Пьеса. Перевод с английского Станислава Минакова
Опубликовано в журнале ©оюз Писателей, номер 4, 2002
Уильям Батлер
Йейтс (Йетс, Ейтс,
Йитс; William Butler Yeats) (1865—1939) —
ирландский драматург, поэт-символист; вдохновитель «Ирландского возрождения».
Автор пьес-масок в духе театра ноо (одна из которых и
публикуется в русском переводе — естественно, впервые). <…> Лауреат
Нобелевской премии (1923).
Станислав Александрович Минаков — поэт, издатель. Родился в 1959.
Публиковался в журналах, антологиях, альманахах Харькова (в т. ч. в «їП»), Киева, Воронежа, Москвы, Санкт-Петербурга, Праги, Мюнхена,
Штутгарта, Нью-Йорка. Автор книг «Имярек» (М., 1992), «Вервь» (Харьков, 1993),
«Листобой» (Харьков, 1997). Весьма известен как
переводчик английской поэзии: книга детских стихотворений А. А. Милна «Где живёт ветер» (ХЦ СП Интербук,
1991), цикл «“В деревне Биг-Дундук”: из народной
английской поэзии для детей (Nursery Rhymes)»; для антологии «Семь веков английской поэзии»
(СПб, 2001, под ред. Е. Витковского) перевёл около
1000 поэтических строк 8 авторов разных эпох — А. и Ш. Бронте, Р. Эйтона,
Дж. У. Рассела («А. Э.»), Х. Макдиармида,
К. Патмора, О. Добсона,
Л. Джонсона, Э. Даусона.
Уильям Батлер Йейтс в
переводе Станислава Минакова
ГОЛГОФА
Действующие лица:
Три музыканта (их лица загримированы под маски)
Христос (в маске)
Лазарь (в маске)
Иуда (в маске)
Три Римских Легионера (их лица скрыты под масками или загримированы как маски)
В начале пьесы на авансцену, с трёх сторон окружённую публикой, выходит Первый Музыкант, держа в руках сомкнутый занавес. Следом выходят два других Музыканта… каждый — со своей стороны, и раскрывают занавес таким образом, чтобы загородить сцену. Затем — снова соединяют его, напевая и двигаясь в такт пению. То же самое они проделывают в конце представления, что позволяет актёрам незаметно покинуть сцену.
(Песня, сопровождающая открытие и закрытие занавеса)
Первый Музыкант
Недвижна
в серебре луны,
Касаясь перьями волны,
Стоит фигура белой цапли1. —
Ей рыбьи пляски не важны.
Второй Музыкант
Бог не распят — для белой цапли.
Третий Музыкант
В
какой-то дивной полудрёме…
Что нужно ей от мира, кроме
Седой луны? Ей, белой цапле, —
Меж грёзами на переломе…
Второй Музыкант
Бог не распят — для белой цапли.
Первый Музыкант
Не
вечна полная луна —
В серп превращается она,
А сумасшедшей белой цапли
Нам участь грустная — ясна.
Второй Музыкант
Бог не распят — для белой цапли.
(Музыканты рассаживаются в глубине сцены — под звучание барабана, флейты-сопелки и цитры)
Первый Музыкант
Дорога
на Голгофу. — Здесь, где я
Сижу на древнем камне. Наступила
Страстная пятница. Отсюда виден мир
Сквозь муки, сквозь страдания Господни.
Вот, слышите? Идёт, неся Свой Крест,
Сомнамбулой взбирается на гору,
Как будто бы во сне. И эта ноша
Лишь потому гнетёт Его дыханье,
Что Он так много грезит о Кресте.
Теперь — стоит, осмеянный толпой,
И тяжко дышит.
(Входит актёр в маске Христа — неся крест. Останавливается, опираясь на него.)
Те, кто позади,
Спешат запрыгнуть впередистоящим
На плечи, чтобы злобно крикнуть: «Чуда!»
Один вопит: «Эй, чудо сотвори!»
«Спаси себя, ты, царь! — кричит другой,
Кривя усмешку. — Призови отца
Себе на помощь, ежели не хочешь,
Чтоб плоть твою сглодало вороньё!»
А третий воет: «Возопи к отцу
И сообщи ему, что сын повержен
И попран — на посмешище врагам!»
(Поёт)
Насмешки
— колко, мелко
Стучатся в грудь: «Впусти!»
Звучит, звучит сопелка —
Из цаплиной кости, —
Той, сумасшедшей цапли,
Испившей яд луны.
И звуков злые капли
Вольны, больны, сильны.
(Говорит)
Кто
— сей, кого пугается толпа?
Нездешний взгляд внушает ужас ей.
Кто — сей? Один, со смертно-бледным ликом?
Кто движется — подобно жеребёнку
Пред стаей хищной?
(Входит актёр в маске Лазаря)
Лазарь
Он изъял меня
Из власти тлена. Я есмь тот, кто умер.
Но воскрешён. Я — Лазарь.
Христос
Ты был мёртв.
Теперь, на день четвёртый, воскрешён.
И ты — не будешь насмехаться надо мной.
Лазарь
Четыре
дня мой гроб мне домом был.
Я, смерть приняв, лелеял тишину,
Когда с толпою шумной ты пришёл
И, отвалив пещерный камень,
Извлёк меня на свет.
Христос
Да,
я позвал: «Встань, Лазарь!
Выходи!» И вышел ты,
Объятый тканью и с лицом закрытым.
Лазарь
Ты отнял смерть. Отдай свою — взамен.
Христос
Я жизнь даю!
Лазарь
Но я желаю смерти!
Живым — я был всегда тобой любим,
Когда ж болезнь свела меня в могилу,
Я думал: «Наконец настала тишь!
Забьюсь под камень в серую пещеру!»
Я умер и не видел ничего,
Пока ты не открыл нутро могилы.
«Встань, Лазарь! Выходи!» — ты вымолвил
И тем — меня извлёк на Божий свет.
Так — кроликов из тайных нор мальцы,
Несчастных, вырывают. А теперь,
Когда, под крики злобные, бредёшь
Ты к смерти, я пришёл сюда
И говорю: отдай мне смерть свою!
Христос
Но
смерть я победил. И всем умершим
Воскреснуть суждено.
Лазарь
Как видно, — правда,
Всё, что я слышал. Думалось: умру,
Когда иссякнут мне отпущенные годы.
Кто в силах был нарушить сей закон?
Теперь — иное дело: яркий свет
Твой разрушает всё уединенье,
Что смерть даёт.
Ты рушишь тишину,
Что так ждала душа моя — навеки.
Христос
Я
исполняю волю Моего
Отца.
Лазарь
И это значит — не свою.
Я знал свободу лишь четыре дня…
Взбирайся на Голгофу, только взгляд
Отвороти от Лазаря, который
Не может обрести себе могилы,
Хоть обыскал все бездны. Дай дорогу,
Дорогу Лазарю, что должен отправляться
В пустыню, чтоб найти покой среди
Ветров ревущих, одиноких птиц…
(Уходит)
Первый Музыкант
Толпа
отпрянула от бледного лица,
Что кажется больным и ждущим смерти.
Вот — Марфа, три Марии и иные,
Кто живы лишь Его любовью, вкруг
Креста сгрудились. Правая рука
Его протянута, и горестные губы
Руки касаются, и слёзы, оросив
Протянутую руку, пали. Вот
К Его стопам кровавым, сбитым, чёрным
Приникли жены, косы распустив
И волосами длинными стирая
И кровь, и грязь — с босых любимых ног.
(Поёт)
Когда
своей Единый
Любови их лишит,
Пушинкой лебединой
Любовь их улетит;
Пером недвижной цапли,
Цедившей свет луны
Как яд — по сладкой капле
Впуская смерть во сны.
Христос
Я
чувствовал касанья их волос
Лишь краткий миг. Потом — они исчезли,
Бежали прочь. Вся улица — пуста,
Как будто вымел ужас…
Иуда (который как раз — только что появился)
Я —
Иуда,
Я сдал тебя за жменю серебра.
Христос
Ты
был со мною, видя — каждый день —
Как воскресали мёртвые; слепцы
Вновь обретали свет. И все слова,
Что я промолвил, ты познал. Чего же
Не веришь ты, что я — Господь?
Иуда
Я верю.
Уверовал я сразу, с той поры,
Когда тебя увидел. Чудеса
Мне были не нужны.
Христос
И всё ж ты предал.
Иуда
Я
предал, потому что всемогущим
Ты показался мне.
Христос
Да, Мой Отец,
Когда бы только я Ему шепнул, —
Мог, ярый, сокрушить весь этот мир,
Чтоб дать свободу мне.
Иуда
И никого
В подлунном мире нету, кто б сумел
Избегнуть этой власти?
Христос
Мой Отец
Все судьбы вверил воле рук моих.
Иуда
Всего
лишь помысел об этом — доводил
Меня до исступленья. Словно пёс,
Послушный посвисту хозяйскому,
я должен
Был исполнять веления твои.
Но вдруг я понял: тот освободится
От плена, ига, кто тебя предаст.
И что теперь иные тайны мира
Тому, кто знает: лишь предавший Бога
Становится сильнее Самого!
Христос
Но
даже если в этом — воля Божья,
Господь — сильней и выше.
Иуда
А когда
Я размышлял об этом, только цапля —
И кроме — ни одной живой души —
Стояла возле, столь погружена
В саму себя, что сделалось мне страшно.
Христос
Твоя
измена Господу была
Предопределена ещё в тот час,
Когда зачат, задуман был сей мир…2
Иуда
…и
задано ему — предать Тебя?
Мне б стоило об этом поразмыслить,
Не исполняя воли самому.
Я есмь Иуда — смертный, что рождён
В деревне — от родителей своих —
Не для того, чтоб в рубище пойти
К первосвященнику, злорадно усмехаясь,
И тридцать пересчитывать монет —
Не больше и не меньше, поцелуй
Твоей отдав щеке. И это сделал — я,
Иуда, а не кто иной. Теперь
И ты, Христос, спасти меня не в силах!
Попробуй, ну же!..
Христос
Убирайся прочь!
(Входят три Римских Легионера)
Первый Римский Легионер
Он избран, чтоб поддерживать сей крест.
(Далее — Иуда удерживает крест, а Христос стоит, раскинув вдоль креста руки)
Второй Римский Легионер
А
прочих — мы прогоним вон. Они
Назойливы — в извечной жажде.
Третий Римский Легионер (обращаясь ко Христу)
С миром
Умри. Вокруг — не будет никого.
Лишь мы, втроём, да вот ещё — Иуда.
Христос
А
кто вы, что у Бога своего
Не просите любви?
Третий Римский Легионер
Мы — игроки.
Когда умрёшь, мы в кости разыграем
Твою накидку.
Второй Римский Легионер
Кости для игры
Я вырезал когда-то из мосла
Барана старого, что пасся на Эфесе.
Первый Римский Легионер
Хотя
сегодня лишь один из нас
Получит выигрыш, нам ссориться — нет проку.
Без фарта — нынче, завтра — в барышах.
Второй Римский Легионер
А
что ни делается — к лучшему.
Что проку строить планы?
Третий Римский Легионер (Христу)
Если б ты
Обшарил целый мир, то не нашёл бы
Компашки лучшей для предсмертных дел,
Чем наша: три картёжника завзятых,
Не ждущих подаяний от судьбы.
Первый Римский Легионер (Христу)
Сказали
— будто ты есть добродетель,
И создал мир… Пускай. Но для чего?
Второй Римский Легионер
Идите-ка
сюда! Давайте спляшем
Наш танец — игроков в бараньи кости.
Пусть поглядит. Быть может, никогда
Ему видать такого не случалось.
Третий Римский Легионер
О,
если б был он Бог костей игральных,
Тогда б — видал… Он — Бог, да жаль, — не тот.
Первый Римский Легионер
Его
утешит, видно, только знанье,
Что у него не сыщется для нас
Того, в чём трое нас могли б нуждаться.
Второй Римский Легионер
Ну
что ж, в игре мы ссоримся, бывает.
Потом, однако, позабросив кости,
Берёмся за руки и водим хоровод.
Вот и теперь: станцуем вкруг креста!
(Пляшут)
Христос
Отец, зачем же Ты меня оставил!
(Звучит песня, сопровождающая открытие и закрытие занавеса)
Первый Музыкант
На
небе не чертя следы,
Трепещет тело альбатроса
И, выгнувшись как знак вопроса,
Ныряет в чёрный холм воды.
Второй Музыкант
Господь не явлен — для пернатых.
Третий Музыкант
В
небыстром помаванье крыл
Свершается полёт орлиный.
Кто создан из воздушной глины,
Тот небеса — как дом — открыл.
Второй Музыкант
Господь не явлен — для пернатых.
Первый Музыкант
Куда
по серебру пруда
Влечёт двоих — порыв единый?
Вольготно паре лебединой
В пылу любовного труда?
Второй Музыкант
Господь не явлен — для пернатых.
КОНЕЦ
1921
1
Йейтс использует птиц как «символы субъективной
жизни», существ, не служащих ни Богу, ни кесарю… Символика птиц, говорит Йейтс, предназначена для того, чтоб «усилить объективное
одиночество Христа», который «умер напрасно, тщетно» — для всех, чьё
субъективное одиночество самодостаточно, кто подобно Лазарю, Иуде или
легионерам — негодует, возмущается Его самопожертвованием или безразличны к нему. Самое высшее духовное
одиночество недоступно любой из двух этих крайностей (Ст. М.).
2
А. К. А ещё говорят, что «реабилитация» Иуды, о которой столько талдычат
ортодоксы, в мировой литературе не состоялась, да и не могла состояться (Нямцу А. Е. Новый завет и мировая литература.
— Черновцы: Черновицкий университет, 1993. — С. 84. — Его же: Мир Нового Завета
в литературе. — Черновцы: Рута, 1998; Идеи и образы Нового Завета в мировой
литературе. Часть I. — Черновцы: Рута, 1999 и всякое такое…
[заметь хорошо: в 1993-ем — «завет», в 1998-ом — уже «Завет»!]). Да фиг вам!
Если всё предопределено, то Иуда — часть Божественного замысла, пожертвовавший
В литературах XIX—XX веков Иуда, как Бэтмен, предстаёт кем угодно: еврейским
революционером-националистом; «юношей нежным со взором
горящим», влюблённым (часто безответно) в Иисуса; всепонимающим
и всепрощающим мудрецом; агнцем на заклание — или, продолжая хакслианский зоометафорический
ряд, «козлом отпущения», даже «козлом опущения» (учитывая настроения
апостольской публики) — НО ТОЛЬКО НЕ ОЛИЦЕТВОРЕНИЕМ ПРЕДАТЕЛЬСТВА. Среди
примерно двухсот оприходованных мною художественных текстов XIX—XX (да и ХXI уже) веков, так или иначе затрагивающих проблему
предательства Христа Иудой, нет ни одного, который бы поддержал традиционную
версию! Даже заявившего себя католическим писателем Франсуа Мориака пробивает
(«Жизнь Иисуса», 1936) на симпатию — Иуда, мол, раскаялся, он не знал, что дело
зайдёт так далеко; а кабы предполагал распятие — ни в жисть бы не предал… (А раскаявшийся — намекает Мориак —
должен быть прощён.) Кстати, хорош католический писатель,
называющий Иисуса — правда, с чужих слов — «жалким ублюдком» (я за все цитаты
отвечаю! А ссылок не привожу, дабы уложиться в
страницы, отведённые под примечанья к пьесе Йейтса).
Вот и Никос Казандзакис, великий
«Антихрист» греческой литературы, в «Последнем искушении» 1952 г. (фильм
Скорсезе помните? Так это по Казандзакису)
— туда же: Иуда продаёт Иисуса после долгих уговоров со стороны
последнего, причём Иисус объясняет «брату», что его, Иуды, подвиг — больше, ибо
у самого Иисуса не достало бы сил предать Учителя. В «допроповеднической»
жизни казандзакисовский Иисус — плотник-распинатель (!), изготавливающий кресты для казней;
эпилептик, шалеющий от лунного света; «трус, негодяй,
предатель» (по словам своих земляков); злой гений Марии Магдалины, по чьей вине
она едва не совершила самоубийство и стала проституткой.
Мотив «Иисуса, злого гения» — вообще один
из самых распространённых. Дабы спасти всё человечество скопом, отмыть своей
кровью адамов грех, Основатель христианства (название книги Чарльза Додда-Толкиена) идёт по трупам конкретных людей. В «Сивилле» (1956) Пера Лагерквиста
Агасфер — «самый обыкновенный человек», прилежный семьянин, законопослушный
обыватель, не давший незнакомому уголовнику преклонить голову к стене агасферова дома — проклинается на «лишение блаженства
вовек» (т. е., натурально в романе, сначала становится импотентом, потом
изгоем, потом еврейским маклаудом — но без
«блаженства»). «Я пронёс Его проклятие через века, я несу его, как Ты
нёс свой крест, но много дольше Тебя», — жалуется Агасфер задолго спустя Иисусу на Отца его.
Итак, жертва — кто угодно; если не Иуда, то, на худой конец, сойдёт и Агасфер.
Лишь бы не Иисус.
История одной из самых замечательных версий предательства Иуды начинается,
кажется, с драмы Н. Н. Голованова «Искариот» (1905)… Иуда-революционер сам создаёт Иисусу пиар, делает из него знаковую
фигуру для освободительного движения («Бесы»? «Бесы»!);
разочаровавшись же в слабости, трусости и прочих неспособностях «лидера»,
выдаёт того властям. Хорош Иуда и в «Евангелии от
Иуды» (1973) Генрика Панаса: молод, чертовски
(виноват… В данном случае — божественно) красив,
богат (банкир, отпрыск первосвященнического рода, приятель Филона
Александрийского); безоглядно влюбившись в Марию Магдалину, попадает в дурную
(апостольскую) компанию, где вскоре становится первым авторитетом среди
«больших пацанов»; «чудеса» (вроде массовой кормёжки) совершает сам — притом не
божьею помощию, но исключительно за наличные: просто
тайком покупает на всех жратву. А вот Иисус — по-прежнему наперсник зла, ломающий человеческие
судьбы (ему-то что: вочеловечился-расчеловечился —
всех делов; а у них, бедняжек, жизнь одна, и они ещё
не успели прожить её так, чтоб не было мучительно больно… И т. д.). Учиняя мятеж против римлян, Иисус уводит за собой
в могилу четыреста человек, полагавших его духовным отцом. Предательства же не
было вовсе — это плохие потом придумали, чтоб себя оправдать. На деле Иуда —
наследник Иисуса… Иисус так и говорит ему: «И сие покуда
я жив, а что станется, когда умру? Ежли меня мукам предадут,
кому уберечь зерно любви в братстве Нового Завета? Не место здесь тебе, Иуда, в
деле великой крови, и мне не место, да я в воле Божией, ты нет, коли погибну,
по пути света поведёшь правых, коли жив останусь,
вместе пойдём сызнова, с самого начала».
Короче, во всём и всегда виноват исключительно Иисус. В
«Евангелии от Иисуса» (1991) Жозе Сарамаго
(не цацки-пецки: Нобелевка-98!)
Иисус — косвенный погубитель собственного, так сказать, биологического отца,
Иосифа, проклятого навеки без права на амнистию: спасая младенца-Иисуса от
иродовой бойни, он, Иосиф, не предупредил родителей прочих двадцати тысяч
младенцев3
о готовящемся избиении — и тем самым двадцатитысячекратно
принял смертный грех на свою душу. В конце концов, тридцатитрёхлетнего (!)
Иосифа распинают на кресте римляне. Знаки, знаки… Кто же агнец? Кто заклад?
3 Первый зубоскал
XIX века Лео Таксиль в «Забавном Евангелии, или Жизни
Иисуса» (1884) хорошо отозвался о производительности жителей Вифлеема: в ПГТ
Вифлееме, отродясь не насчитывавшем более трёх тысяч человек населения, Ирод
исхитрился вырезать двадцать тысяч душ младенцев!
Вообще,
Сарамаго — по размаху фантазии и масштабам
интерпретаций — превзошёл, пожалуй, всех своих предшественников: уже на первых
страницах романа читатель может насладиться подробным изображением того самого,
судьбоносного полового акта между Марией и Иосифом… Кстати, через двести с
лишним страниц удачная режиссёрская находка будет проэксплуатирована
вторично, но — ещё более красочно, со всеми приличествующими моменту
подробностями (половой акт между восемнадцатилетним девственником Иисусом и
многоопытной — как водится — Магдалиной). Впрочем, и это ещё не всё: сарамаговский Иисус предстаёт не учителем, но учеником,
притом учеником не Бога (не надейтесь!), а дьявола, каковой воспитывает Иисуса
по ходу эзотерических сеансов, сильно смахивающих на донхуановские… Кроме
того, наличествуют: утреннее мочеиспускание Иосифа; волевые усилия Иисуса не
заниматься онанизмом и т. п. А вот Иуда у Сарамаго
предаёт Иисуса, опять же, исключительно по требованию последнего. Собственно, как выясняется, не Иуда предаёт Иисуса, а тот — Иуду:
проходя под конвоем мимо смоковницы, на которой висит ещё тёплый, но уже
мёртвый Иуда, Иисус знает, что может его воскресить — но не делает этого, чтобы
не разрушить принятую «легенду», согласно которой он — не Сын Божий, а всего
лишь человек, назвавшийся царём иудейским.
Много ещё интересного можно порассказать о
литературе минувших двух веков, но — пора и честь знать; поэтому (напоследок) —
просто перечень прочих художественных текстов, так или иначе реабилитирующих
Иуду, вразброс:
Х. Л. Борхес, «Три версии
предательства Иуды» (1944), А. и Б. Стругацкие, «Отягощённые злом»
(1988), М. Отеро Сильва, «И стал тот камень
Христом» (1984), Л. Андреев, «Иуда Искариот» (1907), М. Булгаков,
«Мастер и Маргарита» (1940), П. Буало и Т. Нарсежак, «Брат Иуда» (1974), В. Короткевич, «Христос
приземлился в Городне: Евангелие от Иуды» (1966), С. Черкасенко, «Цена
крови» (1930), М. Метерлинк, «Мария Магдалина» (1903), Л. Украинка,
«На поле крови» (1908), А. Ремизов, «Трагедия об Иуде, принце Искариотском» (1919). Из совсем недавних: Ю. Нагибин,
«Любимый ученик» (1991), У. Эко, «Остров накануне» (1994), С. Эрдег, «Безымянная могила» (1994), Н. Мейлер, «Евангелие от Сына Божия» (1997)…
Очерчу приблизительные временные рамки
процессов негативистского переосмысления образа Иисуса и реабилитации образа
Иуды в литературе. По моим данным, точка отсчёта для первого — 1802 г.,
«Реальная история Великого Пророка из Назарета» Карла Вентурини,
для второго — 1886 г.: «Иуда: История одного страдания» Т. Гедберга. Что до верхней планки… «Евангелия от Всяческого» продолжают множиться. В 2001 г. вот вышло
«Евангелие от Афрания» Кирилла Еськова.
А вообще, всей этой проблематикой никто ещё толком не
занимался: три года назад Алексей Зверев в «Иностранке» выразил надежду, что
история «новозаветных мотивов в литературе кончающегося века <…>
когда-нибудь будет написана, слишком богатый материал» (ИЛ. — 1998. — №5.
— С. 236). Соблазнительно.
<…>