плотью прошлого сполна иссякновен.
Несёт судьба ли сердобольная со зла мне
В сыром дыханье и серебряном снегу
Собою бытия постылого посланье —
Но холоден и глух его усердный гул.
Прадавняя роса на вдавленное лоно
Сошла за оспенно-школярские азы.
Что твой Нуриев на руинах Вавилона,
За кровом Харькова изысканный язык.
Присяжный каллиграф печатного раденья —
Пресветлого лица почётный Люцифер,
Над паствой Вoлоса при царстве пореденья
Псарь — вечностит перо по ореолу сфер,
Где красною строкой текут галактик струи,
Хранитель, шаг держать до страшного суда!,
Рекламный черенок нарёк шугалкой всуе
Ту суету сует, что всюду суета, —
Одну без-дна стремнин: иссяклой да иссохлой,
Ожжённо-нежной, неживой ещё круги.
Суять — иного нет — под Ноевой
весёлкой
Скупые скрупулы снежницы и шуги,
Пугать Кощеевой иголкой хоть осокой
Спотило семечко сплочённой шелухи.
Пылает Исаак под пыткою высокой:
— Очаг отцу, сынок!, отсюда не с руки.
Не Солнца горнего истёртое огниво,
О, не изгнанья сокровенного иврит —
Умершая втиши, красиво-прекрасиво,
Душа-материя мой уйм стихотворит.
* * *
Скляной капелькою вземь, да не исканет чья
Плакальщица про подъезд, про огородника,
Скудость царства/быта/, ветошь, два серебряных стаканчика
Да глухое эхо/небо/: родненькая, родненькая!..
Каше гречневой сирень сродни, и всё б ничего,
И в двойном за-зренье воздух и во-да ни ей ни мне…
Краем эха воробьиного, щенячьего, ребёночьего
Небу/щебню/медному что в лоб, то любо: бедные мы,
бедные…
Эта жертва щебетильная, как бедность, вот беда, с
руки
Храмовержца, легче шкапа — шкапин возраст к лицу
В глянце утвари щепенной — принята-таки
На сосудистую битву, веру-я в уста-старики,
Даром будней — вечный быт заради празднику — да в
розницу.
Эти, oт роду оторванные, свой двоичный счёт
Вымучили: животрепетная и неколебимая
Ниточки всемирной паутины или чьи ещё,
Тканью лёгочной на хлеб заоблачный: любимая, любимая!..
Дорабатывая.
* * *
В
карете метро говорящие руки мелькают,
Где мясами масса при-мерно
кивает-колышет:
В одну не-подвижную душу, в их слух объявляют
Названья, а руки глухих говорят, а не слышат.
О нет, они слышат глубины, и выси, и гулы,
Откуда на чуткую встречу в тоннель безъязыкий
Плывут рыбьежирные светочи, призрачно-снулы, —
К стыду пассажирских эпох безразличные стыки
Пространства и времени держатся, строже названий
Своих рубежей, падежей в этом чтенье рубежном…
О чём вам не слышно? Покуда черёд не за вами,
Не-речь оточтётся врачу в назначенье небрежном.
Ревмя организм-клавесин преизбылся работы.
По-братски сходящий покойничать к простолюдинам,
На дно ископаемое не приемля ни ноты,
Фатальную коду вершит симфонический демон.
Зовут золотые объедки, блаженная злоба
На свет, что душе обойдётся дешевле злодейства,
За счастье-здоровье, за скорую помощь, за слово
Втиши об единственном знаке, о знаке единства.
* * *
Научился
разговаривать с дворнягами и кошками.
Радость чистая, отчайся, не томи.
И детишки отзываются забывчивыми ножками,
Потому что это мамочки мои.
Я люблю тебя. Мне холодно. Всем телом одубелым я
Наш наследственный вынашиваю пай.
Пой, душа моя, всё держимся, себя же хоть убей, Илья,
Хоть в обиде с гололёда поднимай.
А на площади палатки перед капищем советчины,
Павильоны, истукан по эру врос,
Карнавальные лошадки серпантинчиком увенчаны,
И снегурочкою тает дед Мороз.
Снится швачка бес-конечная
на станции Научная,
Как сестричка по ятребному ярму;
И в затерплую ручонку хрестоматия подручная —
Только стих потусторонний протяну.
И, дремучее подобье, прилагаю челобитную
Ко столешнице усердным вечерком,
И-дубинушку-спытаю любопытно-безобидную,
Чьи миры перезнакомлены ничком.
Унаследовал, которая из утренних аллей моя
Всласть солёная — вселенная под бровь.
По плероме растекается семья моя елейная,
Ибо маменькин сынок, и вся любовь.
ИЗ ЦИКЛА «ШЕСТЬ НОКТЮРНОВ»
Слабый характер Морфея Третьего подыгрывает свету, созидая
заслугу, в "ни да ни нет",
Подмаргивает, подмигивает, подливая масло кухонной мглы, огню —
Толстяку-с-голодухи, который корчит
Ангела №n, автожир, существо в трансцендентном духе, свой легендарный моторчик
Твердя-отрицая на сленге того же строгого режима обмотки лет.
О не глумись, Твёрдый, над моей непреклонной преклонною головой —
Облик бытийный, валик диванный, век двадцать раз первый!
Ибо душа, облекавшая защитною плотью материнского, сонливо-мудрого, словно сова
Минервы,
Страха мой навязчиво-детский, как шахматы для начинающих, слепой
Выбор развоплощенья: Вещь либо Ничто — теперь сама
лишь Символ отвлечённой веры,
Без защиты и силы вершащий кухонной мглой.
Ныне здесь чудо, в прадавнем дивном
Обетованное, — Адо-най1,
Слушай! — из нас ради нас родив нам
Знанье, не-сущее сном без-дна
Ветхие вещи в завете нивном:
Всюду она и она одна.
1
Адо-най — имя Господне. — И. Р.