Повесть. Часть первая
Опубликовано в журнале ©оюз Писателей, номер 4, 2002
Елена
Александровна Медведева родилась в 1968 году в
Харькове. В 1988 году окончила Харьковское педагогическое училище (ныне —
Харьковская гуманитарно-педагогическая академия), в 1992 году — Харьковский
государственный педагогический институт (ныне — университет)
им. Г. С. Сковороды. Писательница, художница, журналистка; автор
прозаико-поэтических сборников «Завтрак из страусов. Креанимация. Стихи» (Х., 1996), «Сыпучих лет песочный
замок» (Х., 1997).
1. МИРНАЯ ГЛАВА.
Всё таяло… И допризывный снег, изрядно поизносившийся на ржавой ноябрьской прели, и педантичные рамки рабочего дня, в которые уныло вписалось моё хроническое недосыпание, и обещание «не любить!», брошенное в сердцах в позёвывающие небеса — и в этих небесах благополучно забытое.
…Лужи пакостили на каждом углу. Но обременительное в своей осторожности передвижение было вскоре трогательно упразднено пробуждением весны в моём отнюдь не весеннем спутнике. Гулко застучало по асфальту сердце пришпорившего Джексона — старого, широкого в кости немца, — и, скользнув всполошённым мреянием век по до отказу натянутой тетиве ошейника, по вдруг вздёрнувшимся и величаво реющим треугольникам на массивной макушке, я согласно рванула вперёд, скорее угадывая, чем видя, там, впереди, в битой морозом траве, нервное, вертлявое тельце шавочной стати.
Но то ли директорат крови, углядев в соблазнительнице стать-некстать, в пузырящемся «No-o-o!» потопил это скоропалительное земное тяготение, то ли стар и изнеможён был пёс, то ли до флирту охочая — совершеннейше терялась на плацу экзерсисов плотских…, встреча была недолгой. Зато долго ещё понурая морда Джексона волочилась по асфальту, соля глазунью глазниц так и не рискнувшими разразиться слезами.
Потом были: дверь, непременным скрипом и последовавшим захлопом отшвырнувшая эту странную улицу с блуждающими и не
находящими пристанища желаниями; сырой, прогнивший рай для всеядного
российского обоняния, со щербатой клавиатурой побуревших ступенек; и, наконец,
— ключу дорогу! — тихая, ласковая комната облупившейся зеленью стен окружила
меня, довела до койки — и отступила, застыла, доверив самостоятельно
расшнуровывать свои ботинки.
2. ГЛАВА, МИРНО ПЕРЕХОДЯЩАЯ В ХАМСКУЮ.
…Мы лежим с Ожеговым в сменяющихся светотенях пробующего себя рассвета, плотно и приятно прижавшиеся, — и я рассказываю Сержио о многочисленных — ему — изменах.
— Ушаков? Даль? — поблёскивая бронзовыми пуговками нательных литер, старик благодушно ворошит свою ревность.
Я сиренево смеюсь и мотаю головой, приведя шоры в тряское, но вполне добродушное недоумение.
— Про-осто мужчины… — наивно «находится» солежащий, и убаюкивает ответившую-лёгким-волнением, и насмешливо щурится.
(Сообразительные шоры приглашающе треплются о тактично смолчавшие мои виски.)
— Я-я вот тебе изменял… — ответно пытается… ну совсем же глупенький старичок! — ибо я уже, далёкая, пусто смотрю в потолок, по разлитой сини которого синицею мчит первая неумытая строка.
Догонять я не буду. Это и тапочкам понятно. Но посмотреть — посмотрю.
…Отряхиваясь от осиянной пыли горней… из полок, увесисто являет себя паркету милый, милый Иозеф.
— Иозеф… — журчу ласково. — Иозеф… Может, перекинемся в бисер?
— Миря-янка! — укоризненно качает головой Иозеф. — Какой бисер? Какое перекинемся?
И с оглядкой на подушку, где из сладкой патоки уже соткан быстрый, но добротный сон старика..:
— Тогда я научу тебя любви. Хочешь?
— Хочу, — хрипло соглашается Иозеф и неуклюже мнёт мою грудь.
Я кисло возвращаюсь к своему пусто-потолочному взгляду и отмечаю, что сломя-голову-неумытых уже поприбавилось.
— Эти вкладыши в ладонях требуют иного, видимо, обращения, — стеснённо выдыхает Иозеф. — Но мальчику обещано обучение…
Я значительно смягчаюсь. В нехорошем смысле слова. Вкладыши смягчаются, губы всякие смягчаются… — всё смягчается!
— Я передумала, Иозеф, — рыхло речу я. — Идите себе куда-нибудь и меня не тревожьте.
— Но… — потерянно начинает Иозеф.
— Прощать такое — я не Мышкин. Но даже будь я Мышкин тоже… негоже..? может..? кожу..? гложет..?
Что такое?
У-у, сволочная строка, скатившаяся по стене, в лоб упёршаяся! У-у, морда немытая!
(Сержио что-то шелестит спросонья зел-л-ло неодобряющими губами.)
Иозеф деревянно разворачивается к столу, где ящик — на ящик — на ящик — на ящик… (такое нагроможденье!) — и проводит пальцем по буквицам нижнего, слепив которые, читающий да прочтёт: «Не кантовать!».
Что имели не кантовать — уже тайна, «призвать к ответу» не подлежащая. Но в одно хочется верить: что нашёлся-таки родимый — и кантовал! кантовал..!
— Ком-муна, ком-мунальный, ком-мунар, ком-мунизм, ком-муникация, ком-мунист, ком-мунистический, ком-мута-тор, ком-мюнике… — буровит непроснувшийся.
Достал, гад, своей эрудицией!
И, захлопнув денно и нощно гомонящие губы, впихиваю грузное тело в книжную ком-муналку.
Сосед слева — огненно-рыжий Маяковский — уже спозаранку скорбно сгорблен, ВЫТВОРЯЯ свой завтрак. (Картофельные очистки, соскальзывая с тугого, в крахмальной наледи, лезвия, навязчиво и беспощадно брякаются на дощатое податливыми и чуть похотливыми Лилиными изгибами.)
Справа — багровая (крови-то попито!) «Судебная психиатрия», в, жутко сказать, полном, но — щадил меня рассвет — спящем составе. Некто Ванечка — милой оговоркой — взбивая белки глаз, пенно возводит их на меня:
— Ванечка хороший, хороший Ванечка… Дай Ванечке сигаретку — Ванечке — сигаретку — Ванечке — дай..!
Ну где у меня сигаретка, Ванечка? Нету у Леночки сигаретки! Ей-ей нету…
Наглядно роюсь в обмелевшей пачке, где зияют чернотой разинутых ртов тускло скучившиеся бычки.
— Ванечка хороший… — катует меня Ванечка, хлюпая ресницами по обиженной слякоти глаз, — и вдруг, наткнувшись на, в медитативной дымке, палевого Иозефа, очарованно — или в думах — застывает.
Так люблю застывать и я (поворошим «напримеры»),
пока цедит в эмали ров спитую, безвкусную жидкость забитый чаинками носик; пока
густо ворочается в клейстере барчуково раздавшегося
риса беспокойная, зобастая ложка; пока, примагниченная зеркалом, ищу себя в
оскалах и ухмылках, скрежетах и скрипах… Не с вашей ли я страницы, Ванечка? И
как, если в темноте возвращаться, отыщу свою койку..?
3. ДОНЕЛЬЗЯ МИРНАЯ ГЛАВА.
…А за окном, прозрачной чадрой наброшенным на оспины моей комнаты, опять шёл снег.
Качалась ветка от неуёмной вороньей грации, и намечал химерическую лыжню крадущийся кошачий шаг.
Занедуженно заскулила на повороте «пятёрка», в чадном разгоне наметившая вернуть себе и румянец, ровно бегущий по низу щёк, и чувство рельсов, по которым так ладно елозилось летом, и сползшие с носу очки фар, угрюмо уткнувшиеся в дорогу.
Ялик времени, погружая вёсла стрелок в циферблатную зыбь, плыл тихо и торжественно, и всякая смена минут сулила смену впечатлений, непонятно острых и въедливых, до странного ярко расцвечивающих такое привычное и упорядоченное, такое ВСЕГДАШНЕЕ утро.
(Ведь даже воду, пустившуюся из приспустившего штаны крана — пытаясь нынче представить — вспоминаю — того дня…)
Так, встав с мудрёной, замысловатой ноги, я наново знакомилась с давно похеренной азбукой мира.
…Гащивали у меня в этот день и далёкие, из редко навещающих, воспоминания.
Первое, юности червлёной: как была любима в чьём-то альбоме, добротно вклеенная, с веером рассыпавшихся волос и щепотью двусмысленной улыбки на «Ты всегда со мной!», выведенное ниже отчаявшейся — и всё же: ЧТО себе позволяющей?!! — рукой. Ночь, пожалуй, единственную, даденную владельцу альбома в утешение (ли?).
Его — уже на рассвете — пёсьи уткнувшегося в тыл моего плеча, по-прежнему горячего, но уже горчайше беспомощного в радиусах моей вздыбленной, кругами расходящейся, отстранённости.
Потом прикатилось из детства: мордастое солнце в космах потных лучей, багряное полотнище неба, так жутко, так удачно найденное палитрой буйной фантазии, и я, кровавая и беспощадная, встрявшая коленками в позеленевшую от ужаса траву, в своих, уже не придуманных, инквизиторских приготовлениях.
Их несут отовсюду, брезгливо нацепив на палочки: мохнатых, мерзких, изогнутых гусениц — и с финальным «фи» сбрасывают в бумажный кулёк. А затем, окружив меня добрым десятком запылённых, в ссадинах, детских ног, молча наблюдают спокойный и сосредоточенный, со знанием дела, ритуал возжигания карательного огня.
«Рождённый ползать — летать не Сможет!»
(А наряду: здоровая нежность к муравьям. С таким здоровым устраиванием евро-хором в земляных углублениях. В которых, однако, всё как-то не решались селиться мои пугливые протеже.)
…И многие ещё, и другие воспоминания всё шли и шли, пронося, в постыдных пятнах, кротко клянущие меня знамёна.
4. ГЛАВА ХАМСКАЯ
И ЕЩЁ РАЗ ХАМСКАЯ.
Светал вечер.
Меня уже тяжелили одежды.
Меня уже заголяли со всех сторон настырные руки чудовищного исступления. Обнажая, обожая и нежа(я), растравляли до клёкота пахово-аховое нетерпение.
(Господи, если бы не это. Если бы не это моё умение обёртывать пустоту спасительной фольгой пригрезившегося..!) Но позволяясь всем: собакам, маньякам, мальцам и даже однажды питону — (мучимая ли, мучащая… — ВСЕГДА, НЕПРЕЛОЖНО: с конечным привкусом судорожно отведанного рая)
— я тотчас сникала и затравленно сворачивалась в калачик, как только в мускатной моей голове намечалась… вызревала… поигрывала кольтом нешуточного декольте… безжалостно ЖЕНСКАЯ грудь… И у губ уже бродили, набухшие от соков, непозволительно прикрытые, бурые бусины её сосков…
Прости, воображение, за это возражение, за мрачный и тоскливый и жалкий мой
отказ… Груди я хотела настоящей!
5. СОВСЕМ РАЗНУЗДАННАЯ ГЛАВА.
…Где-то ты сейчас слоняешься (?), предусмотревший всё и вся и не учетший лишь одного: возможной подножки от своего чи-тателя.
Я захлопнула книгу на 151-й («И. Л.») странице, на том самом: «Можно было ещё спастись……-
О нет, я не собиралась тебя «спасать»..!
Слишком ведомы мне эти жалкие поскрёбывания совести
— «лучше бы», «надо бы», «если бы»… — по воспалённому сердцу, что, заперев себя в четырёх стенах, обезумевше качает в горсти… горькую и безнадёжную, годами вынашиваемую… и — вдуматься! — вдруг явленную в теле исполнения мечту.
Слишком знаю я: ДОПОЛНИТЕЛЬНОЕ (если не большее!) счастье дарил ты себе этой отсрочкой. (Собственно говоря, Гумберт Гумберт, мы не первооткрыватели в этом.) А теперь — не кляни, не выслушав уже МОЮ боль!
Тебя хватило на полчаса… И если бы не зависть, моя чёрная зависть к тебе, ДОЖДАВШЕМУСЯ — СВОЕЙ — очереди.., к тебе, паучьи стиснувшему свою добычу.., к тебе, поюще-ноющему над лаковым ликом, к которому — чтоб вдребезги! — разгоняешься.., ПОСМЕЛА БЫ Я?!!…… (тебя хватило на полчаса!) ……длить эту отсрочку уже третий день!, где счастье уже
задыхается, и замогильно холодит, и первыми ласточками тления встречает очередной рассвет; где у расцарапа расцарапанной двери — горы перегоревшего, и прошила скрюченную ладонь железка — некогда сказочного — ключа…
Там, там твоя Лолита! Но будешь ты за дверью, пока не дождусь уже СВОЕЙ — ОЧЕРЕДИ — я…
6. ГЛАВА, ВСЁ ПЫТАЮЩАЯСЯ
СПРОСИТЬ: «УЖЕЛЬ Я ТАК БЫЛА ПЬЯНА?»
…Думаю, мне хватило бы одной ночи… Ночи, чинно и чопорно начавшейся («Спокойного сна Вам, детка!»), а под занавес: ну просто же ОПИВШЕЙСЯ Вас… И — нелишне! — бросившей занеможенную (чтоб восполнилось, хоть отчасти) — в немереную череду пресных, следом идущих ночонок.
Клин примечания, притуши, притуши же моё, вдруг занявшееся, сердце!
Прим.
Странно мне было значиться дитятей в своё неполное, но всё же!, но однако..! тридцатилетие: и в собственных застопорившихся ощущениях; и в частых, настойчивых измышлениях (под фетром ли, в гнезде берета) чьих-нибудь матерински ласкающих мя зрачков в отвислом транспортном брюхе; и наконец……(о боги, все дороги опять ведут в Рим!)……в вашем, молозиво-льнущем: «Детка!».
При том, что сумрачен был мой лик, и тягуч, и занозист, точно ресничная цифирь, колом вписанная в глаз.
Но вернёмся…
…Две, разумеется, кровати, стоящие в отдалении друг от друга. Ваше «без ничего»… — суматошно замотавшее себя в одеяло.
Но будто спите.
И будто тревожа ваш сон:
— Я возле Вас пачку оставила (хрипло). Можно, я… На ночь одну..? Извините, если…
— Да-да, конечно… (торопливо). Вот где-то тут… Не наткнитесь на что-нибудь в темноте.
— Вот она я… (белогубая попытка юмора). А где пачка..? …Рука, отяжелевшая ваша рука протягивает пачку, но та
счастливо выворачивается и летит на Вас.
— Сейчас… я… я… найду..! (голос окончательно садится).
— О-о… (это уже Вы, которую не-взна-чаян-но полоснула своим «едва-прикосновением»).
…Ну… ну… зачем мне такие стрессы..? (паникой взмывших голубей отдёргиваю руку).
— Покурите со мной..? (очень спустя — и так жалобно!). …Как же до неё, чёртовой, добраться..?
— Нет! (ваше «без ничего» истошно вжимается в тубу одеяла).
— А я, кажется, опять пачку потеряла… — «сообразительно» находится вконец помутневшая моя голова.
— Да Вы её и не брали..!
…А может, и не курить вовсе? Лечь бревном — и попытаться уснуть..? А-га… Здраво. Здраво — и дебильно.., как всё здравое..!
— Ну, в общем, я беру…
— Господи, да берите же..!
…Рука обречённо опускается на ваш живот, груженный цементом (так онемели!) — и уже: НЕ МОЖЕТ уйти…
И УЖЕ: не спрашиваясь, не извиняясь, вмерзая в край постели, по которой молочно разлиты и чуть пенятся ладно скроенные и истомой сшитые лоскуты вашего тела.., я начинаю сеанс могучего и мучительного массажа!
(Неуклюжих, тыквенных тычков тут уже не будет. Ибо ТАК только тогда, когда. Когда: домашние, и солнечный свет, и попытки гостей, до сволочного удачливые..!
Я не ругаюсь. Хорошие люди. Пусть приходят. Ваш дом — их дом. Их дом — ваш дом.
Но только… НЕКУДА мне больше сходить с ума, блуждая СПЛОШНЫМИ ГЛАЗАМИ по вашим взгорьям и впадинам! И НЕВОЗМОЖНО уже сметать с подушки опилки одеревеневших слёз, когда — в который раз! — будут тяжелить одежды… и ничто: ни комната с баю-байховым чаем в услужливых руках, ни бубен музы, задирающей сублимированную юбку……
— ничто: не спасёт, не согреет, не оживит горемычный узел моего скрючившегося тела!)
7. ГЛАВА: СКРОМНЫЙ ЦВЕТИК
ВАСИЛЁК.
Оголитесь, имярек, именующий мои главы! Выцарапывающий на… пусть пустующих (но КАКОЕ — ВАШЕ — ?!!) дверных табличках странные следы загостившегося присутствия. Следы неуместные и, даже скажу, брехливые!, ибо давно уже сошла я с площадок детских и распростилась…
(ты простила?, простила?, «Книга Перемен»…)
…со всеми этими потешными опусканиями и вздыманиями стяга этики, со всеми этими замороченными высунув-язык-перебежками: с хамских подмостков — в гримёрочные мира и гармонии — и обратно — и из-обратно… (до бесконечности).
И потом эти крошки, извините, на МОЁМ утреннем столе?!! Кофейные потёки? — признаю! Не отнекиваюсь! Но крошки?!! Но самое злостное… (эй, Вы! Или нет, ты! А впрочем, плевать!), когда мы сегодня пошли с дряхлым дедом Джексоном на прогулку, по какой такой уважительной причине прогулка оказалась ВЧЕРАШНЕЙ? Так похожей на ВЧЕРАШНЮЮ? Так СТРАШНО — ДО МЕЛОЧЕЙ — повторившейся?
…Босховские чудики догадок кривляются, строят мне рожицы… И ни один!, ни один..! не являет честного, без прикрытия, лица!
…А может, это Ванечка по ночам разминает свои косточки, поскрипывая паркетом, поигрывая кастетом…
А прогулку, ту, чем-то приглянувшуюся, просто вызубрил наизусть и…
Фу, какая чепуха!
…А лучше всё же спать при включенном свете. Часто просыпаясь, вряд ли опоздаю на работу..!
8. ГЛАВА: БРАТ ЕГО ВАСИЛЬ
СКОРОМНЫЙ.
…Ба! Да у меня потаённый карманчик..!
Вчерашняя девочка-дырочка в подкладке — солидна и респектабельна сегодня! И балует меня, ах балует откуда-нивозьмись-пачкой. Удивительного, изумительного, проче—«ительного» «Монте-Карло».
Ну кто сказал: «Жизнь преходяща!»(?)
Живём! И будем! Будем жить!
. . . . . . . . . . . .
— Да, пожалуйста… Можно не вытирая… Нет, отчего же..? Весьма кстати..! И особенно такой отморозок, как… Нет, ну что Вы… Льстить не в моих…
И вот он уже сидит (где только взял, на чём…) —
клетчато-замысловатый:
«Вы где-то не одеты…»;
сыто-розовый:
«Я хоть наемшися сегодня…»;
бесстыдно притязающий:
«Но чаю угоститься чаем!»
— мой коллега по бумажному боронованию, былая знаменитость, чей роман «Бля буду…» —
Словом, он! он! — Эдик Бляставший!
— Закурим-те! (приятно предложить ИМЕЮЩЕЕСЯ для предлаганья.)
— Яне!
— Ну во-от! Уже? Ещё?
— Совсем я не! (престранный тип!) Вот чаю…
— «Чаю» обождёт! Пассивный, значит… — вывожу.
— В котором из?
— В буквальном смысле! (и свой драгоценный дым сую ему прямо в ноздри)… А что до чаю… Вредная привычка! Когда находитесь в гостях.
— Всё?
— Всё!
— Так мне?
— Ну что Вы… Посидите! Люблю собратьев по перу. Водички из-под крана дать вам, душка?
— Водички — нет, не надо…
И, чтоб продолжить разговор, замазывает паузу упрёка:
— Ваш взгляд несвеж… Но кожа стала лучше!
— Я йогурт пью. Он взгляд не освежает…
— А комнате бы надобен ремонт.
— Ей лучше знать…
— Погода с каждым днём…
— Такая шлюха!
— Занятно говорим.
— Горим занятней!
— От страсти?
— Отрастив язык, его прикусывать нелишне временами…
— Я вас за язвочку задел? Покорнейше! Простите! Водички дайте… И, пожалуй, закурю!
. . . . . . . . . . . .
— Ну надымили, с-сукины вы дети!
— …Серж?!! Что за слог!
Э: Вас с пробужденьем, сэр! Как СПАриваЛОСЯ с подушкой?
С: (При чём здесь… Ничего. Спасибо.) …Ты что это надумала? Раздета! Кровать не убрана…
Я: Кровать! Ну как не стыдно!
С: Стол…
Я: Стол! Ну что ты, в самом деле?
С: Ботинки…
Я: И они?!! Не ожидала!
С: А ягодами на машинку взгромоздиться?!!
Э: Чем-чем?
Я: (Молчите! Сержик в гневе страшен!)… Продолжим, милый, перечень упрёков…
С: И точишь лясы с пялящимся…
Я: (Эдвард! Зажмите свои девственные уши!)… На чём, бишь, мы остановились? А-а, да-а: на ягодах, что зреют… во мху мошонки, что прикинулась машинкой…
Э: Уместным вижу записать..! Да нечем! Да не на чем!
Я: Вы, Эдик, сущий, не сосавший ЖИЗНЬ, малютка! От ваших лепетов и ляпсусов я жухну — и превращаюсь в жупел коченеющего тела! Да, Сержио? Да, мой так вдруг поникший равви?
С: Сошла с того, чего и не имела!
Я: Ну… вы имели! МЫ же поставляли, куда… И, подставляя станы…
Э: Мимоза! Что за чудный аромат коснулся вдруг стыдливого сатира, нанёсшего вздыхательный визит! Так я пошёл снимать?
С: Внимать нет мочи! Бесстыдно налитою… нижней… той… своею.., что клавиши вдавила на машинке, МЫ вознамерилась творить сегодня..?
Я: МЫ нижней… той… своею… творим ВСЕГДА!, сумняшеся ничтоже. Который час на ваших, обнажёнец?
Э: Мои остановились…
Я: Скажу иначе для ВЕСЬМА безмозглых: который час избрав, остановились?
Э: Час пик!
Я: Спешат, ЕДВАрд! А я спешу за ними… А посему — в челны свои упрячьте члены! Отчаливайте к берегу родному…
…И уже всаживая в дверь кулачище ноги, бросаю за спину:
— А Вас, любезный, попрошу на полку… Сегодня опоросу не будет!
9. ГЛАВА: ВСТРЕЧА. КТО, ЗНАЧИТ,
КОГО!
…И всё-таки смена и периодичность существовали. Но вряд ли эти дурацкие главы и стоящий за ними были способны угадать, чему: плюсу или минусу? — посвящу я свой очередной день… Я могла быть долго хорошей. И зреющий исподволь нарыв удачливо прятать подо все эти — разнородной людской массе — фиглярские: «Здрасте!», «До свиданья!», «Как поживаете?»… — до чего, в сущности, мне не было никакого дела.
Не гордыня — чувство тотального одиночества, когда «хрен со всем» — у крепко нокаутированной собственной судьбой — перерастает уже в «хрен со всеми»!
Ибо ни сродни-боли, ни сродни-огня… не находила я во всех этих, проплывающих мимо: тусклых, отцветших, упитанных… или посвечивающих голодом рядового порядка… — равно мёртвых глазах.
И верно, поэтому… клятые и всяк распинаемые на большинстве ЛИТЕРАТУРЫ-вкусивших-губ: андреевский Иуда, толкиеновский Голум, набоковский Гумберт… — греющим присутствием полнили мои полки, мои будни, мои мысли…
…Я тихо приоткрыла дверь в громаду пустой и тёмной гостиной — и коридорный (разумея свет) татем скользнул по гряде массивной, сутулой мебели, пощупал кучки сваленного белья, заглянул в полнящуюся бездеятельными бычками пепельницу и прижался к холодному лику оконного стекла…
Я скользнула следом — и, повторив весьма простой и строгий, но всё же.., но чем-то… полонивший меня церемониал маршрута,
надолго застыла у рамы, где — в уродливой мелодраме своих невыясненных
отношений — всё стеблились и кублились,
не наречённые памятью, комнатные цветы…
10. КОЛЮЩЕ-РЕЖУЩАЯ ГЛАВА.
Так бел — бужёный поутру,
Как мел — разбуженный некстати…
…Джека-сон был приветлив…
Я видела это по размягчённым пёсьим губам, улыбающимся в подстилку.., улавливала в мягких затонах лап — с бережно подступившей суши паркета.., находила в трогательном дыхании детства, доверчивой рябью играющем на громоздком и неуклюжем, в целом, теле…
Глиной перчаток, присохших к руке, с трудом соскребаемой в ответ на трубочку протянутой — за товар — купюры.., стыла я в этих очарованных, неподвижных минутах, не сразу ответившая болевой судорогой плеч.., не сразу впустившая в облатку головы свербящий хинин звонка..!
. . . . . . . . . . . .
Трубка телефона всё ещё сползала звуковым пунктиром по щеке, а в крови, уставшей от бесполезных, панических снований, уже установилась студенистая тишина — и огромный, багровых тонов, вопрос, распрямив шею, глядел на меня пусто и плоско…
…Голос был мой!
11. ГЛАВА: «А МНЕ ПО ФИГУ!»
Грустно мне было не угостить Вас созерцанием той картинки, которую — час? полтора? — уморительно являла спящая я…
…Выстраивая из литер злачный кафешантан (не см.! следующую главу) и закрыв на минуту глаза (покружиться! покуражиться! уже в среде ЗРИТЕЛЬНО злонамеренных образов)… — так неожиданно и уснула..:
…на боку — ей-богу! — левом..;
…с рукой (тоже левой) — полуовально, по-детски защищающей (от незнамо чьих, но вторжений грозных!) примятый (очередной фразой), стыдом сурьмлённый черновичок..;
…с ручкой (услаждаюсь — вместо Ва-ас — со стороны!) — в школярски пыхтящем, усердно склонившемся кулачке.., большой палец которого, вильнув, любо свернулся у…
…губ. Розовых, пухло приоткрытых, удивлённо сосредоточенных на недоречённом, сном оборванном, слове…
И далее (за гидом — вниз!)..:
…в куце обрезанных шортиках (девочка-сиротка!), из которых мои круглые-круглые колени уходили уже — перспективой стоп — к отдалённому, непререкаемому тупику стены…
Я пишу о себе, не всегда и далеко! не любимой, с такой любовью лишь затем
. . . . . . . . . . . .
и тёплое любование, и ласковый свет, и волоокую негу в ваших, не всегда и исключительно! не таких, глазах… Ведь стиль мой и слог мой, вобранные в офсет, могут когда-нибудь опостылеть, но нежность, пролившаяся хотя бы однажды, нет-нет да и напомнит о себе, и подретуширует действительность, когда рискну нескладно, и глупо, и так неприкаянно снова возникнуть на вашем пороге…
Пояснительная записка.
Логика, привыкшая иметь дело со мной, всё чаще задирает подол и являет свой зад всякому, знающему её отчасти и только в лицо…
…Для меня эта странная смычка столь чуждого друг другу и, казалось бы, не сочетаемого никаким из самых абсурдных браков (литературные изгаляния — и такой добрый, невинный сон следом) — была так же природна, так же неоспорима, как останки бездомного кота на задворках больницы, с которыми столкнула нас — меня и собаку — утренняя прогулка.
Любовь МОЖЕТ:
— предать (вторично выуживаю Голума на белила бумаги!)..;
— загубить (не стойте столбом, кивните, мсье Гумберт!)..;
— надругаться (скобки — в главе следующей!)…
Но она НИКОГДА не отвернётся от ею растерзанного, исходящего судорогами загнанного и, в определённом смысле, обречённого зверя.
Более того!
Точно будто близящийся триумф нарывшего и прорвавшего уже предстал во всей своей жалкой, безотрадной, мертвенной красе, последние шаги к нему уже не разделяются ни огнём, ни агонией, а лишь — до последней черты! — бременем выстраданно начатого, бременем инерции, бременем исполнения неясного, чудовищного, тоскливого, но нестерпимого долга..!
…чтобы потом.., когда кошмар — и сумеречное движение к нему — будут уже позади, обессиленно опуститься рядом.., охватить… БЫВШЕЕ душой или телом… — и чучелом пса: врасти, вкопаться, встыть в эту землю, породившую и боль, и отчаяние, и — такую весеннюю с виду! — земную любовь…
. . . . . . . . . . . .
И только не лезьте со своими прогнившими догмами, лубочные идолопоклонники выхолощенного бога! Вы, призывающие: к улыбке — а не состоянию.., этикету — а не атмосфере.., глинобитной вере — а не живому к ней пути..! Вас можно было бы назвать милыми дошколятами, не будь вы столь же нетерпимы, сколь и зелены..! Да, любовь — и сияние, и чистота, и синь! И чем никогда не станет, не пройдя через нечистоты собственного младенческого несовершенства…
. . . . . . . . . . . .
«Можно было ещё спастись…» (?)
…Можно было ещё не читать… (!)
12. ГЛАВА: «А МНЕ ПО ФИГУ!»-2.
…Заданность претит и вредит кучерявой фантазии, любящей шокировать начёсами и укладками в самых непотребных для того местах. Но начёс объявленный и ожидаемый в руки нейдёт!
— Ну на хрена..? — с тусклых подмостков отмеченной репетицией сцены софиты глаз устремляются в зал, ко мне. — На хрена ты всем растрепала о наших планах?!!
— Я почву готовила… — чуть не плачу я. — Разъясняла с философских позиций свой такой шаг… Не очень, знаешь ли, приятно, скатываясь по ступенькам, осмыслять, что ничего..! ничего..! уже не может быть — и дверь для тебя закрылась навсегда!
— Ты о чём?
— Да всё о них — о последствиях…
— Тебя они ещё волнуют?
…Я молчу. Волнует ли меня, какие глаза Вы поднимете на меня, ПОСЛЕ ТОГО, КАК:
— целой лейб-гвардией лобастых — и не очень — члено-носителей будете взяты и сзади, и спереди..! Остекленевшая, с задранной юбкой, в разодранной блузе, из которой — порочные.., неимоверные.., невмоготу-неизведанные! — отяжелело и задушенно вывалились груди..;
— уже за порогом всяческих ощущений, где кожа зерниста и мутен взгляд у милой, замученной — мило замученной!
— Вас, будет ещё рваться и метаться на цепи очереди — похотливая свора четвероногих!, которым тоже ведь надо куда-нибудь…
— окрест: где слизь; и обглодки додыхающих хрипов; и чад, и гарь от — перекуром приглашённых в бычьи губы — бычков; где смачное, и сочное, и хлюпающее непотребстве вырядилось в рвотину слов… — отзывчивая и смышлёна? фантазия набросает МОИ — тысячей жадных губок — ГЛАЗА!
Их присутствие на всём, где только было, длится и будет… — это животное трение сменяющихся головок, что отработанны ми гильзами скатываются к липким подрагивающим ногам…
Их притянутость — тросом острого, болезненного внимания! — к ГЛАЗАМ — тысячей померкших лампад — ВАШИМ..!
…Серею
в сумерках. Зверею
От наступившей темноты!
Капризной, вёрткою свирелью
Мне губы истомила ТЫ…
Мясницкая моя фантазия… Моё мятущееся сердце… Мой восставший из кармического пепла, недюжинный — видите? — агрегат! Поиметь! Поиметь всем миром..! И положить голову на гильотину НАДмирового страдания…
. . . . . . . . . . . .
И простите мне —
(Нет, не перечень изуверств! И не жалкое — задним числом — заглядывание в ваши глаза: приняли..? проглотили..? не поперхнулись..?)
— УСЛАДУ..! (о которой, быть может — не упомяни я! — и не узнали бы)… Ту усладу, с которой примеривалось, ушивалось, дотачивалось скандальной швеёй это грязное бельё, в насильственном порядке надетое на Вас!
Ну ЧЕМ ДРУГИМ — целительным, целомудренным — могла я всё это заменить?
13. ГЛАВА: «ПО ФИГУ,
НО УЖЕ НЕ МНЕ!»
И всё же, после долгих раздумий (на глазах очумевше немотствующей совести) — глава была осуждена, взята под страж; — и…
…порожняя, точно незатейливая корзинка бомжа в досужей ночи, я отправляла в себя, кажется, уже третью рюмку когда…
(Пятясь к первым двум — ибо негоже начинать застолье без тебя, читатель! — вываливаю на блюдо созвучный красненькому десерт бальзаковских подробностей:
— свой бордовый — впритирку — халат, из которого упруго и загадочно выглядывала непоместившимися частями;
— рдяной эпатаж стола, с мимикрией «Магны» на нём — в сталинском колодце заболоченной, в тине вещей и толще сумерек, комнаты;
— «Медвежью кровь» (0,5 л), смешавшуюся с моей (думаю, грамм пять от силы) — при пробном вскрытии пробки украдкой подвернувшимся, хищно заточенным ножом;
— преждевременный рубин губ, кружевом скрытых от — ещё не явившихся, ах любых! любых! (первый же навестивший) — глаз;
— и… (дальше перечислять не буду)!
…Было уже налито, поднесено, пригублено по третьему кругу, когда… — без стука и без спросу — в голову мою вошёл странный шум из нежилой смежной комнаты…
— Иозеф… — позвала я сердечно, отпугивая и отгоняя постыдные свои страхи. (Пусть же это ты, перекочёвывающий из транса в транс, транзитом заглянул ко мне на огонёк! Мы вспомним…)
…Скрипнула дверь — та, смежная! — и глухо напевающим паркетом шаги были перенесены в кухню, где тут же похабно загалдело незримое число падших тарелок…
Джексон безмятежно спал — старый и почти стёртый в хмельных наплывах — и я не стала его будить.
Возбуждённая..? взбудораженная..? (чёрт ногу сломит в скопище этих пьяных, спотыкающихся согласных!) — я ещё туда-сюда приподнялась, но, вяло штурмуя схваченные инеем колени, снова ниспала в кресло.
Это Вы-ы..! Не просто простившая — понявшая, принявшая, что дальше уже так НЕВОЗМОЖНО..!
Я потянулась за сигаретой, но пачка грохнулась на пол, по дороге шлёпнув сердито ни в чём не повинную коленную чашечку.
…Полыхнула и загудела колонка… Там уже хозяйски грели воду — и наполняли ванну… В ванну… В ванне…
Да, так о чём я, читатель! После первых двух рюмок…
…твою и твою — и всех матерей переулка! Моя рабочая извилина совершенно опаскудилась и, свернувшись в дрыхнущий калачик, водит монолог по кругу! Ничего… Заменим. Не смертельно. Я другое тебе скажу, читатель! Много дивных ликов стянулось под бесстрастной маской моих жёстких и жёлчных грёз.
Тебе хочется: свечей..? откровений..? соплей..? фигуристой гитары на коленях, фигурально заменившей женщину..? — тогда поверь в голод мой по живому присутствию, в умоисступление моё, в мою боль, выходящую из берегов целой планеты! Если ты не лишён скепсиса и всякий романтический бред сводишь к рудиментарному пережитку эпохи — вообрази себе знойные капустники моей трусливой похоти: в куцем скулеже пригибающейся у ног её величества Действительности — и дающей, навёрстывая, фору в сенцах бумаги или под сенью дремучего лба!
Если же ты юродивый меценат всякого неприкладного сора, сметаемого в камерную кунсткамеру Вечности, — восславь мой бредовый эксперимент: на предмет выносливости хрупкого человеческого сердца! И святость его… (Себя ведь режу.)
Думай, что хочешь. Но не доискивайся, что же — из початого перечня — истинней для МЕНЯ… Я, может быть, и сама не знаю!
…Там уже снимали одежды..! Как..? — хоть убейте! — но я видела это.
Я нашарила на паркете дурно настроенную, огрызающуюся пачку и, минуя девичьи экивоки, жадно вобрала её в воронку кулака. И — призвала экстренно полагающийся мне никотин к раздвинуто млеющим губам.
…Повесь
свою повесть
На плечики в шкаф…
О нет, только не стихи!
На лукулловом пиру лаковых, лоснящихся от жару тел вам не место, мои сподручные, мои обезболивающие!
Возможно, обиженные — уйдёте из моей жизни пользовать другого, в вас нуждающегося. Ибо кочевье — ваш удел. Ибо нет мне больше до вас дела — в оседлом моём настоящем.
НО МОИ ПОЛЧАСА ЗАТЯНУЛИСЬ…
Бедный Гумберт! Ссохшаяся мумия у дверей… Обожди ещё немножко… Вот сейчас… туда.., где пар, и раскрывшиеся поры ждут кремовых губ; где, ещё не тронутое — хлёстко — зрачками, тело уже ноет и саднит; где разомлевшая душа покрыла циферблат и стрелками проточных рук уносит в прошлое и отчаяние, и боль; где на блесне золотой рыбкой бьётся выстраданное счастье… Вот туда… И ТАМ..! И-и-и… верну тебе — безраздельно ЗЕЛЁНЫЙ СВЕТ: вытворять со своей девочкой..!
И воистину, пока я жива, дальше — в горькое и безнадёжное прозрение, в пустоту разлучивших лет, в отчаянную невозвратимость… — страница, на которой открою.., уже не перелистнётся!)
И иду… Этот зов слишком хрупок, чтоб его не расслышать…
…Куча старого тряпья… (Ба! «Бананы», которые когда-то носила.., бирюзовая блуза — папин подарок… от года тысяча девятьсот энного.., чёрное, пахнувшее юностью, платье, на котором выгрызла обугленное «о» — ещё… за царя Панька — чужая, неосторожная сигарета… И остальное, столь же узнаваемое, сколь и непонятное — здесь и сейчас!)… Запорошённый тазик — в радостных пузырях обещанной стирки…
И девушка, странно знакомая, с люмпен-копной рыжих, обсевших плечи, волос… Со смехом поворачивая голову:
— О
несуразность рук
Перед такой громадой!
А-а… Это ты… Вот и встретились…
РАЗБИТЬ! РАЗБИТЬ ЗЕРКАЛО ВДРЕБЕЗГИ!
Но лишённая силы удара, лишённая всякой силы, рука безучастно сползла за мной по стене……………………
14. ГОЛОВА ОБРЕЧЁННАЯ.
Задача, ювелирная до кончиков своих фаланг: не наступить на тело мёртвого кота!
Присядем, Джексон, на дорожку. Мне страшно. Видишь ли, там сугробы — и он может забраться под любой из них… Вот нам с тобой ещё не ведомо, какой маршрут сегодня выберем. А он… он уже знает. Мёртвые, Джексон, очень хитры и до странного… А лучше сядем в «пятёрку»! Правда, мочиться придётся на остановках. И не всегда под кустик. И… — нет! — он ведь может ждать нас там, куда приедем! Он НАВЕРНО уже там!.. И куда нам, в сущности, ехать, собака? Всюду так же холодно и такой же снег… А ещё можно заблудиться, если подвернётся трамвай с заиндевевшим номером… Сейчас много таких. Откуда они появились и куда едут — Бог знает… И безопасней всё-таки не садиться!.. Кто-то мне, кажется, рассказывал, как сел в такой — и как в воду канул. И до сих пор его найти не могут… Но что же нам делать? Скажи, тебе очень нужно выйти? Нет, не подумай, я просто спрашиваю… Конечно же, выйдем! Что нам этот, в общем-то, кот?.. А где-то я слышала: если попробовать меньше пить… ну и есть… — постепенно, не сразу, конечно! — то и прогулки, в сущности, не такое уже важное дело… И потом — скоро весна. А коты весной бессильны против людей и собак… Нате, получите растаявший сугроб! Где? Где теперь поджидать будете?!..
Во-от, а сегодня уже декабрь, Джексон. И что такое три месяца на фоне отмеренных нам с тобою лет? На фоне Вечности? Вот, ты уже и улыбаешься… Согласен? Это хорошо, что согласен…
Тише! Она опять идёт в кухню! Ну, эта… Которая я… Давай потушим свет. И посидим с тобой в полной тишине… Это такая игра. Я её только что придумала. Будет забавно…
Видишь, я же говорила… И вовсе не страшен нам этот кот.
Теперь сюда, к новому сугробу! Разворотив его до основ, как тот, прежний… Устал? Ничего, собака, скоро домой. А пока дыши, очищай лёгкие. Свежий воздух, знаешь ли… Натыкаюсь в темноте на что-то громоздкое. (Ау, посвети, фонарь!) И, уже падая, толкаю ЭТО — больно ведь! — укоризненным плечом. ОНО рушится на меня. И — ну зачем же..? хватит! — комьями ЧЕГО-ТО лупит по телу, которое не могу поднять…
ВЫКЛЮЧИЛА ЛИ Я ПЕРЛОВКУ, КОТОРУЮ ПОСТАВИЛА ДОВАРИТЬСЯ?
Да… кажется… слава Богу… выключила…
И всё. И темень. И встречайте… Если, конечно, отыщете…
Каше суждено остыть и покрыться прозрачной и пресной плёнкой склероза: кому?., зачем варилась?.. — прежде чем найдут меня там, в углу, в развалинах картошки.., с мешковиной, натянутой по самые уши, в ожидании холодной и долгой ночи…
27.10.—15.12.97 г.